Бломштедт приказал дать свежего коня с конюшни и выехал со двора мимо сонной стражи, чтобы поскорее отвезти к императору успокоительные вести. Но так как он снова начал сомневаться, то, чтобы вполне увериться в безопасности, он поскакал к наружным границам парка; он решил убедиться в том, что и здесь нет ничего подозрительного, чтобы таким образом иметь возможность совершенно успокоить императора.

Тускло горели на небе звёзды, стояла как раз та пора года, когда солнце едва ли на час-другой скрывается за горизонтом и глубокая темнота едва побеждает свет поздних вечерних сумерек, как снова наступает рассвет.

Дивное, счастливое спокойствие овладело молодым человеком, медленно ехавшим вдоль опушки парка; волнение, некоторое время горячившее его кровь и омрачавшее его душу, исчезло; ясен и чист был его взор, который он направлял то к минувшей юности, то навстречу грядущему. Император снова подтвердил ему, что он будет в состоянии исполнить свой священный обет; образ Доры, как живой, выступал пред бароном и, казалось, снова озарял его своим чистым светом; счастливые мысли о будущем сменили одна другую, и под их влиянием исчезла та печальная тоска, которую он испытывал пред предстоявшим при русском дворе таинственным переворотом. Он глубоко вдыхал свежий, ароматный воздух ночи и, смотря на звёзды, посылал свой привет родине и далёкой возлюбленной, которой ему предстояло вскоре принести счастье и радость.

Вдруг Бломштедт вздрогнул и быстрым движением остановил коня.

Объезжая вокруг парка, он приблизился к дороге, которая ведёт из Петергофа в Петербург; при сумеречном полусвете, дававшем возможность видеть на довольно изрядное расстояние, Бломштедт увидел на этой дороге, едва в ста шагах от опушки парка, стоявшую карету, лошадей которой держал под уздцы почтальон. Все беспокойные опасения барона разом снова вспыхнули в нём. Разумеется, нисколько не бросалось бы в глаза то, что среди ночи кто-либо приехал из столицы или кто-либо отправлялся туда из Петергофа, но почему эта карета неподвижно стояла в таком отдалении от дворца на уединённой просёлочной дороге? Если бы карета неслась вскачь, Бломштедт даже не обратил бы на неё внимания, но здесь должно было произойти нечто особенное, из ряда вон выходящее, о чём необходимо было во что бы то ни стало разузнать.

Стоявший возле лошадей почтальон не мог ещё видеть Бломштедта, так как он ехал в тени деревьев парка. Поэтому барон тотчас решил со своего места наблюдать за тем, что дальше произойдёт с этой странной повозкой; он попридержал коня за небольшим кустарником и стал всматриваться в неясные очертания кареты. Проходили минута за минутой, час за часом; всё нетерпеливее колотилось сердце молодого человека, всё горячее приливала кровь к его вискам, но он решился во что бы то ни стало пробыть до конца на своём посту и добиться разрешения загадки, которая выступала пред ним в виде этой неподвижно стоявшей кареты…

Орлов оставил карету, которая затем возбудила столь сильное удивление и подозрение в Бломштедте, на порядочно удалённом от ворот парка месте и, делая огромный крюк и старательно обходя сады, направился к узкому берегу канала, пролегавшего под окнами павильона, в котором жила императрица.

Так как солдаты его полка занимали здесь караулы и всякий раз сообщали заговорщикам свой пароль, то Орлов без труда миновал караульные посты и достиг конца канала; он подал известный знак, но прошло ещё немало времени, прежде чем раскрылось окно, так как сегодня его не ждали. Наконец, после того как он со всё возрастающим нетерпением несколько раз повторил свой знак, который к тому же нельзя было подавать слишком громко, окно растворилось, соскользнула верёвочная лестница, и поручик с быстротой молнии взобрался наверх.

