К середине апреля песни полностью прекратились, и миссис О'С. вернулась к нормальной жизни. Я поинтересовался, что она думает обо всем этом, не жалко ли ей утихшей музыкальной судороги.
      -- Забавно, что вы спросили, -- с улыбкой ответила она. -- В общем и целом мне, конечно, гораздо легче. Но все-таки немного жаль. Мне как бы вернули забытый кусочек детства. А сейчас столько всего играют, что я, наверно, скоро ни одной из этих песен и не вспомню. А некоторые ведь были очень красивые...
      Что-то подобное я уже слышал от своих пациентов, принимавших L-дофу; тогда я назвал это "наплывом ностальгии". Слова миссис О'С. о детстве навели меня на воспоминания о пронзительном рассказе Герберта Уэллса под названием "Дверь в стене", и я рассказал ей сюжет.
      -- Точно, -- сказала она. -- Это прекрасно передает и настроение, и все чувства. Но моя стена реальна. И дверь тоже -- она ведет в забытое, утраченное прошлое.
      После этого эпизода мне долго не приходилось сталкиваться с подобными случаями, пока в июне прошлого года меня не попросили осмотреть миссис О'М., поступившую в тот же дом престарелых. Ей тоже было за восемьдесят, она тоже была глуховата, но в здравом уме и твердой памяти. Как и миссис О'С., она слышала музыку и вдобавок временами звон, шипение и грохот. Она утверждала, что слышала и голоса, обычно издали и "по нескольку хором", так что разобрать слова ей не удавалось. Она никому об этом не говорила и целых четыре года втайне опасалась, что сходит с ума. Узнав от одной из сестер о похожем эпизоде, случившемся у них же несколько лет назад, она вздохнула с облегчением и немедленно обратилась ко мне.
      Как-то днем, рассказала миссис О'М., она резала на кухне овощи, и вдруг заиграла музыка. Это был гимн "Пасхальное шествие", за которым быстро последовали "Славься, славься, аллилуйя" и "Доброй ночи, Господи Иисусе". Как и миссис О'C., она заподозрила, что кто-то не выключил радио, -- и так же быстро обнаружила, что ни один приемник в доме не включен. Но вот дальше дела у них пошли по-разному: у одной музыка утихла в течение нескольких недель, а у другой продолжается уже четыре года и лишь усиливается.
      Сначала миссис О'М. слышала только эти три песни. Время от времени они раздавались совершенно неожиданно, сами по себе, и вдобавок одной мысли о них было достаточно, чтобы начался концерт. Уяснив это, она попыталась не думать о них, но это привело лишь к тому, что они стали приходить ей на ум еще чаще.
      -- А сами-то песни вам нравятся? -- спросил я, пытаясь обнаружить психологическую подоплеку. -- Значат ли они что-нибудь для вас лично?
      -- Абсолютно ничего, -- ответила она, не раздумывая. -- Мне они никогда дороги не были и никакого особого значения для меня не имеют.
      -- А как вы относитесь к тому, что они не умолкают?
      -- Я их ненавижу, -- сказала она с глубоким чувством. -- Представьте, что с вами рядом живет безумный сосед, который в буквальном смысле слова никак не сменит пластинку.
      Больше года эти песни продолжали звучать с невыносимой регулярностью, но затем музыка стала сложнее и разнообразнее. С одной стороны, это ухудшило ситуацию, но с другой -- принесло хоть какое-то облегчение. Теперь она слышала бесчисленное множество песен -- иногда по нескольку сразу; порой у нее в голове возникали целые оркестры и хоры; время от времени раздавались голоса и гул.
      Обследовав миссис О'М., я не нашел никаких отклонений от нормы, но с ее слухом действительно происходило нечто любопытное. Сверх обычной глухоты, вызванной заболеванием среднего уха, она испытывала серьезные трудности с определением и дифференциацией тонов. Неврологи называют это расстройство амузией и связывают его с нарушением функции височных долей мозга, отвечающих за слух. Недавно миссис О'М. пожаловалась мне, что все гимны в церкви звучат одинаково: ей все труднее различать их по тону и мелодии и приходится полагаться на слова и ритм. В прошлом миссис О'М. хорошо пела, но теперь она фальшивила и пение ее было лишено всякой выразительности.
