С тех пор как сгорели «хоромины», купчины словно бы сговорились: никакой силой нельзя было загнать их в Безобразовку.

А чего только не придумывал Лука Лукич! Он и песенников завёл, и цену сбавил, и вино разбавлял такими снадобьями, что «от единого духу нутро обжигало»… И ничего, ровнёхонько ничего не выходило. Метелица ли колдует, заметая дороги, пугает ли татями тёмная ночь, дождь ли сечёт, – именитые люди хоть и ругаются на чём свет стоит, а проезжают мимо. «Метелица от Бога положена, а попадутся тати иль нет, бабушка ещё надвое сказала. Буде же разбойные и повстречаются, видно будет, кто одолеет. Фузеи и топоры всегда наготове в дороге. Иная стать, ежели на тебя, хмельного, не где-нибудь, а в терему нападут».

От такой беды Лука Лукич даже животом занедужил. Поначалу он ещё терпел кое-как, таил надежду. Но время шло, а ничего не изменялось. Кружало стояло пустым. И в конце концов целовальник решил распроститься с проклятым местом. Продав всё что можно было, он отправил Проньку в деревню к родичам, а сам укатил с Васькой в Москву.

Дни стояли знойные, хлеба у Васьки было столько, что хоть птицам раскидывай. Васька и не заметил, как прикатил в столицу.

Первым делом они остановились у часовенки и, отслужив молебен Чудотворной Троеручице, отправились по делам.

У китайгородской стены Лука Лукич осадил лошадь.

– Смотри, Васька, с возу ни-ни. Потому тут тебе не Безобразовка: чуть зазеваешься, не токмо воз – тебя упрут. И не учуешь.

Когда хозяин ушёл, сидельчика так и потянуло к шумливым рядам. Чтобы не поддаться соблазну, он плотно закрыл глаза и принялся насильно вспоминать про село. Но несмолкаемый гомон дразнил любопытство, не позволяя сосредоточиться. «Единый разочек пробегусь, – подумал Васька, словно убеждая себя в том, что от такой короткой прогулки не станется греха. – Ей-Богу, сейчас обернусь».

Подошвенный и голенищный ряды ему не понравились: «Смердит, а никакой тебе ни корысти, ни радости». Зато пушной ряд, где громоздились соболи, бобры, лисицы, медведи, волки и шкуры Бог весть ещё каких зверей, привёл его в неописуемый восторг. «Эка живут на Москве! И даст же Бог!»

Хрипло выводя горлом какую-то песню, мимо прошла молодушка. Васька с удивлением поглядел ей вслед, потом не выдержал и побежал за ней.

– тётинька, а тётинька! Пошто колечко не на персте носишь, а в губах держишь?

Кто-то из толпы объяснил, что в Москве все гулящие девки держат в губах бирюзовое кольцо, «чтоб прознать её легче было». Васька сразу повеселел.

– А и у нас хоромины были, – обратился он к женщине. – Выходит, и ты из хоромин будешь?

Она ничего не поняла, но нежно провела рукой по его щеке.

– Наши хоромины, паренёк, улица тёмная. А ты сам откелева есть?

Узнав, что сидельчик только что приехал в Москву и оставил без призора воз с добром, она страшно переполошилась, оглядевшись по сторонам, крикнула кого-то по имени.

К ней подошёл опрятно одетый старик, очень солидный на вид, и они втроём торопливо направились к коновязи:

– Цел, слава Богу! – перекрестился Васька.

– Теперича будет цел, – улыбнулся старик и тоже перекрестился. – Вы идите поглазеть на изобилие всяческое, а я тут косточки малость поразомну.

Спокойный теперь за хозяйское добро, мальчик вернулся с женщиной в ряды.

Егo всё поражало. С широко раскрытым ртом он бегал от ларька к ларьку, пожирая глазами монисты, кушаки, шапки, сукна, объярь, кафтаны, церковную утварь, пироги, огромнейших осетров, бараньи туши, зеркальца, гробы, посуду, калачи.

Вдруг он остановился растерянный: а где же тётинька? Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась.

Васька помчался к воротам. Но и воза не было на месте. Отчаяние охватило мальчика.

– Убьёт Лука Лукич! – заревел он и бросился в самую гущу толпы.

Только за городом, укрывшись в роще, он почувствовал себя в безопасности. Отдышавшись немного, первым делом ощупал грудь. Заветный узелочек с деньгами был цел. По его лицу разлилась блаженная улыбка:

– Тут!

Становилось сыро и неуютно. Вечерние тени пугали. Захотелось есть. Васька сунул палец в рот и принялся сосать его, как грудной ребёнок.

