Он возвращался к нему снова и снова, иногда в связи с синдромом Корсакова и памятью, как в "Нейрофизиологии памяти", но чаще в контексте синдрома лобной доли, особенно в книге "Мозг человека и психические процессы". Описанные там истории болезни сравнимы по своему эмоциональному воздействию с "Историей одного ранения". В некотором смысле они даже страшнее. Несмотря на то, что пациенты Лурии не осознают случившегося и не тоскуют об утраченной реальности, они все равно воспринимаются как безнадежно оставленные, забытые Богом.
      Засецкий из "Потерянного и возвращенного мира" представлен как боец, понимающий свое состояние и с упорством обреченного сражающийся за возвращение утраченных способностей. Положение мистера Томпсона гораздо хуже. Подобно пациентам Лурии с поражением лобных долей, он обречен настолько, что даже не знает об этом -- болезнь-агрессор захватила не отдельные органы или способности, а "главную ставку", индивидуальность, душу. В этом смысле мистер Томпсон, при всей его живости, "погиб" в гораздо большей степени, чем Джимми -- в первом сквозь кипение и блеск никогда не проглядывает личность, тогда как во втором отчетливо угадывается реальный человек, действующий субъект, пусть и лишенный прямой связи с реальностью.
      Для Джимми восстановление этой связи по крайней мере возможно, и лечебную задачу в его случае можно подытожить императивом "установить человеческий контакт". Все же попытки вступить в настоящее общение с мистером Томпсоном тщетны -- они только усиливают его конфабуляции. Правда, если предоставить его самому себе, он уходит иногда в тихий садик рядом с нашим Приютом и там, в молчании, ненадолго обретает покой. Присутствие других людей тревожит и возбуждает его, вовлекая в бесконечную светскую болтовню; призрак человеческой близости снова и снова погружает его в состояние лихорадочного поиска и воссоздания себя. Растения же, тихий сад, ничего не требуя и ни на что не претендуя, позволяют ему расслабиться и приостановить бред. Всеобъемлющая цельность и самодостаточность природы выводит его за рамки человеческих порядков, и только так, в глубоком и безмолвном причащении к естеству, может он хоть как-то успокоиться и восстановить ощущение собственной реальности и бытия в мире.
      13. Батюшка-сестрица
      У миссис Б., в прошлом химика, начал внезапно меняться характер. Она стала беззаботной, странно фривольной, острила, каламбурила, ничего не воспринимала всерьез. ("Возникает ощущение, что вы ей безразличны, --рассказывала одна из ее подруг. -- Похоже, ее теперь вообще ничего не трогает".) Поначалу такое резкое изменение личности приняли за гипоманию, но потом выяснилось, что у нее опухоль головного мозга. Краниотомия, вопреки надеждам, выявила не менингиому, а рак, поразивший базальные отделы лобных долей, примыкающие к глазницам.
      Всякий раз, когда я видел ее, Б. казалась очень оживленной, постоянно шутила, отпускала шпильки (с ней обхохочешься, говорили сестры в Приюте).
      -- Ну что, батюшка, -- обратилась она однажды ко мне.
      -- Хорошо, сестрица, -- сказала в другой раз.
      -- Слушаюсь, доктор, -- в третий.
      Обращения эти, судя по всему, казались ей взаимозаменяемыми.
      -- Да кто же я наконец? -- спросил я как-то, слегка уязвленный таким отношением.
      -- Я вижу лицо и бороду, -- сказала она, -- и думаю об архимандрите. Вижу белый халат -- и думаю о монашке. Замечаю стетоскоп -- и думаю о враче.
      -- А на меня целиком вы не смотрите?
      -- На вас целиком я не смотрю.
      -- Но вы понимаете разницу между священником, монахиней, и доктором?
      -- Я знаю разницу, но она для меня ничего не значит. Ну батюшка, ну сестрица или доктор -- из-за чего сыр-бор?
      После этого случая она частенько поддразнивала меня: "Как дела, батюшка-сестрица?" "Будьте здоровы, сестрица-доктор!", и так далее во всех комбинациях.
      В одном из тестов мы хотели проверить ее способность различать правое и левое, но это оказалось весьма непросто, поскольку она произвольно называла то одно, то другое (при этом в ее физических реакциях не было никакой путаницы с ориентацией, как это случается при нарушениях восприятия или внимания, когда пациента "уводит" в сторону). Указав ей на это, я услышал в ответ:
      -- Левое-правое... Правое-левое... Стоит ли копья ломать? Какая разница?
