Но араб был не дикарем, а витязем, и он согласился на поединок, один на один. По условию, тот, кто оставался победителем, делался свободным и становился неприкосновенным на три дня.

— И что же? — заинтересовался Абдалла.

— Араб пал в бою. Его вооружение досталось моему предку. Спутники арабского витязя свято сдержали слово, данное их вождем, и предоставили христианину спокойно удалиться с поля битвы, не преследуя его. Потому что и они были не сбродом, не сволочью, не шайкой трусливых и подлых шакалов, а настоящими воинами, каких, конечно, нет в этих горах!

Совершенно потерявший голову риф прохрипел:

— Я докажу тебе, гяур, что ты ошибаешься! Идем биться! Если ты падешь в бою, твои спутники станут моей добычей!

— А если я буду победителем?

— Вы можете идти куда вам угодно, никто не тронет вас пальцем!

— Твое слово?

— Клянусь бородой пророка!

— Хорошо! Тогда начнем поединок!

По знаку шейха кто-то из рифов подвел испанцу прекрасного коня. Карминильо, тщательно осмотрев свое ружье, вскочил в седло. Рифы столпились на одном краю полянки, бойцы, пожав друг другу руки, разъехались, потом ринулись друг на друга по знаку, поданному выстрелом из пистолета стариком-арабом с морщинистым лицом и лукавыми черными глазами, выбранным посредником.

Заморра с гордостью и в то же время с тревогой, отражавшейся в ее прекрасных глазах, следила за ними.

— Да хранит тебя небо! — прошептала она вслед проезжавшему мимо нее Карминильо.

Испанец зорко следил за каждым движением своего врага. Он отлично знал, что риф — страшный противник. Риф на лошади — это кентавр. Риф с детства не выпускает ружья из рук, он неподражаемый стрелок.

Но отлично сознавая все это, молодой инженер надеялся на благополучный исход своей затеи. Он полагался на твердость своей руки, на свою зоркость, на свое хладнокровие, дававшее ему значительный перевес над противником, бесновавшимся от полученных оскорблений, потерявшим голову от жажды мести.

Шейх выстрелил первым. Но Карминильо подстерегал его движение и быстро пригнулся. Пуля из «ремингтона» рифа просвистела над головой испанца. В то же мгновение раздался выстрел из «маузера». Риф вовремя поднял на дыбы своего коня, и пуля Карминильо впилась в грудь благородного животного. Конь опустился на передние ноги, но в то же мгновение сделал отчаянный скачок.

Выстреливший шейх не имел возможности прицелиться, и пуля его пошла буравить воздух. Вторая пуля Карминильо на этот раз не миновала цели… Конь шейха опять взвился на дыбы, но всадник уже не управлял своим конем: он всплеснул руками, выронил ружье и откинулся назад. Когда арабы с криками подбежали к своему вождю, шейх был уже мертв. Пуля из «маузера» Карминильо вошла в переносицу Абдаллы, непобедимого воина племени Бенни-Ассани.

Карминильо сошел со своего коня и стоял в стороне.

Другой рифский воин подскакал к нему, размахивая руками:

— Собака! — кричал он. — Подлая христианская собака! Ты жестоко поплатишься за убийство нашего вождя!

— Разве бой был неправильный? — возразил испанец.

— Гяур! — наезжая на него, кричал риф. — Я убью тебя!

— Не смеешь! Твой вождь своей честью поручился за нашу безопасность!

— Шейха нет! Иди в ад!

И в то мгновение, когда Карминильо, видевший, что рифы не считают для себя обязательным условие, принятое погибшим шейхом, схватился за ружье, чтобы защищаться, несколько человек, ползком пробравшихся в тыл, вихрем бросились на него и его товарищей.

Карминильо отчаянно защищался, употребляя ружье как палицу, но нападение было слишком неожиданным и стремительным.

Правда, два или три рифа свалились к ногам испанца, но зато другие облепили его со всех сторон, повисли на нем.

Минуту спустя он лежал на земле рядом с Педро. Оба были обезоружены и связаны по рукам и ногам крепкими веревками.

