И в нейропсихологическом, и в феноменологическом отношении он был практически идентичен случаю профессора П., несмотря на то, что лежащая в основе заболевания патология (проникающая травма головы) и все личные обстоятельства были другие. Авторы посчитали результаты своих наблюдений "уникальными в документированной истории расстройства"; все ими обнаруженное, похоже, вызвало у них такое же удивление, какое в свое время испытал и я. Всех, кто заинтересуется этим случаем, я отсылаю к самой статье (см. библиографию к настоящей главе); здесь же ограничусь кратким ее пересказом и цитатами.
      Пациентом Макрэ и Тролла был молодой человек в возрасте 32 лет. После тяжелой автомобильной аварии он несколько недель пролежал без сознания, а очнувшись, стал жаловаться на неспособность узнавать людей. Он не узнавал жену и детей, исчезли и все остальные знакомые лица. Оставались, правда, трое его коллег по работе, которых ему удавалось зрительно идентифицировать -- у одного был тик, и он моргал, у другого на щеке выделялась большая родинка, третий же был "такой худой и длинный, что его ни с кем не спутаешь". Каждый из этих троих, подчеркивают авторы, распознавался по единственному заметному признаку; всех остальных пациент различал только по голосу.
      Макрэ и Тролл добавляют, что он с трудом узнавал себя в зеркале во время утреннего туалета: "В начале периода выздоровления, бреясь, он часто задавался вопросом, чье лицо смотрит на него из зеркала, и, хорошо понимая, что физическое присутствие другого исключено, все-таки делал гримасы и высовывал язык "просто, чтобы проверить". Тщательно изучив себя в зеркале, он постепенно научился узнавать себя, но не автоматически, как раньше, а на основании прически и общих очертаний лица, а также по двум маленьким родинкам на левой щеке".
      В целом, он не различал объектов с первого взгляда и вынужден был отыскивать одну-две заметные черты и на их основании строить догадки, которые иногда оказывались совершенно нелепыми. Авторы также отмечают, что все одушевленное представляло для него особые трудности, тогда как простые схематические объекты -- ножницы, часы, ключи и т. д. -- распознавались легко.
      Описывая мнемонические способности своего пациента, Макрэ и Тролл замечают: "Его топографическая память была весьма странной: он мог легко найти дорогу от дома до больницы и вокруг нее, но затруднялся назвать встреченные по пути улицы и мысленно представить топографию".
      Выяснилось также, что его зрительные воспоминания о людях, включая тех, кого он встречал задолго до аварии, страдали серьезными дефектами: он помнил, как они себя вели, их индивидуальные черты, но не мог вспомнить ни лиц, ни внешности. В результате подробных расспросов обнаружилось, что даже его сны были лишены зрительных образов. Как и у П., у этого пациента оказалось затронуто не только зрительное восприятие, но и зрительное воображение и память, фундаментальные функции представления -- по крайней мере те, что относились ко всему личному, знакомому и конкретному.
      И последняя забавная подробность: профессор П. принял свою жену за шляпу, а пациент Макрэ, тоже не узнававший жену, просил, чтобы она помогала ему, используя в одежде "какую-нибудь заметную деталь -- например, большую шляпу".
      2. Заблудившийся мореход
      Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из нее состоит наше бытие. Жизнь вне памяти -- вообще не жизнь. <...> Память -- это осмысленность, разум, чувство, даже действие. Без нее мы ничто... (Мне остается лишь ждать приближения окончательной амнезии, которая сотрет всю мою жизнь -- так же, как стерла она когда-то жизнь моей матери).
      Луис Бунюэль
      Этот волнующий и страшный отрывок из недавно переведенных воспоминаний Бунюэля ставит фундаментальные вопросы -- клинического, практического и философского характера. Какого рода жизнь (если это вообще можно назвать жизнью), какого рода мир, какого рода "Я" сохраняются у человека, потерявшего большую часть памяти и вместе с ней -- большую часть прошлого и способности ориентироваться во времени?