      Миссис О'М. также упомянула, что громче всего музыка у нее в голове раздавалась при пробуждении, стихая по мере накопления других чувственных впечатлений; реже всего музыка появлялась в те моменты, когда миссис О'М. была поглощена каким-то занятием, особенно требующим зрительной активности. Наша беседа продолжалась около часа, и за это время музыка возникла только однажды -- прозвучали всего несколько тактов "Пасхального шествия", но так громко, что почти полностью заглушили мой голос.
      Энцефалограмма миссис О'М. показала необычно высокую амплитуду волн и повышенную возбудимость в обеих височных долях, то есть в тех отделах мозга, которые отвечают за воспроизведение звука и музыки (а также сложных переживаний и эпизодов из прошлого). Когда она начинала "слышать", волны высокой амплитуды становились острыми, пикообразными и отчетливо судорожными. Это подтвердило мою гипотезу, что мы имели дело с музыкальной эпилепсией, вызванной расстройством височных долей мозга.
      Что же происходило с этими двумя пациентками? "Музыкальная эпилепсия" звучит как оксюморон, ибо обычно музыка ассоциируется у нас с чувством и смыслом, с глубоко личными переживаниями. Томас Манн говорит о "целом мире, скрывающемся за музыкой". Эпилепсия же предполагает обратное -- грубый и случайный физиологический процесс, без всякой избирательности, без эмоциональной окраски и смысла. Именно поэтому кажется, что выражения "музыкальная эпилепсия" и "индивидуальная эпилепсия" внутренне противоречивы. Тем не менее такие эпилепсии случаются, правда, только в контексте очагов разрядной активности в височных долях -- реминисцирующих отделах мозга. Сто лет назад подобные эпилепсии изучал Хьюлингс Джексон; он описывал характеризующие их "сновидные состояния", "реминисценции" и "физические судороги":
      Перед припадками у эпилептиков нередко возникают смутные, но исключительно сложные внутренние состояния... Перед каждым припадком эти усложненные состояния, получившие название ментальной "ауры", повторяются в одинаковой или существенно сходной форме.
      Эти описания долгое время не рассматривались всерьез, пока полвека спустя Уайлдер Пенфилд не опубликовал результаты своих поразительных исследований. Пенфилд не только установил, что "усложненные состояния" связаны с процессами в височных долях мозга, но и научился вызывать их посредством электростимуляции очаговых точек коры. Во время нейрохирургических операций такая стимуляция мгновенно приводила к появлению у пациентов, при полном сохранении сознания, необычайно ярких "чувственных галлюцинаций": они слышали музыку, видели людей, проживали целые эпизоды с полным ощущением их абсолютной подлинности, несмотря на то, что находились в тот момент в прозаической обстановке операционной. Все это пациенты в деталях описывали присутствующим, подтверждая сделанное за шестьдесят лет до этого Хьюлингсом Джексоном утверждение об "удвоении сознания":
      У пациента одновременно имеет место 1) квази-паразитическое состояние сознания (сновидное состояние), и 2) сохранившиеся фрагменты нормального сознания -- что приводит к удвоению сознания,.. ментальной диплопии.
      Именно это я наблюдал во время встреч со своими пациентками. Миссис О'М. видела и слышала меня, но с трудом, как сквозь сон: иногда это был оглушительный сон "Пасхального шествия", иногда же более тихий и глубокий сон молитвы "Доброй ночи, Господи Иисусе" (эта последняя вызывала у нее воспоминания о церкви на 31-й улице, куда она ходила много лет назад, и где этот псалом всегда исполняли в конце новенны).
      Миссис О'С. тоже видела и слышала меня, но на фоне гораздо более сильных, вызванных эпилепсией образов своего ирландского детства. Она говорила мне:
      -- Я знаю, что вы здесь, доктор Сакс; я знаю, что я пожилая женщина с инсультом в доме для престарелых. Но одновременно мне кажется, что я снова маленькая девочка, снова в Ирландии -- я чувствую руки матери, вижу ее, слышу, как она поет.
