После того, как в Преображенском были изловлены языки царевны, пытавшиеся поджечь царскую усадьбу, Пётр как бы переродился. Встреча лицом к лицу со смертельной опасностью заставила его крепко призадуматься над своей судьбой. День за днём всё больше интересовался он тайными беседами ближних, сам уже, по собственному почину, назначал сидения, допрашивал языков и требовал, чтобы ему подробно передавали обо всём, что происходило в Кремле.

Когда Милославский попытался передать поджигателей в ведение Судного приказа, царь ответил ему резкою отповедью:

– Будет, Иван Михайлович! Довольно бесчинствовал ты с царевною на Кремле! Ныне я сам государствовать буду! – И отдал колодников для розыска Федору Юрьевичу Ромодановскому.

Хмельной, страшный в зверином гневе своём, князь производил розыск не в застенке, а на улице, перед толпой, и там же сжёг изуродованных пыткой узников на костре.

Прямо с места казни Пётр с ближними ускакал на Москву, в храм Василия Блаженного.

По случаю праздника Казанской Божьей Матери в церкви готовились к крёстному ходу.

К подпевавшему дьячкам царю подошёл Борис Алексеевич и долго что-то внушал ему.

Царь, распалившись, спрыгнул с клироса и очутился перед царевной.

– В ход?!

Точно впервые в жизни увидела правительница брата. Перед ней стоял незнакомый богатырь, ростом почти вдвое выше её, который, казалось, легчайшим движением может потрясти до основания своды храма, а взглядом острых, как ястребиные когти глаз, заставить пасть ниц перед ним, точно перед Иосифом из библейской сказки, самое небо, и солнце, и звёзды.

«Самсон! – замерла в невольном восхищении правительница. – И кудри Самсоновы, и очи его орлиные!»

Но это длилось одно мгновение.

– В ход! А то куда же! – выпалила она, почувствовав, как на лбу проступает холодный пот и в груди растут ужас и лютый гнев. – В ход! Не у тебя ли на сие благословения испросить?

Молящиеся любопытно следили за столкнувшимися царём и правительницей.

– Ан не пойдёшь! – спокойно, так, как может произнести лишь человек, который сейчас, сию минуту потеряет человеческий облик, весь отдастся бешеному порыву звериного гнева, заявил государь.

Иван Михайлович, увидев, что царевна робеет, сорвал г места икону Богородицы О Тебе Радуемся и сунул её в руки племяннице.

Присутствие Милославского сразу успокоило Софью. Высоко подняв образ, она поплыла величественно на паперть.

Расталкивая молящихся, опрокидывая по пути налои и паникадила, Пётр стрелой вылетел из храма и умчался на коне в Преображенское.

– Извести! Одно, что осталось – извести его с Натальей Кирилловной! – скрежетал зубами Шакловитый.

– И не откладаючи! – брызгал слюною Иван Михайлович. – Чтоб духу ихнего не было!

Софья сидела на диване рядом с возвратившимся недавно из бесславного похода Василием Васильевичем и гневно перебирала гривы на широчайшей турецкой шали, подарке князя.

– Попытайся-ко, изведи, – жёстко взглянула она на Федора Леонтьевича. – А все ты! С конюхами-де царь потешается. Не страшен нам-де такой ворог. – Она вдруг вскочила. – Ан проглядел потехи Петровы с конюхами Преображенскими! Не приметил, как из потешных робяток повырастали полки!

Дьяк слезливо захлопал глазами.

– И в мыслишках не держал я, что хитроумный Борис Алексеевич нарочито подбивал Петра на потехи военные, чтоб силищу противу нас сотворить.

Чтобы отвлечь царевну от неприятного для него разговора. Фёдор Леонтьевич, помолчав немного, умильно осклабился.

– Каково ещё обернётся да кто победит, там видно будет. Ныне же вместно бы, как изволила ты, государыня, давеча сказывать, созвать сидение…

– Какое ещё сидение! – недовольно цыркнул Иван Михайлович.

Шакловитый постарался изобразить на лице строгую деловитость.

– Надобно ж народу возвестить о победах да пожаловать по сей пригоде князя Василия со споручники наградами за верные службы.