Когда стало совсем темно, он не выдержал, поплёлся к мерцавшему огоньками пригороду. Добравшись до первой избёнки, он хотел уже взяться за ручку двери и вдруг оторопел. Ему отчётливо послышался голос Луки Лукича.

Он метнулся к соседнему двору, но и тут услышал голос хозяина.

– Свят, свят, свят! Наваждение! – перекрестился он и побежал дальше.

Так подкрадывался он то к одной избёнке, то к другой, пока наконец не заснул у чьего-то порога.

Утром он проснулся на куче тряпья, в крохотной горничке. Над ним стоял какой-то незнакомый старик.

– Пожуй, внучек, – сунул он ему заплесневелую корочку и головку чеснока.

В один присест проглотив подаяние, мальчик жалостливо уставился на неожиданного благодетеля.

– Аль маловато?

– Корочку бы ещё.

Старик подумал и отдал последний кусок.

– Кушай, внучек, за упокой Колюшки и Аннушки. Видно, Бог послал мне тебя заместо упокойничков моих. – И, слезливо заморгав, спросил: – Сирота?

– Сирота.

– Ну, выходит планида[279] тебе жить у меня.

– Я и то проситься хотел…

Поговорив с приёмышем, старик собрался в дорогу.

Васька увязался за ним. Шли они медленно, сторонкою, почтительно уступая дорогу прохожим. В одной руке старик держал клюку, другая покоилась на Васькиной голове. За спиною болталась сума.

За разговором они незаметно подошли к свалке.

Работа старика была незатейливая, и Васька скоро освоился с ней. Не чувствуя брезгливости, он по грудь тонул в навозе и мусоре, ловко выбирая различное тряпьё. За каких-нибудь два часа сума была полна.

– Доброго помощничка послал деду Онуфрию Бог! – похвалил старик. – Внучки мои, царство небесное, Коленька с Аннушкой вдвоём мене добывали, чем ты один.

В тот день Онуфрий, трижды сдавший добычу на бумажную мельницу, заработал без малого две с половиной деньги.

– Только-то! – почесал Васька переносицу. – А я, бывало, в хороминах за ночь и сыт, и пьян, и алтын добывал.

Онуфрий вздохнул.

– От наших трудов праведных не наживёшь палат каменных…

– А ты за другое возьмись.

– Где, внучек, другое найдёшь.

И старик без тени ропота поведал мальчику о том, как живут на Москве убогие, как подкрался неожиданно голодный мор, как целыми семьями мрут люди.

– Вот и Коленька с Аннушкой тож на прошлой неделе убрались. Сами голодные, а животы большие, словно бы мешок хлеба съели.

Васька подозрительно щурился и думал про себя: «За эдакую гору две с половиной деньги… Лукавит! Не инако обсчитать меня норовит».

На другой день он упросил Онуфрия взять его с собой на мельницу.

Воочию убедившись, что старик не утаивает денег, мальчик призадумался. Восторг от «валявшейся под ногами казны» улёгся, сменился унынием: «Эдак жить, и впрямь за его Колькой и Анкой уйдёшь». Вспомнились ряды, по которым он недавно разгуливал, горы всевозможного добра, обморочившая его гулящая женщина…

Ваське скоро надоело занятие тряпичника. И вот как-то ночью, убедившись, что Онуфрий спит, он потихоньку нашарил кисет с деньгами, отсчитал половину стариковских сбережений себе и навсегда покинул избу.

Утром он пришёл на фабрику компанейщиков Турки, Цынбальщикова, Нестерова и полковника Безобразова.

– Сиротина я, – поклонился он в пояс мастеру. – Возьми, Христа для, в ученье, дядинька.

Его охотно приняли и на первый день предоставили самому себе, воспретив лишь уходить за ворота.

Васька долго бродил вдоль высокого забора, подглядывая щёлочки – изучал новое место, пока усталость не загнала его в избу.

– Фу ты! – ужаснулся он. – Словно сызнова на свалку попал!

Вдоль стен низкой клетушки тянулись заваленные тряпьём нары. На земляном полу тлели бугры гниющего сора. Крысы свободно расхаживали по избе, и когда мальчик притопнул на них, ощерились и поползли на него.

Одним прыжком Васька выскочил на двор. Из амбара доносились сдержанные голоса. Васька приоткрыл дверь и робко заглянул внутрь. В кирпичном тройном горне стояли три котла, в которых варился щёлок для беления полотен. У котлов с мешалками в руках стояли, согнувшись, голые до пояса работные. Лица их были до того красны, что казалось, будто с них содрали кожу. Из разъеденных щёлоком глаз непрестанно лились слёзы. «Чего это они плачут?» – недоумённо подумал Васька, но тут же сам потёр кулачками зачесавшиеся глаза.