В плену была и красавица хитана.

Она тоже оказала отчаянное сопротивление, но сила солому ломит, и она была связана, как и ее друзья.

Пленных взвалили на крупы лошадей, и рифы тронулись в путь. Через несколько минут два горца, конвоировавших хитану, отделились от отряда и направились куда-то в сторону.

— Прощай, родная! — крикнул хитане Карминильо. Ответом ему было рыдание увозимой неведомо куда хитаны. После часового пути рифы достигли своего дуара, или поселка. Пленных окружила целая толпа детей и женщин. Весь этот сброд принялся издеваться над пленниками, осыпая их ругательствами, забрасывая грязью и камнями. Приставленные стеречь пленных часовые ничуть не мешали этому милому занятию.

— Что делают эти черти? — заинтересовался Педро, увидев, что откуда-то привели двух заморенных и тощих низкорослых бычков. — Ей-Богу, Карминильо, они собираются стряпать обед в нашу честь. Как ты думаешь, что дадут они нам?

— Веревку на шею или пулю в лоб! — мрачно ответил Карминильо.

— Но если я на это не согласен? Это противно всем законам божеским и человеческим! Международное право…

— Ах, да замолчи ты наконец! — тоскливо прикрикнул на товарища инженер. — Ты забываешь, в чьих мы руках. Нам не на что надеяться.

— Протестую! — завопил Педро. — Покуда я жив, я продолжаю надеяться! Советую и тебе не падать духом.

— Но нас может спасти только чудо.

— А почему не случиться чуду? Ведь история нас учит, что…

Педро не удалось закончить фразу, потому что к месту, где лежали на земле пленные, с гиканьем прихлынула целая толпа воинов племени Бенни-Ассани.

На глазах у пленных какой-то доморощенный мясник перепилил тупым ржавым ножом горло злополучным тощим бычкам, потом принялся распарывать брюхо и выпускать внутренности. Толпа с жадным любопытством следила за отвратительной работой мясника, оглашая воздух пронзительными криками.

— Что они затевают? — вполголоса спросил Педро.

— Сейчас увидишь, — ответил тот, — поручи свою душу Богу, дружище!

Сильные руки подхватили обоих пленников и поволокли их. Миг — и испанцы были засунуты в трупы убитых бычков. Свободными оставались только головы, торчавшие из брюха животных.

Зацепив туши бычков веревками, толпа подростков с криком выволокла их из дуара и тащила все дальше и дальше, пока не дотащила до полянки в лесу.

— Лежите здесь, гяуры! — произнес кто-то из рифов.

— Их сожрут львы! Их растерзают шакалы! — ликовала толпа демонов в образе людей.

К осужденным на ужасную казнь подошла группа воинов племени Бенни-Ассани. Во главе группы был тот самый вождь, по знаку которого испанцы подверглись нападению после поединка.

— Собаки! — обратился риф к студентам. — Вы убили и ранили больше двадцати лучших людей нашего племени. За это вы подвергнетесь таким мучениям, о которых потом будет говорить вся страна!

Карминильо бросил на дикаря гордый взгляд и ответил ему в тон:

— Трусливый шакал! Наша смерть не останется без отмщения! Ваши селения будут стерты с лица земли, ваши стада станут достоянием врагов ваших, сами вы попадете в рабство или сгниете в пустыне! Так Аллах карает негодяев, которые нарушают клятву!

— Клятва, данная врагу, — это не клятва! — ответил риф. — Лай, христианская собака! Мы не боимся врагов, потому что мы — воины, а твои братья — воющие псы, которые разбегаются, заслышав голос царя пустыни — льва! И ты, лежа здесь, скоро услышишь этот голос, и тогда… Тогда вспомни свои преступления против племени Бенни-Ассани.

— Хорошо! — ответил Карминильо. — Небо освободит нас, и когда придет час, ты услышишь еще мой голос, атаман разбойников!