      Вопросы эти тут же напоминают мне об одном пациенте, в котором они находят живое воплощение. Обаятельный, умный и напрочь лишенный памяти Джимми Г. поступил в наш Приют под Нью-Йорком в начале 1975 года; в сопроводительных бумагах мы обнаружили загадочную запись: "Беспомощность, слабоумие, спутанность сознания и дезориентация".
      Сам Джимми оказался приятным на вид человеком с копной вьющихся седых волос -- это был здоровый, красивый мужчина сорока девяти лет, веселый, дружелюбный и сердечный.
      -- Привет, док! -- сказал он, входя в кабинет. -- Отличное утро! Куда садиться?
      Добрая душа, он готов был отвечать на любые вопросы. Он сообщил мне свое имя и фамилию, дату рождения и название городка в штате Коннектикут, где появился на свет. В живописных подробностях он описал этот городок и даже нарисовал карту, указав все дома, где жила его семья, и вспомнив номера телефонов. Потом он поведал мне о школьной жизни, о своих тогдашних друзьях и упомянул, что особенно любил математику и другие естественные науки. О своей службе во флоте Джимми рассказывал с настоящим жаром. Когда его, свежеиспеченного выпускника, призвали в 1943-м, ему было семнадцать. Обладая техническим складом ума и склонностью к работе с электроникой, он быстро прошел курсы подготовки в Техасе и оказался помощником радиста на подводной лодке. Он помнил названия всех лодок, на которых служил, их походы, базы, имена других матросов... Он все еще свободно владел азбукой Морзе и мог печатать вслепую.
      Это была полная, насыщенная жизнь, запечатлевшаяся в его памяти ярко, во всех деталях, с глубоким и теплым чувством. Однако дальше определенного момента воспоминания Джимми не шли. Он живо помнил военное время и службу, потом конец войны и свои мысли о будущем. Полюбив море, он всерьез подумывал, не остаться ли во флоте. С другой стороны, как раз тогда приняли закон о демобилизованных, и с причитающимися по нему деньгами разумнее, возможно, было идти в колледж. Его старший брат уже учился на бухгалтера и был обручен с "настоящей красоткой" из Орегона.
      Вспоминая и заново проживая молодость, Джимми воодушевлялся. Казалось, он говорил не о прошлом, а о настоящем, и меня поразил скачок в глагольных временах, когда от рассказов о школе он перешел к историям о морской службе. С прошедшего времени он перескочил на настоящее -- причем, как мне показалось, не на формальное или художественное время воспоминаний, а на реальное настоящее время текущих переживаний.
      Внезапно, меня охватило невероятное подозрение.
      -- Какой сейчас год, мистер Г.? -- спросил я, скрывая замешательство за небрежным тоном.
      -- Ясное дело, сорок пятый. А что? -- ответил он и продолжил: -- Мы победили в войне, Рузвельт умер, Трумэн в президентах. Славные времена на подходе.
      -- А вам, Джимми, -- сколько, стало быть, вам лет?
      Он поколебался секунду, словно подсчитывая.
      -- Вроде девятнадцать. В следующем году будет двадцать.
      Я поглядел на сидевшего передо мной седого мужчину, и у меня возникло искушение, которого я до сих пор не могу себе простить. Сделанное мной было бы верхом жестокости, будь у Джимми хоть малейший шанс это запомнить.
      -- Вот, -- я протянул ему зеркало. -- Взгляните и скажите, что вы видите. Кто на вас оттуда смотрит, девятнадцатилетний юноша?
      Он вдруг посерел и изо всех сил вцепился в подлокотники кресла.
      -- Господи, что происходит? Что со мной? Это сон, кошмар? Я сошел с ума? Это шутка? -- в панике суетился он.