– Побудь, побудь, – улыбнулся кто-то. – Так наплачешься, всю жизнь доволен останешься.

Тут Ваське не понравилось. Хлопнув дверью, он отправился дальше, в двухэтажную светлицу, где находились главные мастерские.

Никогда не виданные станы привлекли его внимание. «Тут мне и быть», – решил он про себя и осторожно прикоснулся к руке женщины:

– Можно, тётинька, с тобой робить?

Работные переглянулись между собой.

– У нас тут везде можно. Всюду не нарадуешься, малец.

Васька рукою погладил край стана. Но в то же мгновение его шлёпнуло по затылку.

– Шкуры! – заревел над ним чей-то бас. – Я вам покажу разговор!

Кое-как придя в себя, мальчик забился в дальний угол двора и там просидел допоздна – до тех пор, пока его не позвали вечерять в избу, где он так испугался крыс.

Компанейщики строго распределили между собою обязанности. Цынбальщиков и Нестеров ведали работными, выдавали сырьё, следили за порядком на фабрике, а Безобразов занимался сбытом готового товара.

Так как полковника хорошо знали Стрешнев, Апраксин и Шафиров, с поставками на казну дело обстояло вполне благополучно.

Самому старейшему компанейщику Турке, человеку глубоко верующему, было поручено следить за «достодолжной тишиной и христианским поведением» работных. Турка рачительно выполнял свой долг. Никто никогда не видел его гневным. Беседуя с фабричными, он не только не дрался, но даже не повышал голоса. Усядется, бывало, перед провинившимся, затеребит сухими в бурых прожилках пальцами пуговицы на кафтане и так горько упрётся в глаза, что становится неловко. Сидит минуту, две, пять. И всё смотрит, смотрит…

– Ондрей Петрович! – взмолится наконец работный. – Да ты лучше ударь!

Турка испуганно перекрестится и ещё более жутко пронижет взглядом. Словно в самую душу иголками тычет. Обратятся к нему с челобитной, он сейчас же склонит голову и сложит руки крестом на ввалившемся животе.

– Истинно так. Сбывается реченное: в мире будете иметь скорбь. Одначе разберу с мастером Германом Струком всё, родимые, разберу.

А наутро Герман Струк, придравшись к какой-нибудь мелочи, так нещадно изобьёт челобитчиков, что у тех надолго исчезнет охота приставать к Турке с жалобами.

Мало-помалу все работные возненавидели сухонького, с трясущейся головой и немигающими зелёными глазами купчину.

Один лишь Васька души в нём не чаял. Зато и Андрей Петрович не оставался перед учеником в долгу, любил его, как сына.

В будни они встречались на фабрике. Турка неизменно усаживался под образом, брал на колени мальчика и задавал один и тот же вопрос:

– Сетуют работные наши? Весьма, сказывают, худо живут?

– Сетуют, Ондрей Петрович.

Турка не мог надивиться уму и памяти ученика. Васька все видел, точно передавал каждое слово ткачей, знал, чем каждый из них дышит. Как-то Васька прибежал к Турке домой.

– Беда!

– Крест, чадушко… Прежде перекрестись, а потом говори, – пожурил купчина.

Нетерпеливо обмахнувшись щепоткой и отвесив иконам и хозяину по земному поклону, мальчик продолжал:

– Кончать хотят.

– Чего кончать?

– Работу… С понедельника порешили кончать, ежели им вместо рубля с полтиною два рубли в треть не положат.

Оставив Ваську у себя, Андрей Петрович велел заложить колымажку и укатил к Федору Юрьевичу Ромодановскому.

В приказе он застал Шафирова, что-то горячо доказывавшего князю-кесарю. Купчина стал в сторонке, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Брызгая слюной и отчаянно жестикулируя, Пётр Павлович урезонивал Ромодановского не неволить московских «подлых» людишек подбирать и хоронить валявшихся на всех окраинных улицах мертвецов.

– Ей-Богу, взбунтуются. И то сулят подкладывать в хоромы мором недугующих.

– У меня взбунтуются ужот! – зарычал Фёдор Юрьевич. – Я им покажу кузькину мать!

Однако подумав, он сдался.

– Чёрт с ними. Завтра на подмогу им выделю два ста колодников. – И повернулся к купчине: – А тебе чего ещё тут?

Турка передал Ромодановскому все, что узнал от Васьки.

– Вот тебе на! – свистнул Фёдор Юрьевич – Доигрались! Как же быть?

– Прибавить, – немедленно предложил Шафиров. – Не закрываться же фабрике.