Щёки Голицына зарделись стыдливым румянцем. Софья теснее прижалась к князю.

– И впрямь, за печалями позапамятовала я про витязей наших.

Она готова была уже усадить Федора Леонтьевича за написание приказа, но Милославский решительно остановил её:

– Коли хочешь горло позатыкать Нарышкиным, вокруг пальца их обвести, сотвори так, чтобы Василий Васильевич со товарищи получил награду с соизволения обоих-двух государей. Узрит народ, что приказ скреплён подписом не точию царя Иоанна, но и Петра, волей-неволей перестанет верить нарышкинским языкам, правду распускающим о войне.

Предложение дядьки понравилось Софье, и она с охотою приняла его.

Многих усилий стоило царевне уговорить младшего царя подписать грамоту. Пётр долго и слушать не хотел о наградах.

– Едино, что истинно заслужил Василий, – твердил он сестре – батог да дыба! И не лезь! Сама подписывайся под кривдой!

Но царевна была так настойчива и так униженно просила за князя, что Пётр, только бы отвязаться, подписал бумагу.

– Да будь оно проклято! Убудет нас, что ли, ежели Васька твой в новую цепь обрядится! На, получай, покель замест цепи я его железами не пожаловал, вора-мздоимца!

Двадцать шестого июля Голицын, Гордон и некоторые офицеры отправились в Преображенское, чтобы принести царю благодарность за полученные награды.

Лютый гнев охватил Петра, когда перед ним предстал Василий Васильевич.

– Зачем пожаловал?! – крикнул он так, что зазвенели стёкла и погасла лампада. – Не поделиться ли златом, полученным от Селим-Гирея?

– Земной поклон отдать тебе, государь, за великие твои милости.

У царя перекосилось лицо и глаза сверкнули безумием.

– Поклон отдать да тем временем из-за пазухи нож вытащить противу меня?

Он схватил табурет, поднял высоко над головой и со страшною силою швырнул его в стену. Табурет раскололся в щепы. Это послужило словно сигналом для того, чтобы Пётр потерял последнюю каплю самообладания.

Всё, что было в терему, полетело вдогон выскочившим в сени Голицыну и офицерам.

– Убью! – рычал государь. – Всех! И её, полюбовницу твою Софью! Убью!..

На перекошенных губах кипела пена. Лицо дёргалось в мучительных судорогах, а кулак тяжелобойным молотом с головокружительной быстротой рушился на столы, стулья, окна, посуду, дробя все, что подворачивалось на пути.

Узнав о том, как Пётр принял Голицына, Софья, посовещавшись с ближними, распустила по Москве слух, будто Борис Алексеевич и Лев Нарышкин замышляют извести её, а сама поспешно уехала в Новодевичий монастырь.

Царевну провожали пятисотные и пятидесятые всех стрелецких полков.

Шакловитый распорядился приготовить человек по пятьдесят и по сто от каждого полка, чтобы дать достойный отпор нарышкинцам, которые, по дошедшим до него слухам собирались напасть на царевну. Его языки сбились с ног, разыскивая крамолу и подбирая в отряды верных Милославским людей.

По стрелецким слободам снова заговорили о великих милостях, которые дарует царевна всем поднявшимся на защиту её.

Отслушав обедню, Софья вышла из монастырской церкви. Князь Алексей Голицын подал ей стул.

Царевна перекрестилась на все четыре стороны и, усевшись, низко свесила голову.

– И так была беда, – стиснула она пальцами грудь, – да Бог сохранил, а ныне сызнова беду начинают!

Стоявший за стулом Пётр Андреевич Толстой вытер рукавом сухие глаза.

– Боже мой! Боже мой! Пошто испытуешь ты богомолицу и заступницу нашу, государыню Софью Алексеевну?

Кто-то всхлипнул в толпе. Появившийся неожиданно на дворе епископ воздел руки горе и застыл в немом молении. Из церкви ночными шорохами донеслись тихие звуки великопостного песнопения. Скорбно, как падающая листва осенняя, стыли в воздухе медлительные перезвоны.

– Годны ли мы вам? – густым басом бросила вдруг Софья в толпу и встала. – А буде годны, то вы за нас стойте, а буде не годны, мы оставим государство.

