Князь Дмитрий Михайлович Голицын почти не разлучался с гетманом. Он никак не мог понять, почему Пётр строго-настрого приказал следить за каждым шагом Мазепы. «Наветам» Кочубея Голицын не верил и даже смеялся над ними.

– Неужто же, – часто повторял он в кругу близких друзей, – не разумеет государь, что судья зуб точит на Ивана Степановича, за дочку мстя? Взять бы того Кочубея да казнить, чтоб другим неповадно было на добрых людей клеветать.

Сам Мазепа избегал разговоров о Василии Леонтьевиче, а когда при нём поминали (про неблагодарного судью, забывшего о великих гетманских милостях), он только болезненно улыбался: «Что ж, дескать, поделаешь! Когда же это было, чтобы люди за добро добром воздавали? Бог с ним…»

Однажды Дмитрий Михайлович встретил Мазепу развесёлейшей и победной улыбкой:

– И Кочубей, и Искра, и поп Святайло сами бабочками на огонь летят.

– Да ну?

– Вот те и ну, коли в Смоленск отправились к государю.

– Ну что ж, государь сразу все разберёт, – вздохнул гетман и, как бы желая покончить с неприятным разговором, деловито прибавил: – А нам, князь, не до того. Нам и на работу пора.

Он до позднего вечера осматривал с Дмитрием Михайловичем возводимые в окрестностях Киева укрепления. От зоркого гетманского взгляда ничего не ускользало. Он всё замечал, придирался к каждой мелочи, распекал лентяев, просматривал отчёты инженеров. Голицын был в восторге от его ума и находчивости.

– Откуда сие в тебе? Словно бы всю жизнь только и строил.

– Служба у меня такая. Гетман должен быть и швец, и жнец, и в дуду игрец.

– И то, – вздохнул князь. – Так и государь наш мыслит.

Сказывались ли годы, или уже дело было такое хлопотливое, а только к вечеру устал гетман. И то сказать: легко ли день-деньской носить личину спокойствия, когда в сердце неустанно скребётся злое сомнение?

Вернувшись домой, Иван Степанович до самой ночи просидел в глубокой думе. Несколько раз к нему входил сотник Орлик, пытался даже заговорить, но Иван Степанович продолжал отмалчиваться. Оживился он, лишь когда пришёл племянник его, Войнаровский.

– Вы чего? Или шкода какая?

– Шкода! – зло крякнул гетман. – Скаженный Кочубей к Смоленску пошёл, до государя…

– Какая ж тут шкода?

Иван Степанович с нескрываемым презрением посмотрел на племянника.

– И когда ты поумнеешь немного? Как ты не можешь понять, что если Кочубей всё самолично перескажет царю, то Пётр ему и поверить может. Да. Смекаешь?

– Теперь смекаю.

– А так, то вот тебе работа: голову разбей, а не допусти Кочубея до государя. Никак не допусти.

– Трудновато…

– Если голове трудновато, на конях смекалку вези. Ну, ступай. Но чтоб было, как я говорю. Ступай.

Утром Мазепу вызвали к Дмитрию Михайловичу.

У подъезда гетмана встретили наказной атаман Чечел и генеральный есаул Фридрих Кенигсек. Сухо ответив на их поклон и стараясь держаться как можно уверенней, гетман направился в княжеские покои.

– Швед наступает, – встретил его хозяин свежей новостью. – По всему видно, идёт на Украину. – И виновато обернулся к развалившемуся в кресле человеку: – Прошу прощения, за беспокойством и поздороваться не дал. Канцлер Головкин, – представил он гостя. – Он и весть сию недобрую привёз нам.

Приветливо кивнув головой. Головкин нараспев пробасил:

– Да-с, наступают.

С плеч Мазепы свалилась огромная тяжесть. Страхи его оказались напрасными. Голицын пригласил не на горе, а на военный совет.

Наступило длительное молчание. И гетман, и атаман, и есаул так жалко сгорбились, словно их жестоко и незаслуженно наказали. «Кат их ведает, лицедействуют они или воистину нашей тугою кручинятся», – подумал канцлер и взял Ивана Степановича за руку:

– А вы что же воды в рот набрали?

– Я погожу, – скромно ответил Мазепа. – Не всем же зараз.