Императрица в ночном туалете вышла из спальни. Камеристка хотела уйти, но Орлов приказал ей остаться и глухим голосом, весь дрожа от волнения, проговорил:

– Наступил решительный момент; в продолжение этой ночи мы должны победить или погибнуть. Ваше императорское величество, вы должны немедленно отправиться со мной в Петербург; войска подготовлены, внизу у парка стоит экипаж, и прежде чем Петербург пробудится от сна, вы должны стать императрицею… Живее одевайте её императорское величество! – приказал он испуганной камеристке. – Нам нельзя терять ни минуты, от этого зависит наша жизнь.

Екатерина Алексеевна, бледная как полотно неподвижно стояла на пороге.

– Что случилось? – спросила она. – Почему явилось столь внезапное решение? Разве не может повредить всему эта безумная смелость?

Почти не переводя дыхание, Орлов коротко рассказал обо всём, что случилось.

– Если Пётр Фёдорович завтра ещё будет на престоле, – прибавил он, – то все мы будем уничтожены.

– Это – правда, – сказала императрица, серьёзно и спокойно выслушав Орлова, – конец колебаниям и проволочкам, и я счастлива, что это так; в этом тупом неведении ослабли бы мои силы.

Она кивнула своей камеристке и вернулась к себе в спальню, между тем как Орлов, покрякивая от волнения и нетерпения, стал ходить взад и вперёд по комнате; он то и дело подходил к окну и вглядывался в бледное сумеречное небо, на котором вскоре должен был появиться свет восходящего солнца.

Спустя четверть часа, показавшиеся ему целой вечностью, снова вошла Екатерина Алексеевна. На ней было простое русское платье из тёмного шёлка, и на её груди красовались красная лента и звезда ордена Святой Екатерины.

– Я готова, – произнесла она, между тем как Орлов стал пробовать, крепко ли держится на оконном переплёте верёвочная лестница.

Он вылез наружу и, держась одной рукой за перекладину лестницы, другую протянул, чтобы поддержать императрицу.

Екатерина Алексеевна на минуту приостановилась; её глаза заискрились дивным блеском; она окинула взглядом комнату и затем перевела его на чуть брезживший на небе рассвет.

– Здесь – унижение, бессилие, смерть, – произнесла она, – там – свобода, могущество, власть… Я стою в сумраке настоящего; взойдёт ли над моей жизнью светлое солнце будущего, как оно восходит над наступающим днём, который несёт с собою мою участь, как и участь мильона людей? С какою молитвой, – сказала она, складывая руки, – обращусь я к Тебе, Господи, повелевающему в надзвёздном мире? Ты здесь! Невидимыми нитями Ты управляешь всем, жизнью людей и судьбами народов… Помоги мне и распростри над нами Свою охраняющую руку!.. Я посвящаю свою жизнь русскому народу, за короной которого я смело протягиваю сегодня свою руку, и клянусь не знать ни покоя, ни отдыха, приумножая на этой короне драгоценные жемчужины могущества и почестей!..

Императрица простёрла к небу руки, словно призывая мерцающие звёзды в свидетели своей клятвы.

– Скорее, ваше императорское величество, ради Бога, скорее! Наступает день, и всё уже ждёт вас в Петербурге! – воскликнул Орлов.

Императрица поднялась на подоконник. Орлов обхватил её, поддерживая своею рукой, и вскоре они спустились вниз. Камеристка тотчас же, шепча тихую молитву, дрожащими руками втащила лестницу обратно.

Екатерина Алексеевна накинула на себя плащ и покрыла голову кружевным платком.

Часовой у выхода только хитро улыбнулся, когда Орлов с изящной женской фигурой об руку прошёл мимо него; он поспешно увлёк за собой императрицу. Им предстояло снова сделать большой круг по парку, чтобы не попасться навстречу какому-либо другому караульному посту, чтобы не быть никем замеченными.

Наконец они достигли дороги. Горизонт уже начал окрашиваться рассветом. Быстрыми шагами они направились к карете.

Орлов посадил в неё императрицу и сам вскочил затем на козлы к почтальону.

– Давай мне вожжи! – сказал он. – Теперь пойдёт езда на жизнь и на смерть.