      -- Джимми, Джимми, успокойтесь, -- пытался я поправить дело. -- Вышла ошибка. Не волнуйтесь. Идите сюда! -- Я подвел его к окну. -- Смотрите, какой прекрасный день. Вон ребята играют в бейсбол.
      Краска вернулась к нему на лицо, он улыбнулся, и я тихо вышел из комнаты, унося с собой зловещее зеркало.
      Пару минут спустя я вернулся. Джимми все еще стоял у окна, с удовольствием разглядывая играющих. Он встретил меня радостной улыбкой.
      -- Привет, док! -- сказал он. -- Отличное утро. Хотите поговорить со мной? Куда садиться? -- На его открытом, искреннем лице не было и тени узнавания.
      -- А мы с вами нигде не встречались? -- спросил я как бы мимоходом.
      -- Да вроде нет. Экая бородища! Док, уж вас-то я бы не забыл!
      -- А почему, собственно, вы меня доком называете?
      -- Так вы же доктор, разве нет?
      -- Но вы меня никогда раньше не видели -- откуда же вы знаете, кто я?
      -- А вы говорите как доктор. Ну и чувствуется.
      -- Что ж, угадали. Я доктор. Работаю тут невропатологом.
      -- Невропатологом? А что, у меня с нервами не в порядке? И вы сказали "тут" -- где тут? Что это за место?
      -- Да я и сам как раз хотел спросить: как вам кажется, где вы?
      -- Здесь койки, и больные повсюду. С виду больница. Но, черт возьми, что ж я делаю в больнице с этими старикашками? Самочувствие у меня хорошее -- здоров как бык. Может, я работаю здесь... Но кем? Не-ет, вы головой качаете, по глазам вижу -- не то... А если нет, значит меня сюда положили... Так я пациент? Болен, но об этом не знаю? А, док? С ума сойти! Что-то мне не по себе... Может, это все розыгрыш?
      -- И вы не знаете, в чем дело? Серьезно? Но ведь это же вы рассказали мне о детстве, о том, как росли в Коннектикуте, служили на подлодке радистом? И что ваш брат помолвлен с девушкой из Орегона?
      -- Все верно. Только ничего я вам не рассказывал, мы в жизни никогда не встречались. Вы, должно быть, все про меня в истории болезни прочли.
      -- Ладно, -- сказал я. -- Есть такой анекдот: человек приходит к врачу и жалуется на провалы в памяти. Врач задает ему несколько вопросов, a потом говорит: "Ну, а теперь расскажите о провалах". А тот в ответ: "О каких провалах?"
      -- Вот, значит, где собака зарыта, -- засмеялся Джимми. -- Я что-то такое подозревал. Иногда и в самом деле, случается, забуду -- если было недавно. А все прошлое помню ясно.
      -- Позвольте, мы вас обследуем, проведем несколько тестов.
      -- Бога ради, -- ответил он добродушно. -- Делайте все, что нужно.
      Тесты на проверку умственного развития выявили отличные способности. Джимми оказался сообразительным, наблюдательным, логично рассуждающим человеком. Ему не составляло труда решать сложные задачи и головоломки, но только если удавалось справиться быстро. Когда же требовалось более продолжительное время, он забывал, что делает. В крестики-нолики и в шашки Джимми играл стремительно и ловко: хитро атакуя, он легко меня обыгрывал. А вот в шахматах он завис -- партия разворачивалась слишком медленно.
      Занявшись непосредственно его памятью, я обнаружил поразительный и редкий случай систематической утраты воспоминаний о недавних событиях. В течение нескольких секунд он забывал все услышанное и увиденное. Как-то раз я положил на стол свои часы, галстук и очки и попросил его запомнить эти предметы. Потом я закрыл их и, поболтав с ним около минуты, спросил, что спрятал. Он ничего не вспомнил -- даже моей просьбы. Я повторил тест, на этот раз попросив его записать названия предметов. Джимми опять все забыл, а когда я показал ему листок с записью, с изумлением сказал, что не помнит, чтобы хоть что-то записывал. При этом он признал свой почерк и тут же почувствовал слабое эхо того момента, когда делал запись.