Выведенный из себя риф кинулся было на испанца, чтобы одним ударом кривого ятагана снести ему голову, но удержался и сказал:

— Я знаю, чего ты хочешь, гяур! Ты пробуешь вывести меня из себя. Ты хочешь, чтобы твоя смерть была легка и мгновенна. Но этого ты не добьешься! Жди же прихода смерти, медленной, мучительной, ужасной, и помни обо мне. Прощай!

— Прощай! — крикнул вслед ему Карминильо. — И помни о нас! Час мести близок, шакал пустыни!

Рифы удалились. Осужденные на казнь остались в пустыне лицом к лицу со сторожившей их ужасной смертью.

Час проходил за часом.

Трупы быков разлагались. Воздух вокруг насыщался нестерпимым зловонием. Мириады насекомых всех сортов сбегались, слетались, сползались со всех сторон к тому месту, где совершалась ужасная казнь. Огромные муравьи уже пожирали мясо быков и забирались внутрь туш, переползая через головы пленных.

С беспредельных высот неба спускались, описывая широкие круги, ястребы-стервятники, коршуны, пожиратели падали, и усаживались на деревьях и кустах. Их еще пугали крики людей, но алчность превозмогала страх, и время от времени какая-нибудь птица со зловещим хриплым криком налетала и урывала кусок гниющего мяса.

Зашло солнце. Птицы исчезли, но не исчезли насекомые, и во тьме продолжавшие свою разрушительную работу.

В лесу замелькали, засветились, словно фосфорические огни, глаза хищных животных, привлеченных запахом падали.

Завыла, потом захохотала гиена, пожирательница трупов. Испуганно залаял шакал, хрипло затявкала африканская лисица.

И потом весь хаос голосов был покрыт громовым раскатом, прокатившимся издали. Другой раскат грома ответил первому: это перекликались, приближаясь к месту пиршества, львы.

Педро застонал.

— Мужайся! — крикнул ему измученный Карминильо. — Избавление близится! Смерть идет!

— Покорнейше благодарю! — отозвался Педро. — Я лично ничего не имею против смерти, но, признаться, предпочел бы, чтобы шла не избавительница-смерть, а избавительница-жизнь!

Огромный лев со сверкающими глазами одним прыжком выскочил на поляну. Он жадно принюхивался, раздувая ноздри и хлеща себя по бокам хвостом: кроме запаха падали, лев чуял еще и другой запах, — он чуял присутствие живых людей.

И это сбивало его с толку лев подозревал тут западню, ловушку и негодовал на дерзость человека, и задыхался от ярости.

Испуганный шакал, уже подбиравшийся к трупу быка, внутри которого лежал почти потерявший сознание Педро, жалобно взвыв, шарахнулся в сторону и пропал за кустами. Какая-то ночная птица, мягко шурша огромными крыльями, пронеслась над полянкой и уселась на ветвях ближайшего дерева.

Лев опять заревел и приготовился к прыжку.

В это мгновение на опушке леса появилось словно видение ночи: это была высокая статная женщина, вся в белом. В ее руках сверкал ятаган Ее глаза горели непреоборимой решимостью. Ее шаг был верен и спокоен. И двигалась она неслышно, как тень, как призрак ночи…

Карминильо, тоже терявший последние силы, подумал, что это начало предсмертных галлюцинаций.

— Слава тебе, смерть-избавительница! — прошептал он. И потом в экстазе забвения добавил:

— Заморра! Я умираю с мыслью о тебе!

Но вернемся немного назад и посмотрим, что же было с другими героями нашего рассказа, с предателем Янко, с «Госпожой Ветров» — старой цыганкой Зизи-Саббой и со злополучной претенденткой на эфемерный трон фантастического цыганского царства, красавицей хитаной Заморрой.

Как помнит наш читатель, Заморра одновременно с испанцами сделалась пленницей рифов. Вождь, сменивший убитого Абдаллу, отдал какой-то приказ двум воинам.

Те привязали Заморру к крупу вьючной лошади, уселись на своих коней и повезли пленницу куда-то в сторону от пути к дуару рифов…

Некоторое время они ехали молча и, казалось, не обращали внимания на пленницу. Но на самом деле оба украдкой, искоса наблюдали за ней.