      -- А есть разница?
      -- Конечно, -- сказала она с точностью химика. -- Правое и левое можно назвать энантиоморфами, но мне-то что? Для меня они не различаются. Руки... врачи... сестры... -- добавила она, видя мое изумление. -- Неужели непонятно? Они не имеют для меня никакого смысла. Ничто не имеет смысла... по крайней мере, для меня.
      -- А... это отсутствие смысла, -- замялся я, не решаясь продолжить, --оно вас не беспокоит? Сама бессмысленность что-нибудь для вас значит?
      -- Абсолютно ничего, -- ясно улыбнувшись, ответила миссис Б. таким тоном, словно удачно пошутила, победила в споре, или выиграла в покер.
      Что это было -- отказ принимать действительность? Бравада? Маска, скрывающая невыносимое страдание? Выражение ее лица не оставляло сомнений. Ее мир был полностью лишен чувства и смысла. Ничто больше не воспринималось как важное или неважное. Все для нее теперь было едино и равно -- мир сводился к набору забавных пустяков.
      Мне, как и всем окружающим, такое состояние казалось трагедией, однако саму ее это совершенно не трогало -- в полном сознании происходящего она оставалась равнодушной и беспечной, пребывая во власти какого-то последнего леденящего веселья.
      Находясь в здравом уме и твердой памяти, миссис Б. перестала существовать как личность, "лишилась души". Это напомнило мне Вильяма Томпсона (а также профессора П., см. главу 1). Таков результат описанного Лурией эмоционального уплощения, с которым мы познакомились в предыдущей главе и еще раз встретимся в следующей.
      Постскриптум
      Присущее миссис Б. веселое "равнодушие" встречается довольно часто. Немецкие неврологи называют его Witzelsucht (шутливая болезнь), и еще сто лет назад Хьюлингс Джексон увидел в этом состоянии фундаментальную форму распада личности. Обычно по мере усиления такого распада утрачивается ясность сознания, в чем, мне кажется, заключается своеобразное милосердие болезни. Из года в год я сталкиваюсь с множеством случаев сходной феноменологии, но самой разнообразной этиологии. Иногда даже не сразу понятно, дурачится пациент, паясничает -- или это симптомы шизофрении. В 1981 году я недолго наблюдал пациентку с церебральным рассеянным склерозом. Вот что я читаю о ней в своих записях того времени:
      Говорит быстро, порывисто, и, кажется, безразлично... важное и незначительное, истинное и ложное, серьезное и шутливое, все сливается в быстром, неизбирательном, полу-конфабуляторном потоке... Противоречит себе ежесекундно... то говорит, что любит музыку, то -- что не любит, то сломала ногу -- то не сломала...
      Мои наблюдения заканчиваются вопросом:
      В какой пропорции сложились здесь 1) криптомнезия-конфабуляция, 2) присущее поражению лобных долей равнодушие-безразличие, и, наконец, 3) странный шизофренический распад и расщепление-уплощение.
      Из всех форм шизоидных расстройств, "дурашливая", "гебефреническая" форма, больше всего похожа на органические синдромы -- амнестический и лобный. Это самые злокачественные и почти невообразимые расстройства --никто не возвращается из их зловещих глубин, и мы о них почти ничего не знаем.
      Какими бы "забавными" и оригинальными ни казались такие болезни со стороны, действие их разрушительно. Мир представляется больному анархией и хаосом мелких фрагментов, сознание теряет всякий ценностный стержень, всякое ядро, хотя абстрактные интеллектуальные способности могут быть совершенно не затронуты. В результате остается только безмерное "легкомыслие", бесконечная поверхностность -- ничто не имеет под собой почвы, все течет и распадается на части. Как однажды заметил Лурия, в таких состояниях мышление сводится к "простому броуновскому движению". Я разделяю его ужас (хотя это не препятствует, а скорее способствует тщательности моих описаний).
      Сказанное выше наводит меня на мысли о борхесовском Фунесе и его замечании: "Моя память, приятель, -- все равно, что сточная канава" , а также о "Дунсиаде" Александра Поупа, где автор воображает мир, сведенный к беспредельной тупости -- ее величеству Тупости, знаменующей собой конец света:
      Великим Хаосом наброшена завеса,
      И в Вечной Тьме не видно ни бельмеса.
