Двадцать восьмого февраля, в канун Евдокии, в Суздальский монастырь приехал епископ Досифей[317].

Был поздний вечер. Монахини собирались ко сну. Одно за другим слепли оконца келий. Монастырский двор погружался во мрак. Епископ прикатил неожиданно, и потому его никто не встретил. Но он ни на кого и не пенял.

Пообчистившись, Досифей снял клобук, расчесал пятернёй седые редкие волосы и направился в покои игуменьи Марфы.

– Преосвященный! – ахнула игуменья, увидев гостя.

В углу под теплившимися лампадами неподвижно сидела пожилая рыхлая черница. Вздрагивающими руками она прижимала к груди какой-то узелок. В кручинных глазах стояли слёзы. Епископ скорбно преклонил голову и почтительно, стараясь не топать, подошёл к ней.

– Благослови, владыко, – тяжело поднялась черница, собрав пригоршней руки у живота.

– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков… Поздорову ль, преславная?

– Поздорову. И туга у меня нынче великая, и великие радости.

На оплывшем лице черницы мелькнуло что-то похожее на улыбку. Развязав узелок, она достала из него кусок светлого бархата и блестящую, шмуклерской[318] работы, ленту для отделки платья.

– Царевна Марья Алексеевна давеча тайно доставила от… дитятки моего… от Алёшеньки.

Она задержалась, чтобы перевести дух, и, неожиданно качнувшись, грузно рухнула на пол. Досифей и игуменья бросились к ней:

– Царица! Евдокия Фёдоровна! Очнись!

– Горько мне! – зарыдала опальная царица. – Не могу я боле без Алёшеньки жить.

Но припадок отчаяния длился недолго.

– Видели? – разложила она на столе бархат и прильнула к нему щекой. – Сынок прислал. Вспомнил…

Глаза её уставились в одну точку. Лицо стало серым и неподвижным. Сквозь стиснутые зубы с присвистом вырывалось дыхание. Чуть колебался двойной подбородок.

– К ангелу… Алёшенька…

В дверь постучали. Переглянувшись с епископом, Марфа нерешительно шагнула к порогу. В келью протискались двое: один высокий и широкоплечий, с несуразно маленькой, но красивой головой, стройный и бравый, в офицерском наряде; другой – кареглазый, морщинистый, с заботливо подстриженной каштановой бородой, в потёртой, но чистенькой рясе священника.

– Майор! – вспыхнула Евдокия Фёдоровна.

Досифей пристально поглядел на игуменью, но Марфа сделала вид, что не понимает его немого вопроса.

– Сей майор, – будто оправдываясь, обратилась черница к епископу, – поставлен царём охранять меня. Чтобы я никуда не убёгла.

– Слыхивал про Глебова-майора, – вздохнул Досифей и, чтобы переменить разговор, приветливо кивнул священнику. – А ты каково жительствуешь, Тимофей? Матушка твоя как?.. Дочка? Надежда, сдаётся, по имени?

– Надежда, ваше преосвященство! – просиял отец Тимофей. – Растёт, слава Богу. Скоро невеститься будет.

Епископу не было никакого решительно дела до семьи иерея, но так как сам Тимофей был ему очень нужен, он старался расположить его к себе. И Досифей не ошибся. Священник, которого предупреждали друзья о «крутом нраве» преосвященного и о каких-то тайных замыслах «противу царского здоровья», сразу изменил о нём своё мнение. «Высокого сана муж, – благодарно подумалось ему, – а куда как прост. Дважды только и зрел меня, и на вот… Помнит ведь, что дочка у меня. Имя даже Надюшино не позабыл».

– Херувим, истинный херувим дочь у него, – сочла нужным вставить игуменья. – Каждый день к нам приходит. Умилительно ласковая отроковица. Дай Бог каждому родителю.

Иерей был покорён окончательно.

– Вы сие от доброго сердца, – поклонился он. – А доброму сердцу всегда всё пригоже. Про сие умные люди и притчу сложили.

– Расскажи, – в один голос попросили епископ и Марфа.

– Можно и рассказать. Она коротенькая, – провёл отец Тимофей по привычке пальцами по крупному, в веснушках, носу. – Спросили однажды у пса, какова собой кошка. Он ответствовал: «Жестокий зверь, почитай что бешеный. Потому – глаза свирепые, спина дугой, когти – во. Так и норовят выцарапать очи твои. Жестокий зверь». И ещё спросили у солнца – какова собою земля. «Земля? – ответствовало солнце. – Она вельми ласковая и светлая. И всё на ней улыбается. Травка ли, цветик ли, все благоухает, сердечное. Я и зимой иной раз взгляну, а она все сверкает. Снег – что твой сахар. Иней на деревах – ну, точно тебе узор из каменьев на чудотворной иконе. Хороша земля, радостна».