      Время от времени у него сохранялись смутные воспоминания, неясный отзвук событий, чувство чего-то знакомого. Через пять минут после партии в крестики-нолики он вспомнил, что "какой-то доктор" играл с ним в эту игру "некоторое время назад" -- правда, он не знал, измерялось ли "некоторое время" минутами или месяцами. Мое замечание, что этот доктор был я, его позабавило. Сопровождаемое легким интересом безразличие было для него вообще весьма характерно, но не менее характерны были и глубокие раздумья, вызванные дезориентацией и отсутствием привязки ко времени. Когда, спрятав календарь, я спрашивал Джимми, какое сейчас время года, он принимался искать вокруг какую-нибудь подсказку и в конце концов определял на глаз, посмотрев в окно.
      Не то, чтобы его память вообще отказывалась регистрировать события, --просто появлявшиеся там следы-воспоминания были крайне неустойчивы и обычно стирались в ближайшую минуту, особенно если что-то другое привлекало его внимание. При этом все его умственные способности и восприятие сохранялись и по силе намного превосходили память.
      Познания Джимми в научных областях соответствовали уровню смышленого выпускника школы со склонностью к математике и естественным наукам. Он прекрасно справлялся с арифметическими и алгебраическими вычислениями, но только если их можно было проделать мгновенно. Расчеты же, требовавшие нескольких шагов и более длительного времени, приводили к тому, что он забывал, на какой стадии находится, -- а потом и саму задачу. Он знал химические элементы и их сравнительные характеристики. По моей просьбе он даже воспроизвел периодическую таблицу, но не включил туда трансурановые элементы.
      -- Это полная таблица? -- спросил я, когда он закончил.
      -- Так точно. Вроде самый последний вариант.
      -- А после урана никаких элементов больше не знаете?
      -- Шутник вы, док! Элементов всего девяносто два, и уран последний.
      Я полистал лежавший на столе журнал "National Geographic".
      -- Перечислите-ка мне планеты, -- попросил я, -- и расскажите о них.
      Oн без запинки выдал мне все планеты -- их названия, историю открытия, расстояние от Солнца, расчетную массу, характерные особенности, тяготение.
      -- А это что такое? -- спросил я, показывая ему фотографию из журнала.
      -- Это Луна, -- ответил он.
      -- Нет, это не Луна, -- сказал я. -- Это фотография Земли, сделанная с Луны.
      -- Док, опять шутите! Для этого там должен быть кто-то с камерой.
      -- Само собой.
      -- Черт, да как же это возможно!
      Если только передо мной сидел не гениальный актер, не жулик, изображавший отсутствующие чувства, то все это неопровержимо доказывало, что он существовал в прошлом. Его слова, его эмоции, его невинные восторги и мучительные попытки справиться с увиденным -- все это были реакции способного молодого человека сороковых годов, лицом к лицу столкнувшегося с будущим, которое для него еще не настало и было почти невообразимо. "Более, чем что-либо другое, -- записывал я, -- это убеждает, что где-то году в 1945-м у него действительно произошел обрыв... Все показанное и рассказанное привело его в точно такое же замешательство, какое почувствовал бы любой нормальный юноша в эпоху до запуска первых спутников".
      Я нашел в журнале еще одну фотографию и показал ему.
      -- Авианосец, -- тут же определил он. -- Новейшей конструкции. В жизни таких не видал.
      -- А как называется? -- спросил я.
      Он бросил взгляд на фотографию и озадаченно воскликнул:
      -- "Нимиц"!
      -- Что-то не так?
      -- Черта лысого! -- заявил он горячо. -- Я все их названия знаю, и никакого "Нимица" нет. Есть, конечно, адмирал Нимиц, но я не слышал, чтобы его именем называли авианосец.