Только после того как высказались все, он приступил к спокойному изложению своего мнения. Головкин слушал его с нескрываемым восхищением, а Голицын взирал на канцлера самодовольно и чванно, будто всё, что говорил гетман, исходило от него самого.

– Хо-хо! – беспрестанно повторял он своё излюбленное восклицание. – Хо-хо! Хлеб! Хлебушек в землю! Отменно надумал.

– Так и содеем, – решил канцлер, когда Иван Степанович кончил.

– А так, то и универсал[243] зараз составим, – расслабленно потянулся гетман и пощупал поясницу. – Старость не радость! Она не в седой голове, как люди балакают, не в седой голове, а во всём теле. Наипаче в пояснице сидит. Да. В пояснице.

– Куда там в седой голове! – возмутился Голицын. – У тебя не седая голова, а алмазная.

Как только универсал был готов, во все уголки Украины поскакали гонцы, предлагая населению скрыть в землю хлеб, деньги и иное добро, «дабы чертяке Карлу ХII ничего не досталось. Чтоб издох он с поганым войском своим на святой украинской земле».

Казаки выслушивали указ и тотчас же безмолвно расходились по хатам. О чём было спорить? Кому были незнакомы гетманские «просьбы», скреплённые чёрной московской печатью? Попробуй откажись выполнить такую «просьбу»!

Украину захлестнули торжественные неуёмные перезвоны Священники усердно молились о «покорении под нози всякого врага и супостата» и об «отвращении от пределы российские неприятеля, православия восточного гонителя и ненавистника».

Но в этом Иван Степанович немного перехватил.

– Православия ненавистник? – всполошились станичники и запорожцы. – А к чему же гетьманьски людины балакали, будто Карл в веру встревать не будет и над церковью не насмеётся?

Встревожился и атаман Фома Памфильев, прослушавший молебен на пути от Каменки в Киев. Какое-то смутное подозрение овладело им: «Чего-то как бы неладно! Чего-то словно бы не того…»

Фома был ещё человек не старый. Ему до сорока недоставало трёх годов, а голова уже давно поубралась серебром, лицо покрыла густая сетка морщин. Только по глазам и можно было ещё признать беглого стрельца, прославленного многими лихими подвигами в битвах с боярами и купчинами. Глаза у Памфильева синие, как в лунную ночь снежная степь, и живёт в них всегда задорная, бесстрашная молодость.

Памфильев пробирался на тайный сход к Ивану Степановичу.

Очень нелёгкое дело поручили ему товарищи! Атаман не боялся царёвых языков. На своём веку он немало видывал всяких видов. Ему хорошо были знакомы застенки, сырые острожные подвалы и даже жизнь подъяремного человека на соляных варницах Соловецкого монастыря. Страшило его другое: как ни напрягал он свой мозг, а не мог понять – правильно ли он сделал, что связался с Мазепой.

На первый взгляд союз этот был как будто выгоден станичникам. Мазепа сулил им полную волю и обещал идти воевать у бояр Москву. Чего, кажется, лучше? А если пораскинуть умом, то всё это не так уж выходило просто. Ну, сдержит он слово, даст своё войско ватагам. И провиант, и пушки, и коней, всё даст. А потом что? Неужто же, одолев бояр, гетман придёт на казацкий круг и со всем казачеством станет равным? Не похоже что-то на правду… На словах гетман ох как горазд, а на деле – сам боярин. Пан и панскую руку тянет.

– Да, – вполголоса рассуждал Фома, медленно подвигаясь по лесным неисхоженным тропам. – Начальным людям, да войсковой старшине, да полковникам – тем есть чего дожидаться от Ивана Степановича. У них и сейчас уже столько земли завелось, что иной московский вотчинник облизнётся…

– Подайте на построение косушки, як москали балакают, добрые громодзяне! – прервал эти рассуждения чей-то неожиданный возглас.

Памфильев вздрогнул и выхватил из-за пазухи кинжал. Перед ним, сняв изодранную в клочья баранью шапку, стоял косолапый верзила. На его широком лице, как вишня, алел небольшой носик, горячие, будто угли, глаза с пренебрежением глядели на кинжал.

– Не трудись, кум, резать, – проговорил он с усмешкой. – Не бачишь, что я тутошний громодзянин и пан? Я да вивк[244], оба мы тут паны.