      Пенфилд доказал, что такие эпилептические галлюцинации основаны не на фантазиях -- это всегда абсолютно точные и четкие воспоминания, сопровождающиеся теми же чувствами, которые человек испытывал в ходе вспоминаемых реальных эпизодов. Их исключительная детальность, превосходящая все доступное обычной памяти, привела его к выводу, что мозг сохраняет точную запись всех переживаний. Поток сознания человека, считал он, регистрируется в полном объеме и может затем воспроизводиться как в обычных жизненных обстоятельствах, так и в результате эпилептической или электрической стимуляции. Разнообразие и хаотичность таких конвульсивных воспоминаний убедили Пенфилда, что реминисценции по природе своей бессмысленны и случайны. Вот каким образом подводит он итог своим многочисленным наблюдениям:
      Во время операций становится очевидно, что возникающие переживания являются случайным воспроизведением всего, что составляло поток сознания пациента в определенный промежуток времени... Человек мог слушать музыку, заглядывать в танцевальный зал, воображать налет грабителей из комикса, пробуждаться от яркого сна, балагурить с друзьями, прислушиваться к дыханию спящего младенца, глазеть на светящиеся рекламы, мучиться в родильной палате, пугаться при встрече с хулиганом, наблюдать за входящими с мороза людьми... Это мог быть момент, когда пациент стоял на углу улиц Джейкоб и Вашингтон в городке Саус Бенд, штат Индиана... смотрел на повозки бродячего цирка очень давно, в детстве... видел, как мать торопит расходящихся гостей... слышал, как отец с матерью поют рождественские гимны.
      Будь у меня побольше места, я бы охотно процитировал здесь целиком этот замечательный отрывок из Пенфилда (Penfield and Perot, стр. 687 и далее). Его описания, как и случаи моих ирландских пациенток, вызывают удивительное ощущение "личной физиологии", физиологии человеческого "Я". Пенфилда особенно интересовали музыкальные судороги, и он приводит массу эффектных и смешных примеров. Он обследовал более пятисот пациентов с височной эпилепсией, и примерно в трех процентах случаев их переживания оказались связаны с музыкой:
      Нас удивило, что электрическая стимуляция так часто заставляла пациентов слышать именно музыку. Это произошло с одиннадцатью пациентами при приложении потенциала в семнадцати различных точках мозга. Иногда звучал оркестр, иногда поющие голоса, фортепьяно или хор. Несколько раз песня казалась им заставкой к радиопередаче... Музыкальные точки сосредоточены в боковых или верхних отделах височной извилины (все они расположены вблизи точки, связанной с так называемой музыкогенной эпилепсией).
      Вот некоторые из неожиданных и забавных примеров, которые приводит Пенфилд (список составлен на основе его большой итоговой статьи):
      "Белое Рождество" (случай No 4). Исполняется хором.
      "Вперед и вместе" (случай No 5). Сам пациент не помнит названия, но песню узнала сестра в операционной, когда он стал напевать ее во время эксперимента.
      "Баю-баюшки баю" (случай No 6). Поется матерью, но есть идея, что это была и радиозаставка.
      Хит, который пациент много раз до этого слышал (случай No 10).
      "О Мэри, о Мэри" (случай No 30). Радиозаставка.
      "Военный марш пастырей" (случай No 31). На той же пластинке, что и "Хор Аллилуйя", но с другой стороны.
      Отец и мать поют рождественские гимны (случай No 32).
      Музыка из кинофильма "Парни и девчата" (случай No 37).
      Песня, много раз слышанная пациенткой по радио (случай No 45).
      "Переживу" и "Никогда не знаешь" (случай No 46). Много раз слышал по радио.
      В каждом таком случае пациент, как и миссис О'М., слышал совершенно определенную музыкальную подборку. Одни и те же мелодии повторялись снова и снова, независимо от того, возникали очаги возбуждения спонтанно или же вызывались стимуляцией чувствительных точек коры головного мозга. Звучавшие песни, таким образом, были популярны не только на радио, но и в галлюцинаторных "программах" -- это были, если так можно выразиться, участники "хит-парадов" коры.
      На каком основании те или иные песни или сцены "отбирались" для воспроизведения при галлюцинациях? Пенфилд считает, что в отборе реминисценций нет ни смысла, ни какой бы то ни было определенной причины:
      Даже если рассматривать такую возможность всерьез, трудно поверить, что тривиальные события и песни, вспоминаемые в результате стимуляции или эпилептических разрядов, могут иметь для пациента какое-то эмоциональное значение. <...> Отбор этот совершенно произволен; есть лишь некоторые свидетельства выработки в коре головного мозга условного рефлекса.