Хитана была бледна как смерть. Ее пышные черные кудри выбились из-под своеобразного тюрбана, прикрывавшего ее голову, и в беспорядке рассыпались по плечам.

— Хассан! — вымолвил один из воинов, обращаясь к другому.

— Что тебе, Ахмед? — встрепенулся тот.

— Хассан! Видел ли ты когда-нибудь женщину, подобную по красоте нашей пленнице? Сидела ли у твоего очага когда-нибудь такая пери11?

— Она не наша пленница, — угрюмо ответил Хассан. — Она пленница племени. И мне нет дела до ее красоты.

— А мне есть дело! — пылко ответил Ахмед. — Ты уже стар, и твой гарем полон женщин, и ты богат, ты можешь покупать себе невольниц. А я беден, и в моем гареме только две женщины. И одна — ее лицо испортила оспа, лишившая мою Айме одного глаза. Вторая женщина не в счет: это старая негритянка, безобразная, как хуру, призрак могил. А я молод, и мне нравятся красивые женщины!

— Что ты задумал? Мы должны передать пленницу в условленном месте старухе.

— Мы должны? Во имя чего, Хассан?

— Мы обязаны повиноваться приказанию вождя, Ахмед!

— А если я не признаю власти вождя? Если я смеюсь над его приказаниями? Я — вольный риф, и я не признаю над собой ничьей власти, кроме власти Аллаха. И я думаю, что тут сказывается воля самого Аллаха: Аллах посылает мне желанную добычу в образе прекрасной, как мечта сна, женщины. Она будет царицей моей души, звездой моего гарема, эта пленница!

— Ты забываешь обо мне! — гневно воскликнул Хассан.

— Что это значит? — насторожился Ахмед.

— Ты забываешь, что я старше тебя, и уж если на то пошло, то я имею больше прав на добычу, чем ты!

— Что? Ты хочешь оспаривать у меня пленницу? — взвизгнул первый.

Второй, быстрый как молния, выхватил свой ятаган и угрожающе взмахнул им.

— А! Так ты вот как! — задыхаясь, кричал Ахмед. — Но и я умею владеть оружием, шакал!

И он с ятаганом в руках ринулся на Хассана. Клинки скрестились со звоном.

Оба были отличными фехтовальщиками, и в борьбе, даже подвергшись пароксизму слепой ярости, не забывали ни на мгновение своего искусства нападать и защищаться, наносить удары и парировать их.

Первая схватка кончилась ничем. Только по атласной коже одного из коней заструилась алая кровь оцарапанного животного.

Разъехавшись, рифы готовились вновь ринуться друг на друга. Заморра, пришедшая в себя, мрачно следила горящим взором за всеми перипетиями внезапно разгоревшегося поединка и побелевшими устами шептала проклятия, от души желая, чтобы в свирепой схватке пали оба рифа.

И опять сшиблись враги.

На этот раз схватка была короче первой, а результаты значительней: ятаган Ахмеда нанес глубокую рану в левое плечо Хассана, клинок ятагана Хассана вонзился в грудь молодого разбойника и вышел со спины меж лопаток.

Ахмед склонился набок, соскользнул с седла, упал головой наземь. Его конь испуганно метнулся в сторону. Нога умиравшего запуталась в стремени. Конь помчался стрелой, волоча за собой тело Ахмеда. Голова его с глухим стуком ударялась о землю. Потом стремя распуталось, и Ахмед растянулся во весь рост. Его конь, дрожа всем телом, остановился в двух шагах и налитыми кровью глазами глядел на своего поверженного в прах господина.

Хассан медленно, не спеша приближался к побежденному врагу. Увидев его, Ахмед пытался приподняться, и его холодеющие руки искали дрожащими пальцами рукоятку кинжала.

С кривой улыбкой, скаля белые зубы, Хассан наклонился над молодым рифом и медленно, не спеша, методично принялся водить по его шее лезвием короткого и тупого ножа.

— Доволен ли ты, Ахмед, сын Махмуда? — спросил он, проводя по горлу юноши кровавую борозду. — Ты мечтал об обладании гурией рая Магомета? Отправляйся же туда, где найдешь многое множество настоящих пери!