Перезвоны ширились, крепли, кружились уже в хмельной пляске, торжественней лилось из церкви пасхальное пение.

Епископ опустился на колени. Метнув седою бородою пыль, он стукнулся обземь лбом.

– Воля ваша, – сквозь слёзы изрёк он, – мы повеление твоё исполнить готовы. Что велишь делать, то и станем.

Стрелецкие начальники, как один, пали ниц и повторили слово в слово за епископом:

– Воля ваша, мы повеление твоё исполнить готовы…

Царевна незаметно подмигнула Толстому и, сунув руки в подставленный им мешок, бросила в толпу пригоршню золотых.

– А то вам, сиротины, для начала малый гостинец!

Часть стрельцов сделала движение, чтобы подобрать золото, но большинство грубо остановило товарищей.

– Честью ли мы Русии служим, а либо душу на злато меняем, подобно Иуде?

Царевна обманулась в своих ожиданиях. Испытанный способ покупать сторонников золотом оказался негодным, когда дело коснулось не стрелецких начальников и отдельных полчан, а людской громады.

Поздно ночью в монастырь прискакал гонец с неожиданною вестью о скоропостижной смерти Ивана Михайловича Милославского.

Софья тотчас же собралась в Кремль.

Убогие людишки московские повадились собираться по праздникам на монастырском дворе, чтобы послушать слово и складные вирши Медведева.

После обедни Сильвестр выходил на двор, благословлял толпу и взбирался на помост. Голосом, то полным нежного воркованья, то негодующим, превозносил он в виршах «херувимские сердца мудрых» Софьи и царя Иоанна и обличал неправдотворства Нарышкиных.

Любая потварь, лишь бы касалась она врагов правительницы, шла на потребу монаху. Он не брезговал никакими слухами и с истинным вдохновением пиита смаковал ложь в напыщенных виршах. О смерти же Милославского он иначе не говорил, как о мученической кончине боярина, погибшего от руки Нарышкиных.

Окончив «действо», Медведев неизменно усаживал своих почитателей за столы, низко кланяясь, потчевал их от имени царя Иоанна обильною монастырскою трапезою.

– Потчуйтесь, не брезгуйте, православные, – суетился монах подле столов. – То не монастырь на вас отпустил, то кроткий царь-батюшка Иоанн Алексеевич жалует вас подаянием.

Сильвестр, не щадя сил, трудился вместе с другими верными Милославским людьми над делом Софьи. Он подобрал большую армию священников, монахов, блаженных и юродивых, которые помогали ему проповедями не только на Москве, но и в самых далёких углах Русии. Всюду, где только можно было, сеялась им ненависть «во имя Бога живаго» к «обасурманившимся, продавшихся немцам» Петру и Нарышкиным.

За усердие царевна щедро дарила монаха золотом и каждый день напоминала ему, что возведёт его на стол патриарха, едва удастся ей венчаться на царство.

Для Сильвестра эти посулы были дороже всего.

Чтобы возможно больше озлобить стрельцов против Нарышкиных, Фёдор Леонтьевич перерядил однажды капитана Сапогова и подьячего Шошина в одежды Льва Кирилловича и потешного преображенца.

Сопровождаемые толпой языков, капитан и подьячий позднею ночью подошли к дозору.

– Глядите-ко, люди, – расхохотался Сапогов, – никак Софьины дети стоят?

– Не вижу! – приложил Шошин руку козырьком к глазам. – Сукиных детей доподлинно зрю, а Софьиных что-то не примечаю.

Капитан ещё пуще расхохотался.

– А не будь я Лев Кириллович Нарышкин, ежели сие не всё едино!

– Ну, вы! – угрожающе взялись дозорные за бердыши. – Хоть и царёв ты родич, Лев Кириллович, а не дразни!

Языки окружили стрельцов. Кто-то бросил в них камнем. Разъярённые дозорные ринулись на обидчиков. Сапогов только того и ждал.

– Пли! – взмахнул он рукой и первый выстрелил. Услышав пальбу, на сторожевой башне ударили в сполошный колокол. Однако, когда стрелецкий отряд пришёл на помощь товарищам, никого уже из людей Шакловитого не было. На земле, истекая кровью, корчились раненые.