Он взмахнул бичом, и лошади понеслись полным ходом, поднимая на дороге облако пыли.

Но в тот же самый миг Бломштедт выскочил из-за тенистых деревьев парка и вскачь понёсся прямо по полю за экипажем.

Хотя он и не узнал обеих фигур, но внутренний голос подсказывал ему, что этот таинственный отъезд должен находиться в связи с заговором, о котором сообщала Мариетта; он почти не сомневался, что это была императрица, поспешно уезжавшая отсюда; во всяком случае, он решил удостовериться в этом и, достигнув дороги, пустил по ней лошадь полным карьером.

Орлов слышал лошадиный топот; он быстро оглянулся на мчавшегося всадника и погнал уже и так дико нёсшихся лошадей. Но благородный скакун из императорских конюшен далеко превосходил в скорости почтовых лошадей, которые к тому же совершили далёкий путь из столицы.

Спустя несколько минут Бломштедт догнал карету и, поравнявшись с нею, крикнул:

– Стой! Именем императора говорю: стой!

Екатерина Алексеевна испуганно выглянула из кареты, затем быстро снова откинулась в глубину её; но одной этой секунды для нёсшегося мимо Бломштедта было достаточно, чтобы узнать черты её лица, и тем громче и повелительнее повторил он своё приказание остановиться.

– Ступайте к чёрту! – крикнул Орлов с козел. – И не вмешивайтесь в дела, которые вас вовсе не касаются!.. Ах, это вы, сударь? – иронически произнёс он, узнав молодого человека. – По-видимому, вы специально предназначены для того, чтобы становиться мне поперёк дороги… Но предупреждаю вас, это опасно! Будьте осторожны! Следующий раз клинок моей шпаги сумеет ближе познакомиться с вами!

Он ещё быстрее погнал лошадей, и карета и всадник бешено помчались вдоль дороги, так что почтальон только боязливо крестился.

– Стой! В последний раз повторяю: стой! Вы слышите, что я говорю от имени государя императора? – крикнул Бломштедт, причём заскакал вперёд и схватил за узду одну из почтовых лошадей, с силою потянул к себе её голову так, что животные, тяжело дыша и дрожа, прервали свой бег. Казалось, экипаж покачнулся и угрожает опрокинуться на обочину дороги.

– А! – крикнул Орлов, отдёргивая вожжи. – Вы всё-таки желаете своей гибели? Свой путь я буду продолжать, если даже и сам чёрт выступит мне навстречу, – а вы, право, не из тех, которые могут удержать меня.

Бломштедт всё ещё крепко держал поводья лошади, продолжать езду было невозможно.

Орлов соскочил с козел и вытащил шпагу.

– Пожалуйте, сударь! – крикнул он. – Пожалуйте, если вы не предпочтёте дать шпоры своему коню и таким образом избегнуть наказания за свою бесстыдную дерзость!

В ближайшее мгновение Бломштедт соскочил с коня и его шпага блеснула при алом рассвете.

– В последний раз, – сказал он, – именем императора приказываю вам вернуться назад в Петергоф или дать отчёт относительно вашей поездки и той дамы в карете.

Вместо ответа Орлов сделал сильный выпад по направлению груди молодого человека, клинки их шпаг встретились, зазвенели, и в глазах обоих заблестела твёрдая решимость не щадить противника.

Тут растворилась дверца кареты; Екатерина Алексеевна быстро выскочила из неё и, повелительно поднимая руку, кинулась почти между скрещёнными клинками.

Бломштедт отпрянул и отсалютовал своей шпагой.

– Стойте! – холодно, с величавым достоинством произнесла императрица. – Вы желали знать, милостивый государь, кто находится в этой карете. Теперь вы видите это, вы знаете, что присутствие вашей императрицы не допускает обнажённых шпаг… Я приказываю вам тотчас же освободить дорогу и не препятствовать моей поездке.