– Лицедей ты или таковским прикидываешься? – отступил от него Фома.

– Мне и Параська говорит, что прикидываюсь…

– Да ты куды путь держишь, весёлый ты человек?

– Ясно куды! К запорожцам.

– А откудова?

– Бачь, який шустрый! Куда ты, оттуда я. В самый раз…

Щербатый месяц занесло тёмными тучами, и в лесу сразу стало темно. Деревья, казалось, сошлись вплотную и притихли сплошною чёрной громадой.

– Поздно. Не сбиться бы, – нерешительно огляделся Фома и опустился наземь, натруженно протянув гудящие от долгой ходьбы ноги.

Вслед за ним, повторяя все его движения, устроился на траве и верзила.

Над головами их едва слышно зашумели вершины деревьев. Ветер налетел и стих. Холодная тяжёлая капля упала на руку Фомы.

– Дождь, – поёжился он.

– А ты его горилкой суши. Чи нима?

– Есть.

– Та не брешешь? – обалдел от счастья верзила.

Выпив залпом кружку горилки, он поблагодарил за угощение и доверчиво обнял Фому:

– Теперь бачу, что ты свой чоловик. Так я кажу?

– Вроде так.

Памфильев умело, стараясь не спугнуть случайного товарища, принялся выпытывать у него, как отзываются о Мазепе убогие люди.

– А ты сам за кого? – строго спросил косолапый.

– Я ни за кого. Я за правду. А там всё едино – хоть Мазепа, хоть Кочубей.

– Э, нет, – небольно стукнул верзила кулаком по колену Фомы. – Це не так! Мазепа изменник, а Кочубей – верой и правдой…

Слишком уж много знал человек этот про судью и про гетмана! С виду – бродяжка, а говорит такое, что не всякому близкому к генеральному судье дворянину дано знать. «Уж не язык ли? – нахмурился атаман. – Бес его ведает, откудова взялся он».

– Спишь? – окликнул он его после недолгого молчания.

В ответ раздалось безмятежное похрапывание.

«Прикидывается», – зло поджал губы Фома. Подозрение переходило в уверенность. Он привстал и осторожно нащупал кинжал.

– Ха-ха-ха-ха! – расхохотался вдруг верзила. – Зачем кынджал? – Он откинулся за дерево и сам выхватил нож. – за що? А драться по-честному, так выходь!

Бродяжка выпалил эти слова с такой горькой обидой, что у атамана опустились руки.

– Да кто же ты такой будешь?

– Теперечки могу. Бо бачу, ще раз мене злякался, языком посчитав, значит, свой чоловик… Яценко я! Вот кто.

Заметив, что имя его ничего не говорит Фоме, казак вышел из засады и в коротких словах поведал о себе всё без утайки, Перед расставанием, оставив товарищу горилки, сала и хлеба, Фома крепко пожал ему руку.

– А зря ты в царя поверил! Ты одно понимай: нам, убогим, что царь, что гетман – одна радость.

– Куды же кинуться?

Памфильев смутился.

– Куды? В лес, к ватагам.

– А потим що?

– Москву воевать.

– А потим що?

– Потом… потом… Там видно будет! Что-нибудь объявится на кругу, коли одолеем ворогов наших.

Яценко прислонился к дереву и долго смотрел в ту сторону, куда скрылся атаман.

– Не к царю и не к гетьману, – десятки раз на все лады повторял он. – Так куды же?

С того часа словно изменили казака. Он стал угрюмым, придирчивым, злым. Думка накрепко засела в его голове.

– Царь за бояр, гетьман за панов. Так куды же идти?.. Ну, завоюем Москву. А потим що? Кто нам поможет? Ведь царством править…

Ответа не было.

Вечером к Головкину вошёл караульный офицер.

– Объявились.

– Кто такие?

– Кочубей с Искрой А с ними ахтырский полковник Осипов, поп Святайло с сыном, сотник Пётр Кованько да писарей двое.

Канцлер самодовольно улыбнулся и хлопнул по плечу недавно прибывшего из Москвы Шафирова:

– Ловка я их улещил? Ай да судья! Попался… Теперь попался!

Чуть свет Головкин и Шафиров отправились к Кочубею. Встреча была такая тёплая, что судью прошибла слеза. Канцлер тискал его в объятиях, с братским сочувствием заглядывал в глаза:

– Постарел ты, постарел… Садись! Насупротив меня садись, Василий Леонтьевич.