Тело Ахмеда содрогнулось от головы до пяток, голова, почти отделенная от туловища, откинулась назад. Глаза закатились.

Налюбовавшись видом агонии врага, Хассан, опьяневший от запаха крови, направился к Заморре, глядевшей на него с ужасом и отвращением.

— Ха-ха-ха! — засмеялся риф. — Ты испугалась, смуглая красавица? Ты дрожишь всем телом? Не бойся меня, моя голубка! Ты слишком хороша, чтобы погибнуть под ножом!

Чего тебе бояться?

Ты должна гордиться!

Из-за тебя уже погиб один из лучших воинов нашего племени. Ты околдовала его своими взорами. Ты свела его с ума своей красотой. Ты — опасное существо!

Но когда ты станешь моей рабой, моей игрушкой, моей принадлежностью, — ты перестанешь губить людей своими чарами, голубка из страны наших врагов!

Отдать тебя старухе-колдунье?

Как бы не так!

Для тебя найдется лучшее место! Ты не станешь царицей моего гарема, как сделал бы молодой ястреб Ахмед. Я слишком умен для этого. Но местечко для тебя в гареме найдется, голубка!

Не сверкай на меня гневно глазами! Огонь взоров не жжется.

Не скрипи зубами, голубка! Меня этим не испугаешь!

О, да ты не прочь, как змея, ужалить ту руку, которая тебя ласкает?

Подожди, подожди! Я отучу тебя кусаться!

Хассан взмахнул страшным напи, бичом, употребляемым рифами. Бич со свистом рассек воздух и готовился опуститься на нежные плечи Заморры. Как вдруг чья-то сухая рука легла сзади на плечо дикаря, и скрипучий насмешливый голос произнес:

— Так вот как воины рифов исполняют поручения своих вождей? Хассан испуганно отшатнулся. Бич выпал из его рук. Перед ним

стояла «Госпожа Ветров», колдунья Сабба.

— Или ты забыл, воин, что мои глаза видят сквозь землю, видят на дне морском? — продолжала Сабба.

Ее взор жег душу суеверного рифа. Лицо Хассана бледнело. Руки дрожали.

Он, так хладнокровно убивавший людей, не смел смотреть в глаза старухе, которую мог бы раздавить, как муху.

И дрожа всем телом, он отступал, отступал перед взорами «Госпожи Ветров», позабыв, что сзади — довольно глубокая яма.

— Или ты хочешь, — кричала старуха, — чтобы по моему слову земля расступилась под тобой и поглотила тебя? Да?

Допятившийся до края ямы риф инстинктивно прыгнул назад, когда старуха, словно творя заклинание, подняла иссохшую руку над ним.

И ему показалось, что действительно по знаку старухи земля разверзлась под его ногами. Он рухнул на дно ямы, жестоко ударившись головой и боком, и замер там.

Он не был мертв, лишь слегка оглушен. Но он лежал, притворяясь мертвым, потому что боялся чар старухи.

Зизи-Сабба оставила его в покое.

Она подошла к лошади, на спине которой лежала связанная Заморра, и, не говоря ни слова, повела лошадь пленницы по горной тропе.

Только спустя полчаса после ухода старухи риф решился выбраться из ямы. Его лошадь мирно и спокойно щипала травку тут же. Хассан вскочил в седло и, не оглядываясь, ринулся по направлению к дуару. Конь погибшего Ахмеда поскакал следом…

«Госпожа Ветров» недолго вела коня с Заморрой по горной тропе: не более чем в четверти часа пути от полянки, где погиб Ахмед, находилась полуразвалившаяся хижина. В этой хижине нашла себе приют Сабба после разгрома куббы гранатами испанской канонерки.

— Вот мы и дома, красавица! — гримасничая, бормотала старуха. — Добро пожаловать, сеньорита! Вам, должно быть, надоело кататься? Еще бы, еще бы! Так неприятно, когда тебя скрутят веревками и привяжут к спине коня! — Болтая, старуха ловкими ударами ножа рассекла узы, опутывавшие тело девушки, но оставила связанными руки.