      14. Одержимая
      В "Тикозном остроумце" (глава 10) я описал сравнительно умеренную форму синдрома Туретта, упомянув однако, что встречаются и более тяжелые формы, внушающие ужас гротеском и неистовством. Я также высказал соображение о том, что некоторые пациенты способны справиться с болезнью, найти ей место в пределах личности, в то время как другие оказываются действительно "одержимы", не справляясь с собой в условиях невероятного давления и хаоса болезненных импульсов.
      Как и многие врачи старой школы, сам Туретт различал не только умеренную, но и "злокачественную" форму синдрома, приводящую к полному разложению личности и особому "психозу", для которого характерны гиперактивность, эксцентричность и фантастические выходки, а также зачастую склнонность к пародиям и подражаниям. Эта разновидность болезни --"сверх-Туретт" -- встречается примерно в пятьдесят раз реже ее обычных форм и протекает намного тяжелее. Психоз Туретта -- своего рода перевозбуждение "Я" -- отличается и от остальных психотических состояний особой симптоматикой и физиологией. Тем не менее, в нем можно усмотреть сходства с двумя другими расстройствами -- во-первых, он похож на сверхактивный моторный психоз, иногда вызываемый L-дофой, а во-вторых, на корсаковский психоз со свойственной ему неудержимой конфабуляцией (см. главу 12). Как и они, психоз Туретта может почти целиком поглотить личность.
      Я уже говорил, что на следующий день после встречи с Рэем, моим первым туреттиком, у меня открылись глаза. На улицах Нью-Йорка я заметил как минимум трех человек с теми же, что и у него, характерными симптомами, но выраженными еще более ярко. Это был день неврологического ясновидения. Одного за другим встречал я больных с синдромом Туретта предельной тяжести, страдавших тиками и спазмами не только моторики, но и восприятия, воображения, эмоций -- личности в целом.
      Уже беседуя с Рэем в кабинете, можно было догадаться, что происходит на улицах, но простого рассказа здесь недостаточно -- это нужно видеть своими глазами. Клиника и больничная палата -- не всегда самое подходящее место для наблюдения за болезнью, особенно за расстройством, которое, несмотря на органическую основу, проявляется главным образом в подражаниях, отражениях, импульсах, реакциях и аберрациях почти неправдоподобной силы. Назначение больницы и лаборатории -- сдерживать и структурировать поведение, подчас вообще вынося его за скобки. Медицинские и исследовательские учреждения хороши для кабинетной, систематической неврологии, ограниченной рамками предписанных тестов и задач, но совершенно непригодны для наблюдателя-натуралиста. Полевая неврология изучает пациента в естественных условиях, не стесненного обстановкой научного исследования и полностью отдающегося порыву и игре каждого импульса. Сам наблюдатель должен при этом оставаться незамеченным, и для этого нет ничего лучше нью-йоркской улицы --безликой, оживленной улицы в огромном городе, где страдающие экстравагантными, неуправляемыми расстройствами люди в полной мере могут испытать и явить миру чудовищную свободу и абсолютное рабство своей болезни.
      "Уличная неврология" имеет достойных предшественников. Джеймс Паркинсон, столь же неутомимый ходок по улицам Лондона, как и Чарльз Диккенс сорок лет спустя, исследовал получившую его имя болезнь не у себя в кабинете, а на запруженных лондонских улицах. Паркинсонизм просто невозможно полностью разглядеть в клинике -- он обнаруживает свой особый характер лишь в условиях открытого, сложного пространства человеческих взаимодействий (это блестяще показано в фильме Джонатана Миллера "Иван"). Чтобы понять болезнь Паркинсона, ее необходимо наблюдать в реальном мире, на людях -- то же самое, причем в гораздо большей степени, справедливо для синдрома Туретта. Замечательная книга Мейге и Фейнделя "Тики и их лечение", написанная в 1901 году, начинается с главы "Исповедь тикера" (Les confidences d'un ticqueur), где от первого лица ведется рассказ о тикозном больном, передразнивающем прохожих на улицах Парижа. В романе Рильке " Записки Мальте Лауридса Бригге" есть краткий эпизод, посвященный еще одному парижскому тикеру с характерными особенностями поведения. Авторы этих книг показывают, как важно наблюдать болезнь в естественных условиях. Я и сам понял это на личном опыте: не только кабинетное знакомство с Рэем, но и все увиденное затем на улицах, стало для меня откровением. Мне вспоминается сейчас один эпизод -- настолько поразительный, что он так же отчетливо стоит у меня перед глазами, как если бы это случилось вчера.