Выборные – Никита Гладкой, Ларион Елизарьев, Андрей Кондратьев и Егор Романов – собрались на сидение к Шакловитому.

Дьяк неистовствовал. Он то вскакивал с места, то выл так, как будто оплакивал самого близкого человека, то изрыгал такие страшные проклятья и так вращал налитыми кровью глазами, что выборных брала оторопь.

– Не попущу! Не попущу, чтобы опору стола государева, стрельцов, псовым именем нарекали!

По лицу Федора Леонтьевича выборные отчётливо видели, какое состояние переживает он. «Ведь вот же. лют был с нами, – благодарно думалось им, – тянул на дворянскую руку, а как за живое задели стрельцов, сразу мужицкая кровь пробудилась: не мене нашего гневается».

Брезжил рассвет, когда стрельцы ушли от Шакловитого.

Решено было ближайшей же ночью напасть во главе с Титовским полком и Шакловитым на Преображенское, убить Петра, всех Нарышкиных, Бориса Алексеевича, Лопухиных. Апраксиных, Василия Извольского, Федора Языкова и утром помазать на царство Софью.

В полдень неожиданно, как коршун на ничего не подозревающую добычу, упал на Москву набат, прокатился грохочуще по мирным улицам, распахнул широко двери покривившихся от убогости изб, сбил замки с тюремных ворот и застенков, точно пыль, загнал куда-то вон с улиц бояр, дьяков и торговых людей.

– Робяты! Наддай!

На четвереньках, на брюхе, расползлись высокородные люди, сторонники Нарышкиных, по кремлёвским подземельям и тайникам.

А Софья с ближними, по-праздничному весёлая, суетливо готовилась к встрече желанных гостей – восставших стрельцов.

– Жалуйте! – прибежал к Спасским воротам Голицын. – Жалуйте, православные!

Мятежники без боя заняли Кремль. Царевна послала за патриархом.

Но патриарх заперся у себя в подворье и не принял послов.

– Пущай Медведев к ней жалует, а я не пойду. Кому сулит стол патриарший, с тем и совет пущай держит!

В накладных бородах, обряженные в лохмотья, крались в ночной темноте к Преображенскому пятисотный Стремянного Цыклерова полка Ларион Елизарьев и Ладыгин.

У околицы их встретил Борис Алексеевич.

– Ну как? – полный тревоги, схватил он за руку Елизарьева.

Пятисотный перекрестился.

– Благодарение Богу – добро! Были мы ныне на сидении у Шакловитого, а с нами верные люди царя Петра – Ульфов, Мельнов, Ладыгин да денщики Федора Леонтьевича – Троицкой да Карпов с Туркой.

– Ну и?.. – нетерпеливо топнул ногою Голицын.

– Ну и порешили покель на Преображенское не выступать. Не особливо, вишь, царевна верит в стрельцов, а рейтары и иные солдаты отказ дали в сие дело ввязаться.

Добрая весть не обрадовала Бориса Алексеевича. Он свыкся уже с мыслью о нападении, приготовился к нему; преображенцы и семёновцы поклялись скорее погибнуть до одного, чем сдаться стрельцам. Часть офицеров-иноземцев утаилась с потешными в Прешбурхе и ждала лишь знака, чтобы пушками встретить московских гостей. И вот всё сорвалось. Снова томительная неизвестность, ожидание, бесконечные сидения с ближними и государем, допросы языков, придумывание всяческих небылиц на Милославских и бесплодные свары с ними. Именно сейчас, под горячую руку, надо было всё кончить, ложная же тревога могла расхолодить потешных, сделать их (что самое опасное) равнодушными к событиям.

Рассуждения эти повергали в уныние князя, выбивали из колеи. Наскоро простившись с языками, он вернулся в усадьбу и вызвал к себе Стрешнева.

– Вот и дождались! – удручённо шепнул он боярину.

– А что?

– А то, что распустить придётся по избам потешных. Не будет нападения ныне на Преображенское.

Стрешнев удивлённо вытаращил глаза.