Потом Сабба помогла Заморре сойти с лошади и повела ее внутрь хижины.

— Садись здесь, красавица! — сказала хозяйка. — Тут тебе будет удобно, как… Как во дворце!

— Развяжи мне руки! — гневно сказала девушка. — Что я тебе сделала, что ты преследуешь меня, женщина?

— Хи-хи-хи! — засмеялась Сабба. — Что ты мне сделала, красотка? Хи-хи-хи! Скажи, это тебя люди называют «Прекрасная Хитана»?

Да? Ну, вот видишь! А ты еще спрашиваешь, что ты мне сделала?!

Может быть, ты не слышала, что лет двадцать назад по всей Испании гремела слава другой красавицы. Она была хитаной, как и ты, и своими танцами сводила с ума людей, и царила над толпой. И ее звали…

— Ее звали «Прекрасная Сонора»! — вымолвила девушка.

— Да, меня звали так! — всхлипнула старуха. — Это я, это я была некоронованной царицей Испании!

Это меня люди осыпали бриллиантами, это в мою честь поэты слагали целые поэмы, а молодежь… Молодежь выпрягала лошадей из моей кареты и устраивала кровавые поединки!

— Господи Боже! — испуганно пробормотала Заморра. — Ты Со-нора? Этого быть не может!

— Хи-хи-хи! Почему быть не может? Хи-хи-хи! Потому что Сонора была прекрасна, как утренняя заря, как звезда полуночи, а я безобразна, как смертный грех?

Хи-хи-хи! Хи-хи-хи!

Да, я звалась Сонорой! Да, я царила!

А потом — потом я сошла с ума!

Я бежала с человеком, который сулил мне блаженство рая и любовь до гроба. И он бил меня, и он топтал мое тело ногами, и он держал меня в тюрьме. Моей тюрьмой он сделал дом, купленный на мои же деньги!

Ну, а потом пришла болезнь и съела мою красоту.

И тогда он, тот, погубивший меня, — он бежал, а я, опозоренная, разоренная, а главное, потерявшая красоту и молодость, — я осталась на мостовой.

Видишь, красотка, что бывает с такими, как мы с тобой? Хи-хи-хи!

Это всегда бывает так: если цыганка покидает свой род и хочет уйти к людям другого, чуждого, вражеского племени, — это всегда кончается так! Так, так, так!

Ибо — проклятие на дочери древнего племени гор Гинду, если цыганка отдает свое сердце людям, рожденным в равнинах! Проклятье! Трижды проклятье!

Заморра вздрогнула, но сейчас же оправилась.

— Я не боюсь твоих проклятий, старая ведьма! — вымолвила она гордо. — Кто проклинает, не имея права, — да падет проклятие на его голову!

— Хи-хи-хи! — смеялась старуха. — Я проклинаю тебя, ты проклинаешь меня! Но ведь я тебя люблю, красотка! Я тебя боготворю!.. Ты, укравшая мою славу, ты, заставившая людей позабыть о красоте и чарах Соноры…

У меня праздник, большой праздник сегодня!

Я увидела, я узнала ту, которая похитила сердца толпы! Ты в моих руках, красавица Заморра! И ты не уйдешь от меня, нет, ты не уйдешь! Хи-хи-хи!

Но я добра, как ангел. Я гостеприимна! Таков старый закон! И у меня праздник! Я накормлю и напою тебя! Я угощу тебя вином, которое зажигает огнем кровь в жилах и заставляет так сладко биться сердце!

Хи-хи-хи!

Пей, красавица!

И старуха, кружившаяся по убогой комнате, добыв из какого-то угла странной формы бутылку темного стекла, поднесла ее к устам девушки. Заморра с отвращением оттолкнула горлышко бутылки. Часть жидкости пролилась ей на грудь. Сразу воздух хижины насытился одуряющим, туманящим голову пряным запахом.