На столе появились яичница с салом, тягучая, из подвалов Кочубея, сливянка. Наливая, Головкин подмигнул Петру Павловичу. Василий Леонтьевич перехватил этот взгляд, и ему стало не по себе.

– Добрая настоечка, – облизнулся Шафиров. – Даже пить жалко.

– Господи! – заторопился судья. – Пейте на здоровье. Я вам целый бочонок в Москву пришлю. У меня своя ведь, не купленная. Моя Любовь Фёдоровна большая на это мастерица…

– Будем ждать, Василий Леонтьевич, – ответил Шафиров.

Тон его был вежливым и улыбка – приятная. Но Кочубея снова покоробило. «И чего тянут? – с тоской подумал он. – Чего не спрашивают про дело?»

Пётр Павлович словно прочитал его мысли.

– Сливянка сливянкой, – сказал он, – а государственность – государственностью.

– И мне так думается! – обрадовался Василий Леонтьевич.

Он сразу же перешёл к челобитной. Канцлер и Пётр Павлович почтительно склоняли головы и не перебивали судью ни единым словом. Только Шафиров время от времени грозно хмурился:

– 3лодей-то какой! Гнус-то какой!

– Вот оно как, паны мои! – рассказывал Кочубей. – В князья метит гетьман. Так и договорился с Вишневецким и княгиней Дульской[245]: Польше – Украина, а ему княжество Черниговское… Бачили вы князя черниговского – Иуду Степановича?

– Ай-ай-ай! Воистину, не Иван, а Иуда Степанович, – кивал головой Пётр Павлович.

– Ну и гетман!

– Ей-Богу, чистую правду выкладываю! – все больше горячился судья. – Сам он мне похвалялся и на свою руку тянул.

– Да быть не может того! – рявкнул вдруг Головкин. – Да что же сие?!

Кочубей обмер.

– Богом клянусь! Вот вам… Где тут икона? И ещё говорил, что король шведский прямо к Москве пойдёт ставить другого царя. А на Киев Станислава Лещинского[246] напустит, с генералом шведским Реншельдом[247]. И ещё слух ходит, будто государь в Батурин едет, а там…

Оба сановника встали и перекрестились.

– Не смущайтесь, Василий Леонтьевич, – подбодрил Шафиров замявшегося было Кочубея. – Вы как на духу.

– Да будь я не судья, ежели гетьман не отобрал триста девяносто верных ему сердюков и не наказал им убить… государя.

– Спаси и помилуй! – воскликнул канцлер.

– Спаси и помилуй! – эхом отозвался Шафиров.

И снова что-то кольнуло в грудь Василия Леонтьевича.

– Я царю, как отцу, как Богу… – забормотал он.

Шафиров добродушно изумился:

– А мы разве инако думаем про вас, пан судья?

Дружески пожав руку Кочубею, они вышли. Василий Леонтьевич хотел проводить их до ворот, но у крыльца ему преградили дорогу два солдата.

– Ты не гневайся, – объяснил Головкин. – То не в бесчестие тебе. Не ровен час, вдруг какой-нибудь наёмник гетманский к тебе со злом придёт.

– Разве что так! – горько мотнул головой Кочубей и вернулся в хату.

На соседний двор, куда вошли вельможи, тотчас же привели Искру.

– Так по уговору с Лещинским и Вишневецким, да ещё с княгиней Дульской, – в лоб спросил полковника Шафиров, – умыслил гетман на здоровье царского величества?

Искра задержался с ответом. Рой мыслей закружился у него в голове. Сказать или отречься? Примешивать к делу замысел на царя иль умолчать?

Ехидная улыбка сузила глаза Петра Павловича.

– Может, запамятовали, пан полковник?

– Верно, запамятовал. Клятву дать не могу. – Полковник опустил плечи и по-стариковски закашлялся. – Я невеликая птичка. Вот Василий Леонтьевич, тот больше знает.

– А отец Никанор и казак Яценко на Москве про тебя инако говорили, – рассердился Головкин. – Да и кому неведомо, что ты и умом и духом крепче судьи.

– Я простой человек… Я всё через Кочубея узнавал.