– Устрашилась?

– Бес её знает, царевну ту!

– Тьфу! Тьфу! Тьфу! Тьфу! – заплевался боярин, торопливо крестя все углы. – В своём ли уме, князь, что к полуночи имя нечистого поминаешь? Неровен час…

– Отстань ты с нечистым своим! – сердито отмахнулся Борис Алексеевич. – Тут вся затея рушится, а он рогов напужался!

Выслушав всё, что Голицын узнал от Елизарьева, Тихон Никитич решительно встал.

– А ежели мы с тобой, князь, обманем царя?

– Обманем? – нахмурился Борис Алексеевич. – Царя обманем?

– А ложь во спасенье – не ложь! – убеждённо взглянул боярин на образ. – Разбудим царя, устрашим: стрельцы-де идут. Пущай к Троице убежит. Сим делом великий сполох поднимется… А потешные ещё более возгорятся, прознав, что царь от смерти укрылся.

Предложение боярина вернуло князю надежду Не раздумывая, он ворвался в опочивальню Петра.

– Государь!

Пётр продрал глаза и зло уставился на Голицына.

– Давно ли надумал царей будить по ночам, рыло козлиное!

– Стрельцы, государь! Идут толпой на тебя!

Петра точно какая-то сила сорвала с кровати. Он, как был в одном бельё, выколотил головою оконце и прыгнул на двор. Борис Алексеевич выскочил за ним.

– Поспешай, государь, покель не исполнилось время. Скачи на коне в Троицкий монастырь!

Гонимый ужасом, царь ворвался на конюшню и на неосёдланном аргамаке умчался в лес.

Был шестой час утра, когда вратарь Троицкой лавры увидел, как недалеко, на дороге, на полном ходу пал взмыленный конь, придавив собой полуголого великана.

Вратарь поднял тревогу. В то же мгновенье из келий высыпали на улицу встревоженные монахи.

Аргамак был мёртв. Под ним, дико вращая глазами, корчился в судорогах какой-то юноша. Изо рта его била пена.

– Боже мой! – всплеснул руками один из монахов. – Да то ж государь!

В келье, ещё весь под властью пережитого, Пётр повалился в ноги игумену.

– Защити! – ловил он руку настоятеля, чтобы поцеловать её, и обливался слезами. – Христа для, не дай помереть от стрелецкой секиры!

Жалкий в своём унижении, едва живой от страха, царь стукнулся об пол лбом.

– Помилуй, государь мой! – засуетился игумен. – Тебе ли передо мною искать? Не я ли холоп твой?

Но Пётр ничего не слышал. Его бил жестокий припадок.

К вечеру в лавру прибыли некоторые царедворцы Петра.

– Мужайся, мой царь! – обнадёживающе улыбнулся государю Борис Алексеевич. – Ибо исполнился час расплаты с ворогами твоими!

Узнав о бегстве царя, Софья не на шутку перетрусила. Даже Шакловитый почувствовал, себя обескураженным.

– Вольно ж ему, взбесясь, бегать! – плевался он, немилосердно теребя кадык.

Но в голосе его не было уже прежней уверенности, и в наглых глазах сквозили тени трусливой пришибленности.

Как один, поднялись солдаты Преображенского и Семёновского полков на выручку «бомбардира Петра Алексеева».

– Вместе росли, вместе и помирать будем с ним, – дали они обетование Наталье Кирилловне.

Потешные не походили ни на стрельцов, ни на рейтаров, ни на обыкновенных чёрных людишек. Если бы спросить их, какое место занимают они среди подданных государей, чьими кручинами кручинятся и чьими радуются радостями, они не сумели бы ответить. Давно отбившись от народа, из которого вышли, они не связались ничем общим с другими русскими войсками и не пристали к господарям.

Лагерная жизнь, походы приучили потешных к строгому выполнению военного долга, к беспрекословному подчинению каждому слову царя. Опричь царя и своих офицеров они не признавали никого, да ни один из начальных людей многочисленных московских приказов никогда и не помыслил бы показать свою силу над «Преображенскими конюхами». Потешные были на отлёте, в стороне от приказных начальников. Это-то и полюбилось новым полкам, создавало в собственных глазах призрак вольности, неподчиненности общим для всех законам.