– При-ба-вить! – передразнил князь-кесарь. – Им, асмодеям, раз потакни, они на голову влезут.

Тут вмешался купчина:

– Можно прибавить, а на поверку вроде и никакой прибавки не дать.

– Как так?

– А так вот. Не по третям года платить, а поштучно. И им добро, и нам не в убыток, потому день и ночь тогда спину гнуть будут, чтоб более штук выгнать.

– Ну уж, придумал! – окрысился Фёдор Юрьевич. – Они тебе такое пропишут, когда ложь твою на чистую воду выведут, – чертям тошно станет.

– Да, небось, и на мне крест на шее. Я не так, чтоб уже совсем без прибавки, – пошёл на попятную Турка. – Я норовлю по-христиански, как лучше.

Он принялся что-то долго высчитывать, немилосердно теребил пуговицу на кафтане, фыркал и то и дело обращался с немой просьбой о помощи к Петру Павловичу.

– Ладно! – вздохнул он наконец. – К рублику с полтиной пятачок прикинуть можно.

– То не цифирь, – отверг Шафиров.

– Погоди! – топнул Ромодановский. – Я им ужот пропишу цифирь. Всех верховодов выловлю и языки повырываю. Больно умён язык стал у них.

– А больше пятака никак невозможно, – огорчённо потупился Турка. – Себе в убыток.

Начался торг. От святости купчины не осталось и помина. Мёртвое лицо его ожило, пошло багровыми пятнами. Он стал даже как будто выше ростом.

– Семь копеек, и ни деньги больше! Пускай давятся нашим добром. Семь. Семь! Ни деньги боле! Семь!

Кое-как сошлись на трёх алтынах.

Когда Турка собрался проститься, князь-кесарь грубо схватил его за рукав:

– А верховоды кто?

Купчина перекрестился:

– Христос с ними. Я зла не имею на них… Вот нешто малец, что у меня в учениках ходит, Васькой звать, знает про них… А я зла не имею.

Ромодановский приказал немедленно доставить Ваську в приказ.

Васька сразу полюбился Фёдору Юрьевичу. На вопросы он отвечал бойко, не задумываясь, был почтителен, и если чего-нибудь не знал, так прямо, не путая, и говорил, что не знает.

Однажды после какого-то очень важного сообщения ученика князь-кесарь до того растрогался, что погладил его по голове и наградил алтыном. Видевшие это приказные и каты поразинули рты. «Без злого дела часу прожить не может, – подумали они про себя, – а сердце христианское имеет».

С тех пор все окружавшие князя-кесаря стали относиться к Ваське не только с уважением, но и с некоторым даже трепетом.

Точно следуя советам Преображенского приказа, ученик держался на фабрике так, что к нему не мог бы придраться даже самый недоверчивый человек. Был он мальчиком послушным, тихим, очень много молился и всегда, без всякой на то просьбы, кому-либо прислуживал.

Однажды Васька пришёл к Федору Юрьевичу в необычное время.

– К нам на фабрику атаманы забрались! Послы от ватаги!

Ромодановский бросился к мальчику:

– Где? Когда? Какие ватаги?

Через несколько минут к фабрике неслись во всю прыть переряженные солдаты и поручик.

Три посла от станичников, обо всём договорившись с товарищами, явились к мастеру.

– Мы к твоей милости, – сняли они шапки… – Потому как ткачи мы и желаем на дело стать.

Мастер повёл их к станкам и, убедившись, что они кое-что смыслят в работе, стал снисходительней.

– Ви беглий?

– Не то чтобы что… а ежели того, – неопределённо ухмыльнулся один из станичников, – то, как бы сказать, и не того.

– Беглий! – не без удовольствия мотнул головой Струк. – Но я имей добри серс. Пусть приказни ищет закон. Мой забот искать кароший работай для фабрик. Будете не лениться, будет вам карашо.

Разбойные отвесили низкий поклон и испросили разрешения приступить к работе со следующего дня.

– Только завтр до сольнц надо быль здесь, – согласился Струк.

Этого и надо было ватажникам.

«Ищи ветра в поле, – переглянулись они, выйдя за ворота. – Дожидайся…»

– Самые они и есть, – шепнул Васька поручику и на одной ножке ускакал прочь.

Прежде чем улечься, мальчик раздул огонёк и забрался под койку. Сердце его тревожно забилось. Он несколько раз уже тянулся к сучку, искусно закрывавшему выдолбленную в бревне дыру, и тут же отдёргивал назад руку с таким мучительным стоном, будто его обжигало горячими углями.

– Господи, избави от всякие скорби, гнева и нужды, – слёзно помолился он. – Призри на раба Ваську Памфильева…