Поднявшись и не глядя больше на Искру, вельможи ушли.

За ними так же, как до того Кочубей, поплёлся уже по-настоящему разбитый и опустошённый полковник. Но и перед ним у крыльца выросли два солдата с фузеями наизготове.

Запершись в горенке, Головкин и Шафиров начали составлять донесение государю.

– А ведь на правду похожа челобитная Кочубея, – совестливо вздохнул канцлер.

– Похожа, очень похожа, – подтвердил Пётр Павлович.

– Как же быть? Неладно что-то выходит…

– Неладно – и я говорю. А только Кочубею крышка.

– За что же?

– За то, что гетман силён, всю старшину в руках своих держит, а Кочубей баба.

Головкин недоумевающе переспросил:

– Выходит, верного слугу царского, Кочубея, на плаху, а врагу честь оказать?

– Ну уж и честь! Мы ему такую честь и такую волю пропишем, как кот мышонку. Пускай покель бегает около наших зубов. А срок придёт, когда деваться некуда будет, мы его – ам! – и готово.

– Так-то так, а всё же жалко, – поморщился Головкин.

– Золотые слова говорите. Как не жалко! Да уж такое дело. Государственность. Жертв требует государственность. Ничего не содеешь. Так уж, видно, Богом положено.

И Шафиров уселся за столик и деловито взялся за перо.

У гетмана собрались гости: Чечел, Кенигсек, Войнаровский, сотник Орлик – все свои люди, за «верные службы государю» весьма почитаемые князем Голицыным, восседавшим по просьбе гетмана за столам на хозяйском месте.

Чтобы оказать Дмитрию Михайловичу высшую честь, ему прислуживал известный среди казачьей старшины своей непомерной кичливостью, мокрый от пота, огненно-красный Орлик.

В полночь, изрядно упившись, князь собрался домой. Он поднялся, и тотчас же что-то неожиданно стукнулось об пол и покатилось.

Чечел ахнул:

– Батюшки мои! Перстень!

Ловко изогнувшись, Орлик подхватил перстень и в восхищении замер. Огромный чёрный бриллиант горел и переливался, как морская волна на закате солнца.

– В самый раз, – умилился сотник, осторожно примеряя кольцо на княжеский палец.

Хозяин поспешил переменить разговор. Его охотно поддержали остальные, сразу почему-то позабыв о перстне. Не вспоминал о нём и Дмитрий Михайлович. Осушив «посошок», он простился со всеми и уехал.

– К бисовой бабке, – подмигнул ему вслед Мазепа. – Подавись ты перстнем моим, только сиди в дураках, как до сей поры сидел.

Орлик отпустил челядь, собственноручно запер все двери и спустился в подполье.

– Прохаю, паны!

Из подполья поднялись Фома Памфильев и какой-то сухожилый, с гладко выбритым каменным лицом человек.

Все поднялись им навстречу. Гетман, пренебрегая своим высоким положением, как равному подал руку Фоме:

– Давненько не видались! Нехорошо забывать друзей. Да. Друзей забывать.

Орлик куда-то скрылся и тотчас же вернулся с бутылкой вина:

– Выпей с дорожки, пан атаман.

– Какой я пан! – грубо отстранил руку сотника Памфильев. – И пошто я один должен пить?

– Да ты у нас первый из первых гостей.

– Ишь ты! – буркнул Иамфильев и хмуро потупился. – С коих пор первый стал?

С каждой минутой ему становилось все тяжелей. «К чему лебезят? – невольно думал он. – Или дураком почитают и сим обмануть хотят?» От этих мыслей атамана охватывала злоба. Заискивающие, но всё же самодовольные лица окружили его. «Ай, и попал же ты, Фома, к своякам! И впрямь должно быть, чистый дурак, коли с панами связался». Захотелось вдруг стукнуть изо всех сил по столу, обругаться самой забористой бранью. «А та мымра сухопарая чего очи таращит? – с ненавистью стискивал он кулаки. – Хрястнуть бы тебя по рылу аглицкому, чтобы люлька в глотку залезла».

– Верно, вы познакомились уже в подполье? – с тревогой поглядывая на Фому, спросил Иван Степанович и кивнул в сторону сухопарого.