      Идя по улице, я вдруг заметил седую женщину лет шестидесяти, ставшую, судя по всему, центром какого-то странного происшествия, какого-то беспорядка -- но что именно происходит, было неясно. "Не припадок ли это? --подумал я. -- Что вызывает эти судороги?". Распространяясь подобно эпидемии, конвульсии охватывали всех, кто приближался к больной, содрогавшейся в бесчисленных неистовых тиках.
      Подойдя поближе, я понял, в чем было дело. Женщина подражала прохожим -- хотя слово "подражание" слишком убого, чтобы описать происходившее. Она, скорее, мгновенно превращалась в живые карикатуры на всех случавшихся рядом с ней людей. В какую-то долю секунды ей удавалось ухватить и скопировать всех и каждого.
      Я видел множество пародистов и мимов, мне попадались клоуны и комики всех мастей, но никто и ничто не может сравниться с той зловещей магией, свидетелем которой я оказался -- с мгновенным, автоматическим, судорожным копированием каждого лица и фигуры. Причем это была не просто имитация, удивительная сама по себе. Перенимая и вбирая в себя лица и жесты окружавших ее людей, старуха срывала с них личины. Каждое ее подражание было в то же время пародией, издевательством, гротеском характерных жестов и выражений, причем гротеск этот, при яростном ускорении и искажении всех движений, был столь же осмысленным, сколь и непроизвольным. Так, чья-то спокойная улыбка отражалась на ее лице мгновенной неистовой гримасой; ускоренный до предела неторопливый жест превращался в конвульсивное движение. При этом некоторые из гримас были имитацией второго и третьего порядка. Оскорбленные, сбитые с толку люди не могли сдержать естественных реакций, которые в свою очередь тоже передразнивались и в искаженном виде возвращались к ним же, еще больше разжигая гнев и негодование. Этот непроизвольный гротескный резонанс, втягивавший окружающих в воронку абсурдной связи, и был причиной переполоха.
      Пройдя всего один короткий квартал, исступленная старуха, словно в безумном калейдоскопе, породила карикатуры сорока или пятидесяти прохожих, каждая продолжительностью в секунду-две, а то и меньше, так что все это вместе заняло не более двух минут.
      Существо, ставшее всеми вокруг, на моих глазах утрачивало собственную личность и превращалось в ничто. Тысячи лиц, тысячи масок и воплощений --как переживала она этот вихрь чужих сознаний и индивидуальностей? Ответ стал ясен очень скоро: эмоциональное давление в ней и в окружающих нарастало так стремительно, что становилось взрывоопасным. Внезапно, в отчаянии отшатнувшись от толпы, она свернула в ближайший переулок, и там, словно в сильнейшем приступе тошноты, с фантастической быстротой исторгла из себя все жесты, позы и выражения лиц только что встреченных ею людей. В одном колоссальном пароксизме пантомимической рвоты она извергла из себя всех, кем была одержима. И если поглощение заняло две минуты, то изрыгнуть их ей удалось за один прием, за один выдох -- пятьдесят человек за десять секунд, по пятой доле секунды на каждого.
      После этого эпизода я провел с туреттиками сотни часов, разговаривая, наблюдая, записывая на пленку -- изучая их и обучаясь сам. Но ничто, я думаю, не дало мне такого непосредственного и пронзительного знания, как эти две фантастические минуты на нью-йоркской улице.
      В тот момент я понял, что причуды физиологии ставят "сверх-туреттика" в исключительную психологическую и жизненную ситуацию, сходную с положением тяжелых "сверх-корсаковцев", но только с другой предысторией и другим исходом. Оба психоза могут привести к затемнению сознания, лихорадочному бреду и разложению личности, но если блаженный корсаковец ничего этого не осознает, то туреттик воспринимает свое положение с мучительной остротой и ясностью, хотя часто не может или не хочет ничего по этому поводу предпринять.
      В то время как корсаковец движим амнезией и небытием, туреттиком владеет экстравагантный импульс. Больной сам является и источником, и жертвой этого импульса; он может от него отречься, но не в силах избавиться. Таким образом, в отличие от корсаковца, туреттик втянут в двусмысленные отношения со своей болезнью -- побеждая, покоряясь, играя, он вступает с ней в причудливые перипетии борьбы и сговора.