Бломштедт, почтительно приветствуя императрицу, снял свою шляпу и сказал:

– Я знаю свои обязанности по отношению к вам, ваше императорское величество, но я стою здесь от имени государя императора, моего повелителя, и его именем, в силу его приказания, вынужден просить вас, ваше императорское величество, возвратиться в Петергоф; после вы будете иметь возможность сообщить государю императору те основания, которые побудили российскую императрицу столь таинственным образом глубокой ночью покинуть свою резиденцию.

– Довольно слов! – воскликнул Орлов и, обращаясь к государыне, добавил: – Прошу вас в карету! Так как этот безумец препятствует нам, то я вынужден остаться, чтобы покончить с ним… Вам же, ваше императорское величество, нельзя ни минуты более медлить; всё складывается так, чтобы вы поспешили в Петербург.

Он снова поднял свою шпагу, а Екатерина Алексеевна, сочтя дальнейшие попытки спасти молодого голштинского дворянина напрасными, отошла от них, чтобы снова сесть в карету.

Но Бломштедт быстрее молнии подскочил к лошадям и, сильно взмахнув рукою, разом перерезал остриём шпаги постромки. Лошади бросились в стороны, заржали, забили копытами; их беспокойные движения заставляли карету, с которой они были связаны только одной головной упряжью, снова закачаться из стороны в сторону.

Собственный конь Бломштедта, до сих пор спокойно стоявший возле кареты, испуганно понёсся по полю, а почтальон соскочил с козел, чтобы удержать беспокойно бившихся лошадей.

Орлов взревел от ярости; он начал наступать на молодого человека, осыпая его страшными ударами; Бломштедт уверенно и ловко парировал их, но, чувствуя превосходство физической силы на стороне Орлова, вынужден был ограничиться обороной. Искры сыпались из-под их клинков, никто не уступал, оба противника стояли друг против друга, как бы вылитые из бронзы. Бломштедт уже получил несколько незначительных ран, кровь сочилась из них, но он не трогался с места, следя взором за каждым движением противника и ловко уклоняясь от его диких ударов, когда его силы не позволяли парировать их. Он решил, что теперь его единственный долг состоит в том, чтобы возможно дольше задержать бегство императрицы. И сознание того что корона и жизнь его императора и герцога в настоящее мгновение находятся в его руках, придавало ему всё новые силы, всё новую ловкость, в то время как удары Орлова под влиянием дошедшего до бешенства гнева становились всё неувереннее.

Екатерина Алексеевна, бледная, со скрещёнными на груди руками стояла возле кареты и пылающими взорами следила за этой страшной борьбой, от исхода которой зависел решительный шаг к величию престола или во мрак тюрьмы.

Почтальон упал на колена и в страхе воссылал молитвы ко всем святым.

Тут императрица вдруг стала прислушиваться. Послышались звуки лошадиных подков и шум катящегося экипажа; в некотором отдалении, на дороге, ведшей из Петербурга, показалось облако пыли. В разгоравшемся утреннем рассвете вскоре можно было рассмотреть запряжённую четвёркой карету и двух галопировавших возле неё всадников.

Надежда сменялась страхом в императрице, страх – снова надеждой. Её лицо то заливалось краской, то бледнело.

Наконец и Орлов услышал приближавшийся шум; всадники громко кричали ему и размахивали в воздухе шляпами.

– Ах, это – вы! – воскликнул Орлов. – Само Небо посылает вас… это – мои братья.

Екатерина Алексеевна сложила руки, и её увлажнившиеся глаза, казалось, посылали благодарственную молитву Богу.

Через несколько минут карета и всадники подъехали к месту происшествия. На козлах сидел Иван Орлов, его братья Алексей и Владимир скакали впереди и очень удивлённо смотрели на столь странную сцену, происходившую пред их глазами.

– Держите этого предателя! – крикнул Григорий Орлов, а сам поспешил к императрице и повёл её к карете своего брата Ивана.

– Ты слишком медлишь, всё уже ждёт, всё готово! – воскликнул Владимир Орлов. – Мы приехали, так как боялись, что твои лошади могут быть утомлены.

– Задержите его, покончите с ним! – снова крикнул Григорий Орлов.