      Таковы формулировки и отношение к проблеме среди физиологов. Возможно, Пенфилд и прав -- и все же нет ли здесь чего-то большего? Достаточно ли серьезно и глубоко рассмотрел он возможность наличия у реминисценций эмоционального содержания -- того, что Томас Манн называл "миром, скрывающимся за музыкой"? Можно ли тут ограничиться поверхностными вопросами типа "Что значит для вас эта песня"? Изучение свободных ассоциаций показывает, что самые банальные и случайные мысли могут нести в себе неожиданно глубокий смысл, вскрыть который способен лишь тщательный психологический анализ. Мы не находим такого анализа ни у Пенфилда, ни вообще в физиологической психологии. Необходимость глубинного анализа в подобной ситуации отнюдь не очевидна, однако сам факт доступности столь разнообразных конвульсивных воспоминаний настолько исключителен, что дает достаточные основания попытаться этот анализ проделать.
      Я снова встретился с миссис О'М. и стал расспрашивать, какие ассоциации и чувства вызывают у нее эти песни. У меня не было ни малейшего представления, к чему это приведет, но я считал, что игра стоит свеч. Одна важная подробность всплыла еще раньше. Несмотря на то, что миссис О'М. на сознательном уровне не могла приписать своим трем песням никакого особого значения, она припомнила (и это подтверждали окружающие), что уже задолго до превращения этих песен в галлюцинации, сама того не замечая, напевала их. Отсюда следует, что песни эти сначала были "отобраны" подсознанием, -- и только затем их перехватил и усилил патологический процесс.
      Меня интересовало, как она относится к ним сейчас. Кажутся ли они ей важными хоть в какой-то мере? Выносит ли она хоть что-нибудь из бесконечного их прослушивания? Через месяц после моего визита к миссис О'М. в газете "Нью-Йорк Таймс" появилась статья под заголовком "Секрет Шостаковича", где китайский невролог Дейжу Ванг утверждал, что "секретом" композитора был подвижный осколок снаряда, оставшийся у него в мозгу, в височном роге левого бокового желудочка. Шостакович отвергал все предложения его удалить:
      С того момента, как в его мозг попал осколок, Шостакович, по его собственным словам, наклоняя голову, каждый раз слышал музыку. Сознание его наполнялось мелодиями, все время разными, которые он использовал в своих сочинениях.
      Рентгеновские снимки, согласно данным доктора Ванга, показали, что когда Шостакович менял положение головы, осколок перемещался внутри черепа и надавливал на "музыкальную" височную долю, порождая бесконечный поток мелодий, служивших пищей музыкальному гению композитора. Р. А. Хенсон, издатель сборника "Музыка и мозг" (1977), хотя и выразил серьезные сомнения по поводу этой гипотезы, категорически отрицать ее не стал. "Не берусь утверждать, что это невозможно", -- заметил он.
      Прочитав статью доктора Ванга, я показал ее миссис О'М.
      -- Я не Шостакович, -- отрезала она в ответ, -- и не могу пустить в дело мои песни. Да и вообще, я от них устала -- всегда одно и то же. Для Шостаковича музыкальные галлюцинации, может, и были полезны, но меня они угнетают. Он не хотел лечиться, а я готова на все.
      Я прописал миссис О'М. антиконвульсивные средства, и ее музыкальные судороги немедленно прекратились. Недавно встретив ее, я спросил, не жалеет ли она о песнях.
      -- Какое там! -- ответила она. -- Мне без них гораздо лучше.
      Это, как мы уже видели, совершенно не похоже на случай миссис О'С., чей галлюциноз был намного сложнее, загадочнее и глубже. Даже если его вызывали случайные причины, он имел для пациентки гораздо большее психологическое и практическое значение.
      Эпилепсия миссис О'С. с самого начала отличалась своеобразной физиологической и "личной" природой. Во-первых, первые трое суток наблюдался почти непрерывный эпилептический припадок или статус, связанный с апоплексией височной доли. Уже сам по себе, этот процесс был глубоким потрясением всей нервной системы. Во-вторых, он сопровождался всепоглощающей эмоцией и нес в себе исключительно важный смысл, связанный с детством этой женщины: миссис О'С. была полностью захвачена ощущением, что она снова ребенок, в давно забытом доме, на руках у матери.
      Судя по всему, подобные эпилептические припадки обладают двойной природой. С одной стороны, они порождаются электрическими разрядами в соответствующих участках мозга, с другой -- связаны с определенными психическими нуждами. В 1956 году невролог Деннис Вильямс так описывал один из своих случаев:
      У пациента (31 год, случай No 2770) эпилептические припадки провоцируются ситуациями, когда он оказывается один среди незнакомых людей. Перед наступлением припадка пациент видит родителей и испытывает блаженное ощущение возвращения в родительский дом. По его словам, это очень приятное воспоминание. Затем пациент покрывается гусиной кожей, ему становится то жарко, то холодно, и либо приступ сходит на нет, либо начинаются судороги.