      Эго туреттика лишено защитных барьеров торможения и стыда, своих нормальных, физиологически определенных границ, и подвергается чему-то вроде интенсивной бомбардировки. Непрерывно, снаружи и изнутри, его подстегивают и соблазняют самые разнообразные импульсы. Импульсы эти, по природе своей физиологические и спазматические, проникнуты также личностным (или, скорее, псевдо-личностным) содержанием -- и являются туреттику в виде искушений. Выдержит ли личность такую атаку? Выживет ли "Я"? Сможет ли оно развиваться, оказавшись во власти столь разрушительных сил, -- или же, как горько выразился один из моих пациентов, сломав человека, импульсы окончательно "туреттизируют душу"? Сумеет ли личность туреттика, находясь под физиологическим, экзистенциальным, почти теологическим давлением, остаться цельной и независимой, или же она окажется во власти сиюминутных импульсов, порабощенная ими, отнятая у самой себя?
      Приведем еще раз слова Юма:
      Я берусь утверждать... что мы есть ни что иное, как связка или пучок различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и находящихся в постоянном течении, в постоянном движении.
      Отсюда видно, что, согласно Юму, индивидуальное "Я" есть фикция --личность, утверждает он, существует лишь как последовательность ощущений и восприятий. Это очевидным образом неверно в случае нормального человека, который владеет своими ощущениями. Они не просто составляют безличный поток, но принадлежат субъекту и объединены его устойчивым "Я". Но в случае сверх-туреттика описание Юма, судя по всему, верно отражает происходящее --жизнь такого больного до определенной степени действительно является сменой случайных движений и ощущений, фантасмагорией содроганий без центра и смысла. С этой точки зрения туреттик есть юмо-, а не хомо-сапиенс. Такая судьба -- в философском и почти религиозном смысле этого слова -уготована всякому, у кого импульс решительно преобладает над "Я". Она сходна с фрейдистской "судьбой", также обрекающей человека на подчинение импульсам, но если в последней есть хоть какой-то, пусть трагический, смысл, то юмовская судьба совершенно бессмысленна и абсурдна.
      Сверх-туреттик, как никто другой, вынужден бороться, просто чтобы выжить -- сформировать личность и сохранить ее целостность в условиях непрекращающейся атаки импульсов. С раннего детства они сталкиваются с почти непреодолимыми препятствиями на пути к формированию индивидуальности и личностному росту, и чудом можно назвать то, что в большинстве случаев им удается стать полноценными людьми. Воля к индивидуальности, потребность "владеть" собой -- самый могучий наш инстинкт. Он сильнее любых импульсов, сильнее болезни. Здоровье, воинствующее здоровье, обычно выходит победителем.
      Часть 3
      НАИТИЯ
      Введение
      На предыдущих страницах мы подвергли серьезной критике понятие неврологической функции и даже предприняли попытку радикально его переопределить. В контексте противопоставления "дефицитов" и "избытков" нам, конечно, пришлось им воспользоваться, но ясно, что для адекватного понимания внутреннего опыта одного этого понятия недостаточно. В дополнение к нему требуются концепции совсем другого рода, связанные скорее с искусством, с поэзией и живописью. Как, к примеру, передать сущность сна в терминологии функций?
      Человек существует одновременно в двух смысловых вселенных. Одну можно назвать физической, другую -- феноменальной. Первая несет в себе аспекты количества и формальной структуры, вторая -- качества и целостности мира. У каждого из нас есть свой особый мир, свои внутренние ландшафты и маршруты, и для большинства они не требуют никаких точных неврологических коррелятов. Обычно о жизни человека можно рассказать без всяких медицинских подробностей (в лучшем случае они покажутся излишними, в худшем -- нелепыми и оскорбительными). Мы считаем себя свободными личностями, и даже когда речь заходит о том, что сдерживает нашу свободу, мы ссылаемся скорее на сложную систему культурных и нравственных устоев, нежели на превратности нейронных функций и нервной системы. Так происходит в нормальных жизненных обстоятельствах, однако, время от времени человеческая жизнь оказывается затронута и преображена действием органического расстройства. В этом случае рассказать историю человека, не упоминая о физиологии и неврологии, невозможно. Это справедливо в отношении всех описанных ниже пациентов.