      Он в сердцах отбросил журнал.
      Видно было, что Джимми начинал уставать. Под давлением противоречий и странностей, под гнетом тех пугающих и неотвратимых выводов, которые из них вытекали, он раздражался и нервничал. Некоторое время назад я уже ненароком подтолкнул его к панике и теперь чувствовал, что беседу пора заканчивать. Мы снова подошли к окну, еще раз взглянули на залитую солнцем бейсбольную площадку, и пока он смотрел вниз, лицо его незаметно расслабилось. Он забыл и "Нимиц", и фотографию с Луны, и все остальные ужасные подробности; игра за окном полностью поглотила его внимание. Вскоре из столовой ниже этажом начал подниматься аппетитный запах -- он облизнулся, воскликнул "Обед!" и с улыбкой вышел из комнаты.
      Джимми вышел, а я остался -- волнение душило меня. Я думал о его жизни, блуждающей, затерянной, растворяющейся во времени. Какая печальная, абсурдная и загадочная судьба!
      "Этот человек, -- говорится в моих записях, -- заключен внутри единственного момента бытия; со всех сторон его окружает, как ров, некая лакуна забвения... Он являет собой существо без прошлого (и без будущего), увязшее в бесконечно изменчивом, бессмысленном моменте". И дальше, более прозаически: "Остальная часть неврологического обследования без отклонений. Впечатление: скорее всего синдром Корсакова, результат патологии мамиллярных тел, вызванной хроническим употреблением алкоголя". Мои записи о Джимми представляют собой странную смесь тщательно организованных наблюдений с невольными размышлениями о том, что же произошло с этим несчастным, -- кто он, что он и где, и можно ли в его случае вообще говорить о жизни, учитывая столь полную потерю памяти и чувства связности бытия.
      И тогда, и позже, отвлекаясь от научных вопросов и методов, я думал о "погибшей душе" и о том, как создать для Джимми хоть какую-то связь с реальностью, хоть какую-то основу, -- ведь я столкнулся с человеком, изъятым из настоящего и укорененным только в далеком прошлом.
      Требовалось установить с ним контакт -- но как мог он вступить в контакт с чем бы то ни было, и как могли мы ему в этом помочь? Что есть жизнь без связующих звеньев? "Берусь утверждать, -- пишет философ Юм, -- что [мы] есть не что иное, как связка или пучок различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и находящихся в постоянном течении, в постоянном движении". Джимми был в буквальном смысле сведен к такому бытию, и я невольно думал о том, что почувствовал бы Юм, узнав в нем живое воплощение своей философской химеры, трагическое вырождение личности в поток элементарных, разрозненных впечатлений.
      Возможно, рассуждал я, мне удастся найти совет в медицинской литературе. По разным причинам литература эта оказалась в основном русской. Она начиналась с первой диссертации С. С. Корсакова (Москва, 1887), посвященной случаям подобной потери памяти (они до сих пор называются корсаковским синдромом), и заканчивалась книгой Лурии "Нейропсихология памяти", появившейся в английском переводе всего через год после моего знакомства с Джимми. В 1887 году Корсаков писал:
      Когда эта форма (алкогольного паралича) наиболее характерно выражена, то можно заметить, что почти исключительно расстроена память недавнего; впечатления недавнего времени как будто исчезают через самое короткое время, тогда как впечатления давнишние вспоминаются довольно порядочно; при этом сообразительность, остроумие, находчивость больного остаются в значительной степени.
      К блестящим, но скупым наблюдениям Корсакова добавился с тех пор почти век исследований. Самые ценные и глубокие из них были проделаны А.Р. Лурией. В описаниях Лурии наука становится поэзией -- и таким образом обнажает всю трагедию заблудившейся во времени души. "У подобных пациентов всегда можно наблюдать тяжелые нарушения организации впечатлений и их временной последовательности, -- пишет он. -- В результате они теряют цельность восприятия времени и начинают жить в мире прерывных, изолированных эпизодов". Далее Лурия замечает, что расстройства системы впечатлений могут распространяться в прошлое, "в самых тяжелых случаях -- вплоть до относительно удаленных событий".