А будущее…

Сам Пётр, подбиваемый Борисом Алексеевичем, не раз сулил им такие богатые милости, что кружилась голова от одних только чаяний.

– Я буду единым хозяином русской земли, вы же во всём государстве станете выполнять мою волю. Я и вы. И никто опричь меня и вас!

Пётр и сам понемногу начинал верить в свои слова. Подсказ Голицына пал на добрую почву. «Я и вы» переходило в символ веры, в смысл жизни царя.

Солдаты не сомневались в искренности посулов государя. Вся жизнь его проходила перед их глазами. Они лучше всех знали, что некуда ему уйти от них. Бояре лживы, тянутся на сторону того, кто сильнее, а стрельцы – те лишь ведают, что мутить и торг торговать. «Не то воины, не то мятежники, не то купчины, – презрительно отзывались потешные о стрелецких полках. – То им полюбятся Милославские, то раскольникам поклонятся, то чёрных людишек примолвляют, словно бы братьев. – И гордо сверкали глазами: – То ли дело – мы! Самому государю – и сыны и братья!»

– Мы и он! Он и мы! – три эти слова вытеснили из груди всё остальное в день побега царя.

Потешные поняли, что исполнилось время, когда они могут стать тем тяжким сапогом Петровым, который придавит всю «Русию», от первых вельмож до последнего гулящего человечишки.

И никого не будет над ними, опричь царя.

– Мы и он! Он и мы!

Ещё не успел пройти по Москве слух об исчезновении государя, как капрал Преображенского полка Лука Хабаров принялся тайно перевозить в Троицкий монастырь пушки, мортиры и порох. Утром же следующего дня в поход к Сергиеву выступили почти все семёновцы и преображенцы.

Стрельцы не тронули их, не рискнули на открытый бой.

В Кремле среди вельмож началось заметное шатание. То, что стрельцы струсили, безропотно пропустили потешных, крайне обеспокоило Софью и ближних. Не по нутру пришлось это и некоторым стрелецким начальникам.

Первым пошёл на попятную преданнейший сторонник Милославских – полковник Цыклер.

– Конец! – объявил он доверенным стрельцам. – Слыхивал я, что и сам патриарх поднимается на защиту меньшого царя. А иноземцы-офицеры, того и гляди, противу нас выступят.

Полковник убедил Софью снарядить в лавру для переговоров послов.

Царевна, и сама об этом подумывавшая, тотчас же отправила к Троице Цыклера с полусотней стрельцов.

Прошло два дня, а полковник не возвращался.

Царевна снарядила в Сергиев новых послов: боярина князя Ивана Борисовича Троекурова, сын которого был другом Петра, и князя Прозоровского.

Когда же князья вернулись ни с чем, Софья решилась на последнее средство: вызвав патриарха, она пала перед ним на колени и чистосердечно покаялась в том, что помышляла свергнуть его с патриаршего престола.

– Ныне узнал ты правду, – сквозь рыдания произнесла она, – ныне твоя воля отпустить грех мой, а либо отвратить лик от меня.

Патриарх бережно поднял Софью и облобызал её руку.

– Грешен не тот, кто грешит, а тот, кто не кается.

И, благословив правительницу, с глубоким почтением выслушал её просьбу.

– Не почитай патриархом меня, коли не вернусь к тебе с благой весточкой от Петра.

– Приспело наше время, – призывали убогих гонцы от Фомы и Черемного. – Покуда цари и ближние их промежду собою грызутся, двинемся на Москву!

С каждым часом ватаги подходили всё ближе к столице, переполошив, собрав воедино и высоких и средних дворян, купчин и приказных, были ль то споручники либо вороги Софьи.

– Не допустить смердов! Биться с ними до остатнего краю! Ежели займут они Кремль, пропали мы все!

Когда собрались дворянские дружины и приготовились к выступлению против людишек солдаты и рейтары, их благословили на бой и Милославские и Нарышкины.

Махнули рукою на все лишь стрельцы.

– Пущай, что будет!