      В первых двух частях книги мы столкнулись с явными патологиями --отчетливыми неврологическими избытками и дефицитами. В подобных случаях и сами пациенты, и их родственники и лечащие врачи рано или поздно понимают, что имеет место болезнь, и что трансформация внутреннего мира больного связана с тяжелым и зачастую необратимым изменением какой-либо нервной функции. В третьей части речь пойдет о другом -- о воспоминаниях и изменениях восприятия, о воображении и снах. Эти явления редко оказываются в поле зрения неврологии, да и медицины вообще. Подобные "наития", часто пронзительно яркие и проникнутые личностным содержанием, вместе со снами обычно относят к области психического. Психологи считают их плодом бессознательной или предсознательной активности, мистически настроенные умы видят в них проявления духовного начала, медицинский же и неврологический их аспект почти никогда не выходит на первый план. Эти явления трудно рассматривать в качестве объективных "симптомов", поскольку они наполнены драматическим, повествовательным и личностным смыслом. В силу самой своей природы наития чаще всего оказываются в ведении психоаналитиков и исповедников, принимаются за психотические состояния или объявляются религиозными откровениями; к врачам с ними приходят очень редко. Нам трудно допустить, что откровение может относиться к области медицины, -- считается, что наличие органической подоплеки его "обесценивает" (это, разумеется, неверно, ибо оценки и ценности не имеют ничего общего с этиологией).
      Все наития, описанные в этом разделе, имеют более или менее четкие физиологические детерминанты, что ни в коей мере не должно умалять их психологического и духовного значения. Бог и вечный порядок открылись Достоевскому в серии эпилептических припадков -- отчего же вратами в запредельное не могут послужить другие органические расстройства? Эта часть книги в некотором смысле и есть исследование таких врат.
      Когда в 1880 году Хьюлингс Джексон работал с эпилептиками и описывал их "наития" и "сновидные состояния", он использовал общий термин "реминисценции". Вот что он писал:
      Я никогда не диагностирую эпилепсию исключительно на основании пароксизмальной реминисценции без сопроводительных симптомов; подозрение на эпилепсию появляется, если это сверхпозитивное психическое состояние возникает слишком часто... Ко мне ни разу не обращались за консультацией по поводу одних только реминисценций.
      В моей практике такие случаи встречались. Ко мне обращались люди с непроизвольными, "пароксизмальными" реминисценциями в виде мелодий, видений, сцен и ощущения постороннего присутствия -- причем не только при эпилепсиях, но и при других, самых разнообразных органических расстройствах. Такие наития или реминисценции нередки при мигренях (см. главу 20 -- "Видение Хильдегарды"); описанное в "Путешествии в Индию" (глава 17) ощущение возвращения в прошлое связано с эпилепсией или токсикозом; симптомы из истории "Наплыв ностальгии" (глава 16) -- отчетливо токсической и химической природы, так же как и необычный случай гиперосмии, описанный в восемнадцатой главе под названием "Собачья радость"; ужасающую реминисценцию из истории "Убийство" (глава 19) вызвали либо эпилептическая активность в мозгу, либо растормаживание лобной доли.
      Темой настоящего раздела является способность образного мышления и памяти в условиях анормальной стимуляции височных долей и лимбической системы мозга приводить к разного рода "наитиям". Изучая эти состояния, мы, возможно, узнаем нечто новое о церебральном механизме видений и снов -- о том, как мозг, который Шеррингтон называл "волшебным ткачом", сплетает для нас свои ковры-самолеты.
      15. Реминисценция
      Жившая в доме для престарелых миссис О'С. была слегка глуховата, но в остальном вполне здорова. Однажды ночью, в январе 1979 года, она увидела удивительно яркий, ностальгический сон. Ей снилось детство в Ирландии, и особенно живо -- музыка, под которую они пели и танцевали в те далекие годы. Она проснулась, но музыка продолжала звучать громко и ясно. "Я, наверно, все еще сплю", -- подумала она, но это предположение не подтвердилось. Пытаясь сообразить, что случилось, миссис О'С. встала. Была глухая ночь. Скорее всего, кто-то не выключил радио, подумала она, но почему музыка разбудила только ее?