Затем он помог императрице войти в карету, сел сам вместе с ней, и четвёрка лошадей его брата во весь дух понеслась по направлению к Петербургу.

Алексей и Владимир Орловы с обнажёнными шпагами набросились на Бломштедта, с ужасом смотревшего вслед карете и видевшего, что плоды его усилий уничтожены. Равнодушно оборонялся он от нападений своих конных противников; он понимал, что несчастная судьба его императора теперь решена, и его собственная жизнь едва ли представляла для него какую-либо ценность.

Алексей Орлов, только что сделавший стремительный выпад на Бломштедта и лишь с трудом уклонивший своего коня от острия его шпаги, воскликнул:

– К чёрту этого дурака!.. Он поранит нам наших лошадей, и тогда нам придётся разделить с ним компанию здесь в чистом поле. Поедем скорее следом за Григорием, у нас есть дело в Петербурге; пусть этот окаянный немец бежит к своему господину и сообщит ему, что его императорскому маскараду наступил конец.

Он быстро повернул коня и помчался следом за отъехавшей уже на порядочное расстояние каретой. Его брат Владимир последовал за ним, иронически раскланявшись с Бломштедтом. Вскоре и эти оба всадника скрылись в облаке пыли по направлению к Петербургу.

Солнце уже ярко светило, подымаясь из-за горизонта. В некотором отдалении позади лежали парк и Петергофский дворец.

Словно надломленный, стоял, не двигаясь с места, Бломштедт. Его лошади нигде не было видно. Чтобы возвратиться пешком во дворец, ему нужно было по крайней мере полчаса времени, и хотя его раны и были лёгкими, всё же потеря крови делала их болезненными. Но, тем не менее, ему необходимо было во что бы то ни стало добраться до императора, чтобы последний по крайней мере был в состоянии сделать всё возможное против неизвестной опасности, грозившей ему из Петербурга.

С лихорадочно горевшим лбом, высшим напряжением воли, собрав все силы, Бломштедт зашагал по просёлку обратно к парку. Лучи быстро восходившего солнца уже начали нагревать охлаждённый ночным сумраком воздух. Пот струился с висков барона, всё утомлённее и утомлённее становился его шаг, и ему приходилось всё замедлять его, чтобы окончательно не надломить своих сил.

Наконец Бломштедт достиг парка, но у входа в него был задержан стоявшим там часовым.

Молодой человек сказал, что прибыл в Петергоф повелению императора и по дороге упал с коня. Он не посмел ничего прибавить к этому, а также выказать большое нетерпение, так как опасался того, что петергофский гарнизон принадлежит к заговору.

Солдат окинул его недоверчивым взглядом – голштинская форма далеко не пользовалась приязнью у русских гвардейцев, да притом же эта форма была изорвана и покрыта кровяными пятнами, а взгляд барона был беспокоен и выражение его лица расстроенно.

Часовой отказался пропустить молодого человека, и лишь после долгих переговоров, во время которых Бломштедт едва сумел побороть свою боязнь и беспокойство, он добился того, что солдат провёл его к ближайшему часовому; последний, после нового продолжительного допроса, в свою очередь, передал его ближайшему часовому.

Прошло по крайней мере полчаса, пока барон достиг главной гауптвахты при входе во дворец; там, по-видимому, снова усомнились в его рассказе и не решились отпустить его.

Наконец Бломштедт добился того, что пошли доложить дежурному камергеру императрицы. Прошло ещё немало времени, пока тот появился, снова в ночном костюме, и, с едва скрываемой иронической усмешкой выслушал его рассказ о падении с лошади; только тогда солдаты отпустили барона и ему дали свежую лошадь.

Всё это заняло не менее двух часов, и солнце уже высоко стояло на горизонте, когда вконец измученный барон снова сел в седло. Он медленно тронулся с места, уже не вызывая подозрений ни в ком, и только оставив парк так далеко позади, что мог считать себя в безопасности, дал шпоры коню и помчался по дороге в Ораниенбаум.