      Следует заметить, что у большинства пациентов Лурии наблюдались обширные опухоли головного мозга, которые вначале приводили к сходным с синдромом Корсакова эффектам, но позже прогрессировали, часто со смертельным исходом. Именно поэтому в описанных случаях длительного медицинского наблюдения не проводилось. В книге Лурии нет ни одного примера "простого" синдрома Корсакова, в основе которого лежит вызванное алкоголизмом самокупирующееся разрушение нейронов в крайне малых по размеру, но исключительно важных по функции мамиллярных телах, при котором все другие отделы мозга остаются в полной сохранности (этот процесс впервые описал сам Корсаков).
      К резкому обрыву памяти Джимми в1945 году -- к отчетливому пункту, к точной дате -- я поначалу отнесся с сомнением, даже с подозрением. Такая четкая временная граница подразумевала скрытый символический смысл. В одной из более поздних заметок я писал:
      Налицо обширный пробел. Мы не знаем ни того, что произошло тогда, ни того, что случилось после... Нужно заполнить эти пропущенные годы -- узнать у брата, во флоте, в госпиталях... Не исключено, что во время войны он перенес обширную травму, глубокую черепно-мозговую или эмоциональную травму в ходе боевых действий, что по сей день влияет на все с ним происходящее... Возможно, война оказалась пиком его жизни, временем, когда он в последний раз был по-настоящему жив. Не является ли все его существование с тех пор одним бесконечным закатом?
      Мы провели разнообразные обследования (энцефалограммы, разные виды сканирования), но не обнаружили никаких следов обширных повреждений мозга (атрофию микроскопических мамиллярных тел выявить при таком обследовании невозможно). С флота пришло сообщение о том, что Джимми служил до 1965 года и в течение всего этого времени оставался полностью пригодным.
      Затем мы обнаружили краткий и безнадежный отчет из госпиталя Белвью, датированный 1971 годом. Там, среди прочего, отмечались "полная дезориентация... и органический синдром мозга в поздней стадии, вызванный употреблением алкоголя" (в это же время у него развился цирроз печени). Из Белвью Джимми перевели в гнусную дыру в Вилледже, так называемый "дом престарелых", откуда, обовшивевшего и голодного, наш Приют вызволил его в 1975 году.
      Нашелся и его брат, тот самый, что учился на бухгалтера и был обручен с девушкой из Орегона. Он давно женился на ней, стал отцом и дедом и уже тридцать лет как занимался бухгалтерией. И вот от этого брата, от которого мы надеялись получить море информации, пришло вежливое, но сухое и скудное письмо. Читая его (главным образом между строк), мы поняли, что с 1943 года братья виделись редко, и пути их разошлись -- отчасти из-за отдаленности мест жительства и несходства занятий, отчасти из-за большой (хотя и не решающей) разницы в характерах. Мы узнали, что Джимми "так и не остепенился", остался "шалопаем" и всегда готов был "заложить за воротник". Служба во флоте, считал брат, давала ему жизненную основу, и проблемы начались сразу после того, как в 1965 году он списался на берег. Сорвавшись с привычного якоря, Джимми перестал работать, "совсем расклеился" и начал пить. В середине и особенно в конце шестидесятых у него уже наблюдалось некоторое ухудшение памяти, сходное по типу с синдромом Корсакова, однако не такое тяжелое, чтобы он не мог "совладать" с ним в обычной своей залихватской манере. Но в 1970-м он по-настоящему запил.