      Вильямс рассказывает об этом эпизоде в документальной манере, никак не увязывая между собой его отдельные части. Эмоция полностью списывается им на физиологию -- он называет ее непроизвольным, "иктальным удовольствием". Вильямс также игнорирует возможную связь между переживанием "возвращения домой" и чувством одиночества, о котором упоминает пациент. Возможно, он прав, и все происходившее целиком определяется физиологией, но трудно избавиться от ощущения, что припадки этого человека за номером 2770 как-то уж слишком соответствуют обстоятельствам его жизни.
      Потребность миссис О'С. восстановить свое прошлое была еще глубже и насущнее. Отец ее умер до того, как она родилась, мать -- когда ей было всего пять лет. Оставшись сиротой, она оказалась в Америке у суровой незамужней тетки. Миссис О'С. не помнит первых пяти лет своей жизни -- не помнит ни матери, ни Ирландии, ни домашнего очага. Этот провал на месте самых драгоценных воспоминаний всегда томил и угнетал ее. Много раз она безуспешно пыталась заполнить его, восстановить в памяти детские годы. И только теперь, погрузившись в свой музыкальный сон, в "сновидное состояние", она смогла наконец вернуться в утраченное детство. Нет, она испытывала не просто "иктальное удовольствие" -- это был трепет глубокой и чистой радости. "Словно открылась дверь, -- говорила она, -- наглухо закрытая всю предыдущую жизнь".
      Эсфирь Саламан в своей прекрасной книге о "непроизвольных воспоминаниях" ("Альбом мгновений",1970) пишет о необходимости воскрешать и сохранять "священные, драгоценные воспоминания детства" -- жизнь без них увядает, обесцвечивается, лишаясь корней и почвы. Она пишет также о глубокой радости и чувстве реальности, которые охватывают вспоминающего детство человека, и приводит множество замечательных цитат из автобиографической литературы, в особенности из Достоевского и Пруста. Все мы, замечает она, "изгнанники из собственного прошлого", и отсюда наше стремление вернуться туда, вновь обрести утраченное время. Парадоксально, что для девяностолетней миссис О'С. на закате долгой одинокой жизни такое возвращение --удивительное, волшебное возвращение в забытое детство -оказалось возможным лишь в результате микрокатастрофы в мозгу.
      В отличие от другой пациентки, измученной музыкальными припадками, миссис О'С. радовалась своим песням. Они давали ей ощущение твердой основы, подлинности жизни, они восстанавливали утерянное за долгие годы "изгнания" чувство дома, детства и материнской заботы. Миссис О'С. отказалась принимать антиконвульсивные средства: "Мне нужны эти воспоминания, -- говорила она. --К тому же они скоро кончатся сами собой".
      Эпилептическим припадкам Достоевского тоже предшествовали "психические судороги" и "усложненные внутренние состояния"; однажды он сказал об этом так:
      Вы все, здоровые люди, <...> и не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. <...> Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но, верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!
      Миссис О'С., без сомнения, поняла бы высказанные здесь мысли. Ее припадки тоже доставляли ей удивительное блаженство, и оно казалось ей расцветом душевного здоровья. Она видела в них и ключ, и дверь, ведущую к телесному и душевному здоровью. Эта женщина переживала болезнь как здоровье, как исцеление.
      По мере того как ее физическое здоровье восстанавливалось после инсульта, она делалась все печальнее и тревожнее.
      -- Дверь закрывается, -- сказала она. -- Прошлое опять уходит.
      И действительно, к концу апреля все исчезло. Прекратились вторжения детских впечатлений и музыки, наплывы чувств, внезапные эпилептические "наития", приходящие из далекого детства. Без всякого сомнения, это были аутентичные реминисценции, ибо Пенфилд убедительно доказал, что в ходе таких припадков пробуждаются и разыгрываются действительно имевшие место эпизоды -- не беспочвенные фантазии, а реальность внутреннего опыта, фрагменты пережитого.