Крепко бились ватаги. Но не устояли перед пушками и мушкетами. Много полегло в те дни людей, обильно пропиталась земля кровью убогих. Сам Фома покинул поле брани лишь когда, полумёртвый от ран, свалился с коня.

За несколько дней пребывания в лавре Пётр преобразился.

От трусливости и растерянности не осталось и следа. Необычайной силой веяло от него. Напряжённое лицо, плотно стиснутые губы и пронизывающий взгляд отражали такую непреклонную волю и упрямство, которые присущи разве только безумному.

Когда царю доложили, что патриарх подъезжает к вратам, он немедля вышел на улицу. При появлении государя Иоаким вылез из кареты и поднял для благословения руку.

Все встречавшие патриарха, за исключением царя, обнажили головы и опустились на колени.

– Не с челобитного ли от сестры?! – щёлкнул зубами Пётр.

– Так, государь! – поклонился Иоаким и с неожиданной свирепостью заколотил посохом о землю. – С челобитною! Точию не от сестры твоей, а на сестру! – И благоговейно поцеловал руку Петра. – Вот моя челобитная: покажи милость, пожалуй меня благоволением. Не вели возвращаться к царевне! Вели быть подле тебя, законного государя всея Русии!

Могучее «ура» покрыло последние слова патриарха.

Измена патриарха потрясла Софью, но не обескуражила, а как будто ещё более закалила её, сделала отчаянней.

Созвав на Красном крыльце всех полковников со многими рядовыми, она обдала их уничтожающею, полною яда усмешкою.

– По здорову ль, верные мои споручники, стрелецкие витязи?

Следивший из окна за правительницей Шакловитый схватился за голову.

– Ополоумела! В эдакий час норовит в распрю вступить! Баба! Одно слово – баба!

Стрельцы стояли, потупившись, и на приветствие не отвечали.

Раскачиваясь и сопя, Софья спустилась с крыльца.

– Вы! – прошипела она, едва сдерживаясь, чтобы не крикнуть. – Слушайте, вы! Много, бывало, балтывала я по-пустому с вами за чарою, ныне же кровью царственною своею клянусь: сама, сими перстами удушу всякого, кто посмеет уйти из Москвы к Троицкой лавре. – И, сделав оборот по-военному, убралась во дворец.

К вечеру принесли новую весть:

– Бутырский полк под началом генерала Гордона и офицеры-иноземцы постановили податься к Петру.

Царевна отправила к Гордону для переговоров Василия Васильевича.

В Немецкой слободе царило необычайное оживление. Все: и военные, и учёные умельцы, и торговые люди, и даже женщины, сходились на том, что нужно всемерно поддержать не Софью с её сторонниками, почти враждебно относящихся к иноземцам, а друга слободы – царя Петра.

– Что нам Софья и Иоанн! – возбуждённо обступали Голицына толпы. – То ли дело – молодой государь!

Больше всех суетился Лефорт. Стройный, женственный, он семенил подле князя, то и дело посылал ему воздушные поцелуи, складывал бантиком губы и так ломался, что невольно расхолаживал Голицына, сбивал со строгих мыслей.

– Ах, принц! – без конца, с многообразнейшими оттенками повторял Лефорт на ломаном русском языке. – Ах, принц мой! Питер ест чюдный… ошен чюдный король!

И томно закрывал глаза, неожиданно обхватывал женщин, кружился с ними в упоительной пляске.

Выслушав почтительно Василия Васильевича, Гордон показал рукой на толпу.

– Я рад по-твой сделайт. Но… – он печально вздохнул, – видишь, Немецкий слобод не рад. Я не можно идти против все!

Не простившись с генералом, князь быстрым шагом пошёл к колымаге.

К нему с распростёртыми объятиями бросился Лефорт.

– Мой принц! Так скоро вы покидай нас, мой принц!

Василий Васильевич грубо оттолкнул швейцарца и укатил.

Лефорт погнался за колымагой, но вдруг остановился на полном ходу и состроил уморительнейшую гримасу.

– Ах, принц! К шортова мать!

Какие-то две девушки подкрались к нему, подхватили под руки и унеслись с ним к домику Бранта.

– Адио! – заверещал Лефорт. – Адио, принц! До свидань!