– Как бы не так! Обзнакомишься с ним, коли он перво-наперво по-нашенски не говорит. Даже чихнуть не может по-нашенски, всё в платок нос свой тычет. А второе – больно спесив. Одно знает, сопит да люльку тянет.

– Они все такие, – успокоил Памфильева хозяин. – Только с лица спесивы. А так – добрые люди.

– Да кто он такой будет, никак не пойму?

– Секретарь, – услужливо разъяснил Чечел. – Английского посла секретарь. Вильсон прозывается. Ну, вроде дьяк приказа посольского.

– Во-он чего! – протянул атаман. – Какого же ему рожна от нас надо? Иль правду болтают, что Расеей владеть будут ляхи да шведы, да со всего света иные люди?

Хозяин и гости замахали руками:

– Как можно… Что ты говоришь, атаман!

Прежде чем приступить к сидению, Орлик обошёл все покои, – только после этого выступил наконец Мазепа. Он говорил не торопясь, взвешивая каждое слово, и обращался главным образом к Памфильеву.

– А что я задумал князем черниговским быть, не верь. То Кочубеевы выдумки. Ты кому веришь: Кочубею или мне?

– Покель тебе, – честно ответил Фома. – А там поглядим.

– Кохаю правду, – сердечно улыбнулся гетман. – А погодишь, и вот что будет: как подойдут шведы к Украине, так донцы и запорожцы ударят в тыл царёвым войскам, а ватаги, с тобой во главе, крестьян замутят.

– Не плохо так, – согласился Фома.

– А когда замутят крестьяне, – говорил дальше Иван Степанович, – в ту пору англичане с флотом подойдут к Архангельску.

– Чего? – вскочил атаман. – Аглицкий флот?

– А как же иначе?. Кто же на севере вступится за убогих?

– Ну, а ежели они в Архангельск войдут и больше не выйдут?

Все посмотрели на Памфильева как на сущего простофилю.

– Да зачем им Архангельск? Охота им была на край света забираться. Мало у них своей воды!

– Лес, лес, – посвистел носом Вильсон. – Нам Архангел не надо. Нам соль. Соль и договор лес, – сказал и снова плотно сомкнул резко очерченные губы.

Памфильев напрягал весь свой ум, чтобы разобраться в хитросплетениях панов. Но это плохо давалось ему. Ясно было только, что Мазепа затевает какую-то каверзу. Захотелось поскорее уйти к своим, чтобы там, в лесу, обо всём пораздумать как следует. А гетман продолжал так же размеренно и настойчиво излагать свои планы. Он принялся восхвалять Англию, её короля, «коего великим коханьем народ кохает», и вдруг ударил себя по лбу:

– Ба! Я и забыл, старый дурень. Вот же ж… от народа английского. Убогим человекам московским.

И, вытащив из кармана туго набитый кисет, подал его Фоме.

Атаман пощупал кисет – он был наполнен монетами – и с омерзением отстранился. Собравшиеся незаметно переглянулись. Англичанин раздражённо пожал плечами.

– Доброе робишь, атаман, что молчишь, – улыбнулся Мазепа. – Дело такое. Трудное и великое дело. Треба добре обдумать его. Да, добре обдумать.

Фома понял, что пересолил. «Не любят правды паны», – подумал он. И так как ему хотелось выведать все, он решил покривить душой:

– Злато, оно и убогим и станичникам всегда мать родная. Тут злато?

– Без обману! Самое настоящее, – просиял Иван Степанович. – Английское, королевское.

– Добрый гостинчик! Королю поклон от нас, от станичников.

«То-то же! – торжествовал про себя гетман. – Сразу холоп подобрел, как злато побачил».

Все пересели за стол. Вино подогрело беседу. Стало свободнее и веселей. Иван Степанович достал из столика кипу бумаг и благоговейно разгладил и без того гладкий листок.

– Брат мой, – напыщенно изрёк он, обращаясь к Фоме. – Не раз и не два доказал ты убогим верную свою службу. Потому доверяем тебе разослать со станичниками по всем маетностям сию писульку.

Он откашлялся, высоко поднял брови и приступил к чтению:

– «Я, Карл Шведский[248], объявляю с сим всем и каждем от хвального всероссиского народа: что Королевское шведское войско токмо в том намерении в России прибыл, дабы с помощью Божьею всероссийский народ освобождён был от несносного ига… Таким способом и подобным образом Королевское шведское войско чтитца будет, дабы хвальный всероссиский народ для собственной своей благополучия и безопасности…»

Сложив листок вчетверо, Мазепа передал его Фоме и принялся подробно истолковывать написанную в письме тарабарщину.