Священник тряхнул курчавыми волосами и улыбнулся мягкой улыбкой.

– Поущение же от притчи сей таково: какими очами взглянешь на мир Господень, таковым он и представится душе твоей.

– Добрая притча, – похвалил Досифей. – Однако бывают творенья Господни, кои всякие очи радуют. Такова дщерь твоя, Тимофей. На неё кто ни взглянет – полюбит.

Растроганный иерей приложился к руке преосвященного и, отвесив общий поклон, взялся за шляпу.

– Мне пора. Я лишь с весточкою пришёл. Протодиакон из Москвы давеча приехал. Евстигнеем будто бы звать. С цидулою от духовника царевича Алексея Якова Игнатьева.

Взволнованный новостью епископ немедленно послал за гостем и, о чём-то пошептавшись с игуменьей, взял из рук отца Тимофея шляпу.

– Куда тебе торопиться? В помеху ль ты нам? Побудь с нами, брат.

Царица кинулась навстречу вошедшему протодиакону и сразу засыпала его вопросами о сыне. Евстигней отвечал толково, с подробностями. Видно было, что он у Алексея свой человек и друг. О государе протодиакон говорил сдержанно, неохотно и не только без лишней нетерпимости, но иногда даже с уважением.

Евдокия Фёдоровна почти не вслушивалась в его слова. Пётр, немецкое платье, иноземцы… да Бог с ними со всеми. Был бы лишь жив и здоров её Алёшенька.

– Держал? – вскрикнула она неожиданно, смутив всех.

– Чего держал, матушка? – не без опаски спросил Евстигней.

– Персты… руку его… Длань Алёшенькину, сказываешь, в своей длани держал?..

– Как же, матушка, – успокоился гость. – Гораздо прост царевич у нас. И длань подаёт, и челомкается, и за одним столом трапезует.

Опальная царица привлекла к себе протодиакона и звонко поцеловала его в губы.

– То не его, а сына лобзаю! – стыдливо потупилась она, заметив неодобрительный взгляд Досифея.

На её глаза навернулись слёзы. Ткнувшись подбородком в ладонь, она примолкла и так сидела до тех пор, пока Евстигней не сообщил о женитьбе царевича на принцессе Шарлоте[319]. Епископ с первых же слов протодиакона стал подавать ему отчаянные знаки, но, когда гость наконец догадался, что при Евдокии Федоровне не нужно говорить о «немке», черница все уже поняла.

– Побрачился? – всплеснула она руками. – С немкою? Святые угодники!

Евстигней умолк, но черница так властно топнула ногой, что он вынужден был продолжать.

– По-Божьи, выходит, живут? – простонала Евдокия Фёдоровна. – Голубками воркуют?

– Ворковали, матушка… Токмо стал примечать царевич, что княгиня его почала в дому басурманский чин заводить. Щи наши русские – и те, вишь, не по мысли пришлись ей – дух больно-де густ. Сладкий бульон завела. Хрен, что ли, зовётся ля-Тверез. Ну, Никифор Вяземский[320], наставник царевичев, и не утерпел, ударил челом Алексею Петровичу: «Онемечился ты, царевич наш ласковый…»

– Благодетель! – восхищённо вскрикнула Евдокия Фёдоровна. – Всегда Никифор был благодетелем нашим… Век за него буду Бога молить.

Непрестанно крестясь, Евстигней поведал, как царевич «внял святым глаголам наставника и почал содержать княгиню в чёрном теле».

Постепенно у всех развязывались языки. Евстигней и слушавшие его проникались взаимным доверием. Только отец Тимофей с каждой минутой чувствовал все большую неловкость. А когда Евдокия Фёдоровна неосторожно обмолвилась о «близком часе расплаты с погубителем царства», он решительно встал.

– Благослови, владыко, на уход. Меня домочадцы ждут.

Преосвященный не задерживал его больше:

– Изыди с миром. А завтра приходи в монастырь служить при мне.

Когда отец Тимофей ушёл, Евстигней опасливо задёргал носом:

– Уж не чуж человек ли?

– Покель не чужой и не свой, – улыбнулся епископ. – А токмо правильный человек. Приобыкнет малость, пользительный будет муж. Честен он и вельми угоден крестьянам.

– А крестьянишки у вас каким духом живут? – полюбопытствовал протодиакон. – Есть ли упование на них?