      Любопытно, что Пенфилд в этом контексте всегда говорит о сознании; он утверждает, что судороги конвульсивно воспроизводят часть потока сознания, фрагменты сознательно пережитой реальности. В случае же с миссис О'С. поразительно, что эпилептические реминисценции добрались до скрытых, бессознательных слоев ее психики -- до ранних впечатлений детства, либо естественно забытых, либо вытесненных в подсознание. В ходе припадков они превратились в полновесные отчетливые воспоминания. И хотя в психологическом смысле "дверь" действительно закрылась, все случившееся не исчезло, не изгладилось из памяти, а оставило глубокий и стойкий отпечаток и воспринималось как событие исключительной важности, как настоящее исцеление.
      -- Я ужасно рада, что со мной это случилось, -- сказала миссис О'С., когда все закончилось. -- Это был один из самых здоровых и счастливых моментов моей жизни. Нет больше страшного провала на месте раннего детства. Всех подробностей я, конечно, не помню, но знаю, что оно здесь, со мной. Я чувствую целостность, раньше мне недоступную.
      Смелые и справедливые слова. Припадки миссис О'С. действительно стали для нее чем-то вроде религиозного обращения, дали ей точку опоры, воскресили утраченное детство. На время вернувшись туда, она обрела наконец так долго ускользавший от нее покой -- высший покой духа, доступный только тем, кто с помощью памяти и сознания овладел своим истинным прошлым.
      Постскриптум
      "Ко мне ни разу не обращались за консультацией по поводу одних только реминисценций", -- утверждает Хьюлингс Джексон; Фрейд, напротив, говорит, что "невроз есть реминисценция". Ясно, что одно и то же понятие употребляется здесь в двух различных смыслах. Цель психоанализа -- заменить ложные или вымышленные реминисценции истинной памятью, анамнезом прошлого (именно такая память -- неважно, обладает она глубоким или тривиальным смыслом -- оживает в ходе психических судорог). Известно, что Фрейд восхищался Хьюлингсом Джексоном, однако нет никаких сведений о том, что сам Джексон, доживший до 1911 года, когда-либо слышал о Фрейде.
      Случай миссис О'С. замечателен наличием в нем глубокой связи как с научными результатами Джексона, так и с идеями Фрейда. У нее возникли отчетливо джексоновские реминисценции, однако в качестве психоаналитического "анамнеза" прошлого они успокоили и исцелили ее. Подобные случаи невероятно ценны, поскольку они служат мостом между физиологией и личностью. Если хорошенько присмотреться, в них можно различить путь к науке будущего --неврологии живого внутреннего опыта. Не думаю, что такая наука удивила бы или возмутила Хьюлингса Джексона. Более того, уверен, что именно о ней мечтал он в 1880 году, описывая сновидные состояния и реминисценции.
      Пенфилд и Перо назвали свою статью "Регистрация зрительных и слуховых переживаний в мозгу". Зададимся вопросом: в какой форме происходит такое внутреннее архивирование? При описанных выше припадках, связанных с сугубо личными переживаниями, в точности воспроизводится определенный фрагмент внутреннего опыта. Каков механизм этого процесса? Происходит ли в мозгу нечто подобное проигрыванию пластинки или фильма? Или же мы имеем дело с исполнением пьесы или партитуры -- сходным процессом, но в логически более ранней его стадии? В какой окончательной, естественной форме существует репертуар нашей жизни -- репертуар, снабжающий материалом не только воспоминания и реминисценции, но и воображение на всех уровнях, начиная с простейших чувственных и двигательных образов и заканчивая бесконечно сложными воображаемыми мирами, ландшафтами и событиями, репертуар памяти и воображения, наполненный личным и драматическим смыслом и существующий на внеязыковом, иконическом уровне?
      Реминисценции моих пациенток поднимают фундаментальные вопросы о природе памяти (mnesis). Эти же вопросы, но совершенно по-другому, ставят амнезии пациентов, описанных во второй и двенадцатой главах настоящей книги -- "Заблудившийся мореход" и "Выяснение личности". Аналогичные вопросы о природе знания (gnosis) встают перед нами в случае пациентов с агнозиями --профессора П., страдавшего поразительной зрительной агнозией ("Человек, который принял жену за шляпу"), а также миссис О'М. и Эмили Д. (глава 9 --"Речь президента"), агнозии которых были музыкальными и слуховыми. И, наконец, те же проблемы, но только в области действия (praxis), возникают при исследовании явлений моторного "замешательства" -апраксий у некоторых пациентов с замедленным развитием и апраксиями лобных долей. Эти расстройства бывают настолько тяжелыми, что пациенты теряют способность ходить, упускают свою "двигательную мелодию" (это происходит и при паркинсонизме, что было описано в книге "Пробуждения").