      Где-то под Рождество того же года, сообщал брат, у Джимми вдруг окончательно "съехала крыша", и он впал в горячечно-возбужденное и одновременно потерянное состояние. Именно в это время его и забрали в Белвью. Через месяц горячка и смятение прошли, но остались глубокие и странные провалы в памяти -- на медицинском жаргоне "дефициты". Примерно в это время брат навестил его (они не виделись двадцать лет) и ужаснулся --Джимми не просто не узнал его, но еще и заявил: "Шутки в сторону! Вы мне по возрасту в отцы годитесь. А брат мой -- еще молодой человек, он сейчас на бухгалтера учится".
      Все это меня уже совсем озадачило: отчего Джимми не помнил, что происходило с ним позже во флоте? Почему он не мог восстановить и упорядочить свои воспоминания вплоть до 1970 года? К тому моменту я еще не знал, что у таких пациентов возможна ретроградная амнезия (см. постскриптум). "Все сильнее подозреваю, -- писал я тогда, -- нет ли тут элемента истерической амнезии или фуги -- не скрывается ли Джимми таким образом от чего-то слишком ужасного и невыносимого для памяти?" В результате я направил его к нашему психиатру и получил от нее полный и подробный отчет. Она провела обследование, включавшее тест с использованием амитала натрия, призванный высвободить все подавленные воспоминания. Кроме того, она попыталась подвергнуть Джимми гипнозу, рассчитывая добраться до глубоких слоев памяти, -- такой подход обычно хорошо помогает в случаях истерической амнезии. Но и это не удалось, причем не из-за сопротивления гипнозу, а из-за глубокой амнезии, в результате которой пациент упускал нить внушения. (М. Гомонофф, работавший в отделении амнезии бостонского госпиталя для ветеранов, рассказал мне, что уже сталкивался с подобными случаями; он считал, что такие реакции решительно отличают корсаковский синдром от случаев истерической амнезии).
      "У меня нет ни интуитивного ощущения, ни каких бы то ни было свидетельств, -- писала в отчете наш психиатр, -- что мы имеем дело с дефицитами истерической или симуляционной природы. У Джимми нет ни средств, ни мотивов притворяться. Нарушения его памяти -- органического происхождения; они постоянны и необратимы; неясно только, почему они распространяются так далеко в прошлое". Она считала, что он "не проявляет никакой отчетливой озабоченности или тревоги и не представляет никаких проблем в обращении", и, следовательно, не видела, чем в данном случае могла бы помочь. Она не находила в отношении Джимми ни одной возможной психологической лазейки, ни единого терапевтического рычага.
      Убедившись, что мы и в самом деле столкнулись с чистым синдромом Корсакова, не осложненным никакими дополнительными органическими или эмоциональными факторами, я написал Лурии и попросил совета. В ответном письме он рассказал о своей пациентке по фамилии Бел, у которой болезнь уничтожила память на десять лет назад. Лурия считал, что ретроградная амнезия вполне могла распространяться в прошлое и дальше, на несколько десятилетий, практически на всю жизнь. (Бунюэль пишет об окончательной амнезии, которая может стереть целую жизнь). Однако амнезия Джимми стерла его жизнь лишь до 1945 года, а затем по какой-то причине остановилась. Иногда он вспоминал гораздо более поздние события, но в этих случаях воспоминания его были фрагментарны и никак не привязаны ко времени. Увидев однажды в заголовке газетной статьи слово "спутник", он небрежно заметил, что участвовал в работах по сопровождению спутников, когда служил на корабле "Чезапик Бэй". Этот обрывок воспоминаний мог относиться только к началу или к середине шестидесятых. Но в целом обрыв его памяти следовало датировать серединой или концом сороковых. Все позднейшее сохранялось лишь в виде разрозненных фрагментов. Так было тогда, в 1975-м, так все остается и сейчас, девять лет спустя.