– Сам царь подмогнул, – усмехнулся преосвященный. – Яко гром с небеси, грянул на людишек указ ткать широкое полотно. Станы опутаны паутиной. Уже многие дворы впусте. Из Москвы понаехали приказчики купецкие – так кабалят ремесленников, что страх берёт. А один, Василием Памфильевым рекут, под самым Суздалем строит для знатных людей полотняную фабрику. Иные убогие, чтобы токмо удержаться на месте, сами к тому Василию идут. Куда деваться, коли что ни изба, то хозяин сам-пят да сам-сём? Приказчик и рад. Всех ссудами жалует. Берите-де, потом отработаете. А отработки сии гораздо ведомы народу. Когда отработаешь? Двух жизней не хватит… Ныне токмо свистни – и всё замутится. А ежели такой муж, как Тимофей, на нашу сторону их потянет, то и вовсе всё образуется.

– Слава тебе, Боже наш, слава тебе! – размашисто перекрестился Евстигней. – Не зря мы там зашевелились. – Он сощурил раскосые глазки и, попросив у епископа на минутку письмо Якова Игнатьева, обвёл две строчки широким ногтём. – Под притчей сей что разуметь надо? А вот что: князья Щербатов, Василий Долгорукий, Львов, дьяк Воронов, брат государыни Авраам Лопухин, Вяземский и иные приговорили: поелику царевич здоровьем слаб и, не приведи Бог, преставится…

Евдокия Фёдоровна схватилась за грудь и посинела:

– Замолчи! Не каркай!

Но Евстигней торжественно продолжал:

– Токмо и ждёт Россия, когда ты, преславная Евдокия Фёдоровна, сняв ряску, облачишься в царские одежды и на Москве у сына объявишься!

– А царевичу сие ведомо?

– Царевич хоть и ведает, но до поры приговорено ему безмолвствовать.

Евдокия Фёдоровна с шумом отодвинула кресло и, тяжело переваливаясь с боку на бок, зашагала по келье.

– Нет! Недоброе дело! Чую, что вы без ведома Алёшеньки в крамолы затянули его. Именем его действуете, головку на плаху подкладываете. – Она остановилась посреди кельи и метнула земной поклон. – Памятуйте!.. Как есмь я инокиня Елена, тако да пребуду до века. Не возьму на душу греха непрощёного, не стану играть головкой Алёшеньки.

И, стремясь держаться как можно величавее, инокиня Елена выплыла за порог.

Матушка проснулась среди ночи и растолкала отца Тимофея.

– Хулил, сказываешь, царя?

– Не то чтобы хулил, а всё же…

– Сотворишь ли, Тимофей, по моему, бабьему, хотенью?

– Да что с тобой, Грушенька?

– Богом молю: не ходи завтра на службу в монастырский собор. Душа моя что-то скорбит.

Отец Тимофей растерялся.

– Преосвященный сам повелел. Как же можно?

– А ты занедугуй.

– Неправды сотворить?

– И сотвори.

– Грех. Не могу грешить, Аграфена Григорьевна.

– Ну и добро! – крикнула матушка. – И иди! Токмо знай… я Надеждой клялась перед Богом, что ты не будешь завтра служить.

Так бы и начала Аграфена Григорьевна, – всё бы сразу вышло по её хотению. Она не успела ещё досказать, как отец Тимофей был уже сражён. Пусть, ложно объявившись больным, он совершит грех; за грех он ответит. Сам за себя, не рискуя и волосом дочери.

Утром, обрядившись в лисью шубку и сунув под тёплый платок непослушные кудряшки, Надюша отправилась в монастырь.

– Горло у батюшки перехватило, – объявила она послушнице. – Быть будет в соборе, а служить не может.

Было ещё очень рано. Утро стояло свежее, безветренное. Далеко, на краю ясного неба, пробивалось солнце. Заиндевелые ивы, примолкшие над прудом, казались в прозрачном воздухе вырезанными чьей-то искусной рукой из лёгкой и нежной кисеи.

Девушка расстегнула шубейку, сняв варежки, приложила длинные тонкие пальцы к груди. Зарумянившееся лицо её озарилось улыбкой. Чуть выдавшийся вперёд округлый подбородок, придававший всему лицу выражение детского простодушия, задрожал от взволновавшего всё существо беспричинного счастья. Ну до чего же, Боже мой, хорошо жить на свете!

Надюша бросилась к пруду и тряхнула деревцо. Лёгкие, как пух одуванчиков, закружились снежинки. Среди серебряных ив, в бирюзовых отблесках бугристого льда девушка сама казалась сверкающим, сотканным из первой пороши, инея и голубых лучей нежным призраком юности.

Из-за поворота дороги показалась чья-то кряжистая фигура. Вглядевшись, Надюша узнала Ваську Памфильева. Она смутилась и робко прильнула к иве.