      Обе мои ирландские пациентки переживали реминисценции -- конвульсивный наплыв хранившихся в памяти мелодий и сцен, нечто вроде гипермнезиса или гипергнозиса. Пациенты же с амнезиями и агнозиями, напротив, лишаются своих внутренних мелодий и сюжетов. Состояние и тех и других подтверждает мелодическую и повествовательную природу внутренней жизни, так глубоко раскрытую Прустом в его размышлениях о памяти и сознании.
      Стоит начать стимулировать кору головного мозга пациента-эпилептика, как в ней непроизвольно оживают реминисценции давнего прошлого (нечто подобное описывает Пруст в романе "В поисках утраченного времени"). Задумаемся: на чем основано это явление? Какого рода церебральная организация необходима, чтобы реминисценции были возможны? Современные концепции обработки и представления сигналов в мозгу связаны с понятием вычислительного процесса и, как следствие, формулируются на языке схем, программ, алгоритмов и т. д. Но способны ли схемы, программы и алгоритмы сами по себе объяснить образный, драматический и музыкальный характер внутренних переживаний -- все богатство и яркость личного содержания, превращающие безличные сигналы в индивидуальный субъективный опыт?
      В ответ на этот вопрос я заявляю свое решительное "нет!". Идея вычислительного процесса, пусть даже такого изощренного, как в теориях Марра и Бернстайна, двух ведущих и наиболее глубоких представителей этого направления, сама по себе недостаточна для объяснения "иконических" представлений, являющихся основой и тканью нашей внутренней жизни.
      Таким образом, между рассказами пациентов и теориями физиологов возникает разрыв, настоящая пропасть. Существует ли хоть какая-то возможность заполнить ее? И если такой возможности нет (что отнюдь не исключено), имеются ли вне рамок вычислительной теории идеи, которые помогут нам лучше понять глубоко личностную, экзистенциальную природу реминисценций, сознания и самой жизни? Короче говоря, нельзя ли над шеррингтоновой, механистической наукой об организме надстроить еще одну, личностную, прустовскую физиологию? Сам Шеррингтон косвенно намекает на такую возможность. В книге "Человек и его природа" (1940) он описывает сознание как "волшебного ткача", сплетающего изменчивые, но всегда осмысленные узоры -- сплетающего, если задуматься, ткань самого смысла...
      Эта смысловая ткань не укладывается в рамки чисто формальных схем и вычислительных программ. Именно она является основой глубоко личной природы реминисценций, а также основой мнезиса, гнозиса и праксиса. И если мы спросим, в какой форме она существует, ответ очевиден: ткань личного смысла неизбежно принимает форму сценария или партитуры -- так же, как неизбежно принимает форму схем и программ абстрактная организация вычислительных процессов. Из этого следует, что над уровнем церебральных программ необходимо различать уровень церебральных повествований.
      В соответствии с этой гипотезой в мозг миссис О'М. неизгладимо впечатана партитура "Пасхального шествия" -- а вместе с ней и партитура всего, что она слышала и чувствовала в момент первоначального переживания. Подобным же образом в "драматургических" отделах мозга миссис О'С. надежно хранятся забытые на сегодня, но вполне восстановимые сценарии ее детских переживаний.
      Отметим еще одно обстоятельство. Из описанных Пенфилдом случаев следует, что удаление микроскопической точки коры, раздражение которой вызывает реминисценцию, может полностью уничтожить соответствующий эпизод и заменить абсолютно конкретное воспоминание столь же резко очерченной лакуной забвения. На месте "гипермнезии" в этом случае возникнет тотальная амнезия.
      Это важное и пугающее обстоятельство. Оно говорит о том, что возможна "психохирургия" -- нейрохирургия личности, бесконечно более тонкая и эффективная, нежели грубые ампутации и лоботомии, способные уничтожить или деформировать характер, но бессильные перед индивидуальными переживаниями.
      Итак, внутренний опыт и действие невозможны вне иконической организации. На ее основе устроены главные архивы мозга, где записана вся наша жизнь. Промежуточные стадии архивации могут принимать формы программ и вычислительных процессов, однако окончательная форма хранящихся материалов необходимо иконична. Финальным уровнем представлений в мозгу должно быть художественное пространство, где в единую ткань сплетаются сюжеты и мелодии наших действий и чувств.