      Что же можно и нужно было сделать? "В этом случае, -- писал мне Лурия, -- нельзя дать никаких твердых рекомендаций. Делайте то, что подсказывает Ваша изобретательность и Ваше сердце. Восстановить память Джимми надежды почти нет, но человек состоит не только из памяти. У него есть еще чувства, воля, восприимчивость, мораль -- все то, чем нейропсихология не занимается. И именно здесь, вне рамок безличной психологии, можно найти способ достучаться до него и помочь. Обстоятельства Вашей работы особенно способствуют этому. У Вас есть Приют, отдельный маленький мир, непохожий на клиники и другие медицинские учреждения, где приходится работать мне. С точки зрения нейропсихологии сделать почти ничего нельзя, но в области человека и человеческого, возможно, удастся многое".
      Лурия упомянул также о пациенте по фамилии Кур., особым образом воспринимавшем свою болезнь. Безнадежность смешивалась у него со странным самообладанием. "На настоящее у меня нет никакой памяти, -- говорил он. -- Я не знаю, что я только что сделал, откуда я пришел... Прошлое я могу хорошо припоминать, а на настоящее у меня, собственно, нет никакой памяти". Когда его спрашивали, встречался ли он уже с проводившими обследование врачами, он отвечал: "Не могу сказать да или нет, ни утверждать, ни отрицать, что мы с вами виделись" . Именно это происходило время от времени с Джимми. По нескольку месяцев проводя в госпиталях и больницах, Кур. обживал их, --точно так же и Джимми после нескольких месяцев в Приюте стал постепенно привыкать: научился находить дорогу, запомнил, где столовая, его собственная комната, лестницы, лифты. Он даже начал смутно узнавать некоторых работников персонала, хотя все время путал их с людьми из прошлого. К примеру, он полюбил одну из сестер и мгновенно узнавал ее голос и звук шагов. При этом он всегда настаивал, что они вместе учились в школе, и его изумляло, когда я говорил ей "сестра".
      -- Черт возьми, -- восклицал он, -- чего не бывает! Ни за что бы не подумал, что ты, сестрица, в Бога уверуешь!
      Попав в Приют в начале 1975 года, Джимми за девять лет так и не научился никого твердо узнавать. Единственный человек, с которым он действительно накоротке, это его брат, который часто приезжает к нему из Орегона. Встречи их исполнены неподдельного чувства и глубоко всех трогают. Только в эти минуты Джимми по-настоящему переживает. Он любит брата и узнает его, но не может понять, отчего тот выглядит таким пожилым. "Надо же, как некоторые быстро стареют", -- жалуется он. На самом же деле брат его из тех, кто с годами почти не меняется, и выглядит гораздо моложе своих лет. Между братьями возникает с подлинное общение, и для Джимми это единственная нить, связывающая прошлое с настоящим, -- но даже это общение не дает ему ощущения непрерывности времени и вытекающих одно из другого событий. Эти встречи --по крайней мере, для брата и всех окружающих -- только подтверждают, что Джимми, словно живое ископаемое, и по сей день существует в прошлом.
      С самого начала все мы серьезно надеялись ему помочь. Он был настолько приятен в общении и дружелюбен, так умен и сообразителен, что трудно было поверить, что его уже не вернешь. Выяснилось, однако, что никто из нас никогда раньше не сталкивался со столь сильной амнезией. Мы даже представить себе не могли такой зияющей пропасти -- такой глубокой бездны беспамятства, что в нее без следа могут кануть все переживания, все события, -- целый мир.
      Впервые столкнувшись с Джимми, я предложил ему вести дневник, куда он мог бы ежедневно записывать все случившееся, а также свои мысли и воспоминания. Этот проект провалился -- сперва оттого, что дневник постоянно терялся, так что в конце концов пришлось его к Джимми привязывать, -- а затем из-за того, что автор дневника, хоть и заносил туда прилежно все, что мог, не узнавал предыдущих записей. Признав свой почерк и стиль, он неизменно поражался, что вообще что-то записывал накануне.