— Ты отказываешься? — взвизгнула старуха с негодованием. — Может, ты думаешь, что это отрава? Так нет же! Ну да, это яд. Но это — сладкий яд, который не убивает тела, яд, который дарит забвение и оживляет грезы!

Смотри! Я пью!

И она опорожнила полбутылки.

— Когда мне удается отыскать травы, дающие волшебный сок, — я ликую! — продолжала старуха — Смотри! Я на твоих глазах делаюсь снова молодой! Я снова становлюсь красавицей, какой была раньше!

Разве ты не видишь, как разглаживаются морщины на моем челе, на моих щеках, как огнем вспыхивают мои взоры, как гибки и стройны делаются члены моего тела?

Заморра с ужасом и отвращением глядела на быстро пьяневшую ведьму. А та, приплясывая, кружилась по комнате. Ее взор горел, и лицо становилось багровым, но, разумеется, делалось еще более отвратительным.

— Видишь, как я хорошею? — кривлялась старуха. — Я снова молода, я снова прекрасна, как утренняя зорька, как звезда полуночи! Тра-ла-ла!

Я снова «Прекрасная Сонора», владычица сердец! Тра-ла-ла!

С тихим хихиканьем старуха свалилась на пол и переползала из угла в угол, как змея, не выпуская опустошенной бутылки из костлявых пальцев.

— Скоро придет мой сыночек! — выпевала она. — Мой сыночек, мой красавчик Джурба-Янко! Он увидит нас обеих и удивится, и не будет знать, кто лучше: Заморра или Сабба-Сонора! Хи-хи-хи!

Внезапно мысли старухи приняли другое направление. Гнев овладел ею.

— Ты воровка! — кричала она. — Ты похитила мою красоту! но подожди, подожди, змея!

Я выдавлю твои глаза вот этими пальцами! Я оболью твое прекрасное лицо ядом, который сожжет твою атласную кожу! Я вырву все волосы с твоей головы! Ха!

Старуха, шатаясь, приподнялась и пошла по направлению к Заморре.

Все это время девушка напрягала свои силы, чтобы избавиться от веревки, которой были связаны ее руки. Ей удалось несколько ослабить петли. Когда старуха не видела, Заморра попросту грызла свои узлы, и теперь веревка еле держалась.

Сознание близящейся опасности придало нечеловеческие силы хитане, и, рванувшись, она освободилась от уз. Старуха увидела, что пленница освобождается, и с воплем кинулась на девушку, пытаясь выколоть ей глаза острыми кривыми когтями.

Но Заморра успела уклониться и сильным толчком в грудь сбить с ног ведьму. Сабба, как кошка, злобно фыркая, снова прыгнула на соперницу и уцепилась за нее.

Хитана сознавала, что тут, в хижине, где было так тесно, борьба становится опасной, и кинулась к дверям. Старуха вцепилась в ее платье и волочилась за ней. На площадке перед хижиной Сабба внезапно обвилась, как змея, вокруг тела Заморры. Ее костлявые руки с невероятной силой охватили горло хитаны, и девушка, полузадушенная, упала на землю.

Но, падая, она подмяла под себя старуху.

Отчаянная борьба закипела между двумя женщинами.

Заморра защищала свое право на жизнь. Обезумевшая от действия дурмана старуха хрипела и шипела, извивалась как змея, ее зубы впились в руку Заморры.

Потом обе женщины очутились на краю пропасти.

Миг — и тело Саббы покатилось туда, в пропасть, как ком грязного тряпья, оставляя на росших по скату кустах клочья одежды и пятна крови.

Заморра, шатаясь, постояла несколько мгновений над обрывом. Потом она ринулась в хижину старухи, с лихорадочной быстротой принялась рыться там: она искала оружие.

Прошло еще несколько минут.

И тогда по горным тропинкам, по лесной чаще пронесся призрак: стройная женщина с развевающимися за плечами черными волосами неслась вихрем на белом коне. В ее руке блестел кривой ятаган. За поясом был второй.

Это мчалась по знакомой дороге Заморра, которая думала об одном:

— Спасти Карминильо или отомстить за него, а потом…

Потом — хоть смерть, хоть ад!

Все равно!