Только перед рассветом покинули гости Мазепу. Последним, рассовав по карманам и за пазуху прелестные письма, простился с гетманом атаман. Иван Степанович крепко обнял Памфильева, перекрестил на дорогу и кулаком вытер сухие глаза.

– Прощевай, пан Фома!

– Прощевай, пан гетман.

Вернувшись в покои, Мазепа остолбенел: на столе лежал кисет с золотом.

– Хлуп! Хам! – разразился он бранью. – Ну, добре ж…

На следующий день Голицын порадовал гетмана свежей новостью:

– Готово! Обрядили голубчиков Кочубея с присными в цепи.

Иван Степанович тотчас же поехал домой. Там поджидали его Чечел и Орлик.

– Лихо! – свирепо заорал на них гетман. – Судья уже там, у Головкина. А всё вы! Наказал я не допускать Кочубея к вельможам! Ведь теперь их прямо к царю повезут.

Накричавшись, он сел к столу и принялся писать цидулу Шафирову, многоречиво докладывая о ходе крепостных работ и о разных разностях. Только в последних строках он поплакался на сторонников Кочубея, якобы замышляющих на его жизнь. «Гарно бы, – писал он, – в Киев скорей доставить судью. Тогда в страхе, чтоб с Кочубеем лиха не сробили какого, меня, может, тревожить побоятся». А в уголочке, среди поклонов, меленьким – меленьким, бисерным почерком нанизал:

«Ещё прошу принять от щедрот моих на украшение чудотворного смоленского образа пятьсот червонцев».

Цидула была отправлена с самим сотником Орликом, которому гетман наказал «без Кочубея не вертаться домой».

Орлик приехал к Шафирову в час очной ставки Кочубея с Искрой.

Судья и полковник, которых двое суток морили голодом, еле держались на ногах от смертельной слабости.

– Встать! – заорал к великому удовольствию сотника канцлер, когда узники попытались примоститься на краешке лавки. – Вишь, паны какие!

Обида и лютый страх окончательно пришибли колодников.

– Нуте-ка, молодчики, – набросился на них Шафиров, – гляньте – ка друг дружке в очи. Кому похвалялся Мазепа, что на здравие царское помышляет?

– Ему! – в одно время ткнули друг друга в грудь узники.

– Выходит, обоим? – ухмыльнулся Головкин. – Так и запишем, Пётр Павлович: «Похвалялся обоим».

Начав валить друг на друга, узники не смогли уже выпрямиться. Запутавшись, они ссорились между собой и и плели такие небылицы, что даже Орлик смутился. По их словам выходило, что гетман чист, как роса, и никогда ничего против царя не умышлял, а во всём виноваты сами они, оклеветавшие Ивана Степановича.

– Того ведь ждёт гетман? – обратился Кочубей к Орлику. – Ну и скажи ему, что каюсь я. – И низко поклонился канцлеру: – Каюсь я. Отпусти домой старика.

– Ради Бога! – начал просить и полковник. – Ради деток моих…

– Ладно, – сухо ответил Головкин. – Там видно будет. Ежели гетман помилует, то и государь не без милости.

Окрылённые надеждой узники, позабыв недавнюю жестокую ссору, ушли под руку в хату, служившую им временной темницей.

Уже далеко за городом Фома сообразил, что поступил опрометчиво, не взяв переданного ему для станичников золота. Он прекрасно знал подозрительность гетмана и ту беспощадность, с которой он расправлялся со всяким, кто, раз связавшись с ним, вдруг осмелится не подчиниться его воле.

На всякий случай, чтобы уйти от греха, атаман свернул с дороги в обход. Не успел он после этого сделать и сотни шагов, как услышал глухо доносившийся издалека топот копыт. Так и есть, за ним! Упав наземь, он пополз на брюхе в камыши. От тяжёлого духа подёрнутого тиной болотца перехватило горло. Он замер и тотчас с ужасом почувствовал, что пышная перина тени раздаётся под ним. «Затянет! – больно сжалось сердце. – Вот где могилу обрёл…»