      Миссис О'С. проверила все радиоприемники в доме, но ни один из них не был включен. Тут ее осенило: ей однажды рассказывали, что пломбы в зубах могут работать как кристаллические детекторы, неожиданно громко принимая случайные радиопередачи. "Ну конечно, -- подумала она, -- музыку играет пломба. Это скоро пройдет. Утром надо будет с ней разобраться". Она пожаловалась сестре из ночной смены, но та ответила, что все пломбы выглядят нормально. Тут миссис О'С. пришла в голову новая мысль: "Какая же радиостанция станет среди ночи с оглушительной громкостью передавать ирландские песни? Песни, одни только песни, без всякого дикторского текста и названий. Причем только те, которые я знаю. Какая станция будет передавать только мои песни, и ничего больше?" И вот тут она задала себе вопрос: "А не играет ли радио у меня в голове?"
      К этому моменту ей уже стало совсем не по себе. Музыка гремела, не переставая. Миссис О'С. подумала о своей последней надежде --отоларингологе, у которого лечилась. Он наверняка успокоит ее, уверит, что для беспокойства нет причин, что у нее просто ухудшается слух и шумит в ушах. Однако, придя наутро к "ухогорлоносу", в ответ на свои жалобы она услышала:
      -- Нет, миссис О'С., на проблемы со слухом это не похоже. Звон, жужжание, грохот -- возможно; но концерт ирландских песен в ушах звенеть не может. Я думаю, -- добавил он, -- вам нужно показаться психиатру.
      В тот же день она записалась на прием, но и психиатр ее не утешил.
      -- Психика тут ни при чем, -- заявил он. -- Вы не сошли с ума. К тому же сумасшедшие не слышат музыки, только голоса. Вам следует обратиться к невропатологу, моему коллеге доктору Саксу.
      Так она попала ко мне.
      Разговаривать с миссис О'С. было нелегко, с одной стороны из-за ее глухоты, а с другой -- оттого, что мой голос постоянно перебивался песнями. Она могла меня слышать только во время тихих и медленных номеров программы. Это была внимательная, сообразительная женщина; я не видел у нее никаких следов умственного расстройства или бреда. И все же она показалась мне далекой и погруженной в себя, словно пребывала в каком-то своем особом мире. Насколько я смог установить, с неврологической точки зрения все было в порядке. Тем не менее я подозревал, что музыка вызвана органическими причинами.
      Что могло привести эту женщину в такое состояние? 88 лет от роду, в добром здравии, симптомов горячки нет. На тот момент она не принимала никаких медикаментов, которые могли бы расстроить ее замечательно ясный рассудок. Еще накануне все было в порядке.
      -- Как вы думаете, доктор, может это быть инсульт? -- спросила она, словно читая мои мысли.
      -- Не исключено, -- ответил я. -- Но я никогда не видел таких инсультов. Что-то, конечно, случилось, но, я думаю, особой опасности нет. Не волнуйтесь и потерпите немного.
      -- Легко сказать, потерпите, -- ответила она. -- Если бы вы только слышали! Я знаю, тут у вас тихо, но я тону в море звуков.
      Я хотел немедленно снять энцефалограмму и тщательно исследовать височные -- "музыкальные" -- доли головного мозга, но по разным причинам несколько дней сделать это никак не удавалось. Тем временем музыка слегка утихла и стала менее назойливой. Впервые за три дня миссис О'С. смогла выспаться. Кроме того, в перерывах между песнями она все лучше слышала.
      Когда я наконец смог провести энцефалографическое обследование, до миссис О'С. уже доносились только случайные обрывки мелодий, всего по нескольку раз в день. Я прикрепил ей к голове электроды и попросил лежать тихо, ничего не говорить и не напевать про себя. Услышав музыку, она должна была пошевелить пальцем -- на записи мозговой активности такое движение никак не сказывалось. За те два часа, что продолжалась процедура, она подняла палец три раза, и всякий раз это совпадало с рывками самописцев, регистрировавших пики и острые волны в височных долях, что подтверждало наличие эпилептической активности в этих отделах мозга.
      В свое время Хьюлингс Джексон высказал гипотезу (позднее доказанную Уайлдером Пенфилдом), что подобная электрическая активность коры является неизменной основой реминисценций и других галлюцинаторных состояний. Но почему эти странные симптомы возникли так внезапно? Мы провели сканирование мозга и выяснили, что у миссис О'С. действительно случился небольшой тромбоз или кровоизлияние в правой височной доле. Именно из-за этого вдруг зазвучали в ночи ирландские песни, ожила хранившаяся в коре мозга музыкальная память. Когда сгусток рассосался, исчезла и музыка.