Пётр Фёдорович перенёс свою резиденцию в Ораниенбаум и, всё более и более увлекаясь, занимался там приготовлениями к датскому походу, причём не упускал случая упражнять и усовершенствовать по прусскому образцу свою голштинскую гвардию, которая всюду сопровождала его и для которой были устроены в конце парка лагерь и небольшая крепость.

Графиня Елизавета Воронцова переехала вместе с ним и, не имея теперь причин бояться императрицы, устроила себе, точно супруга императора, собственный двор, около которого теснилась теперь большая часть всего общества, могущего дышать лишь отблеском власти и могущества.

Влияние и значение Воронцовой возрастали с каждым днём, несмотря на то, что во время устраивавшихся каждый вечер вакханалий, в которых император искал отдохновения от душевной и физической усталости дня, часто происходили бурные сцены, причём он сплошь и рядом грозил Елизавете Романовне Сибирью, но зато в иные дни он давал ей обещания жениться на ней и короновать, по примеру Петра Великого, в Москве императрицей.

Вместе с тем он то и дело посылал курьеров справляться о ходе постройки дома в Шлиссельбурге.

Несчастный Иоанн Антонович был увезён Корфом несколько дней спустя после посещения императора в Петербург. Его поселили в доме фельдцейхмейстера графа Петра Ивановича Шувалова на Фонтанке; хотя он и не смел покидать его, однако ему, проведшему всю жизнь в тюрьме, этот дом, в котором он был господином и при котором имелся небольшой, но искусно разбитый садик, казался раем.

Пётр Фёдорович приказал привезти к себе отца Филарета; когда монах появился пред ним с печальным против обыкновения лицом, с опущенными долу глазами и не поднял руки для благословения, император дружески хлопнул его по плечу и сказал:

– Я обещал вам, благочестивый отче, облегчить долю узника, о котором вы напомнили мне после смерти императрицы. До сих пор государственные дела не давали мне возможности выполнить обещанное; но я не забыл об этом. Я отпер узнику темницу. Вас проведут в дом, отведённый ему, вам будет поручена высокая честь подготовить его к тому, чтобы он мог вскоре занять подобающее его имени и рождению положение в свете.

Отец Филарет долго глядел на императора проницательным взором.

– Поздненько же вы вспомнили об обещании, ваше императорское величество! – холодно произнёс он. – Но я буду молить Бога, дабы Он зачёл вам благодеяние, оказанное узнику. Я помню также, что одновременно с обещанием позаботиться о несчастном отпрыске Петра Великого вы дали мне также обещание быть верным слугой церкви и защитником её против всех зол и напастей. Вместо этого вы намереваетесь теперь оскорбить её и уменьшить её права. Я всего лишь незначительный слуга церкви, но и я имею право свидетельствовать пред вами о данном вами обещании. Поверьте мне, Бог не допускает насмешек над Собой, если вы нарушите свои обещания и будете продолжать преследовать святую церковь. Бог отвернётся от вас и пошлёт несчастье и беду на вашу голову; ведь Господь Бог, а не кто иной, доставляет князьям мира земную власть и могущество; Он даёт корону, но может и отнять её.

– Дерзкий поп!.. Как ты осмелился? – вспыхнув гневом, вскрикнул Пётр Фёдорович, но тут же сдержался и, близко подойдя к продолжавшему стоять спокойно монаху, произнёс: – Вы правы, батюшка, в отношении церкви; я вовсе не хочу заходить далеко в ссоре с ней. Я уже вернул из ссылки митрополита, которого хотел было наказать за сопротивление моим желаниям; я не хочу пускать в ход насилие, но уверен, что он признает обязанности церкви принести и со своей стороны жертву ради императора и России.

– Церковь не побоится жертвы, раз дело зайдёт о защите родины, – произнёс монах, на которого заигрывания императора оказали столько же влияния, сколько и вспышка гнева пред тем, – но церковь не имеет права позволить умалить имущество, так как оно принадлежит бедным и нуждающимся, матерью коих она является. А теперь дело идёт о пролитии русской крови ради расширения пределов страны, не имеющей с нами ничего общего.

– Эта страна – страна вашего императора. Война, в которой я требую поддержки церкви, должна будет быть ведена для защиты моей чести против надменного врага. Разве ваш император, покровитель вашей церкви, не имеет права на вашу помощь?

– Не требуйте от меня ответа на этот вопрос, ваше императорское величество! Не мне определять обязанности и права церкви. Высокопреосвященный владыко, глава которого озарена Самим Богом, даст вам ответ; но берегитесь поднимать против него руку насилия! На его защиту восстанут все ангелы и святые мученики церкви. Я же лично приношу вам свою искреннюю благодарность за то, что вы изволили доверить мне Иоанна Антоновича. Я исполню ваше поручение, но раньше я должен испросить на это разрешение владыки, потому что без его согласия я не могу покинуть монастырь.

– Сделайте это, сделайте, батюшка! – произнёс Пётр Фёдорович и, точно озарённый внезапной мыслью, ближе подходя к собеседнику, глухим голосом прибавил: – Вы – человек, могущий хранить тайну, вы русский и любите потомков своих царей.

– Да благословит Господь эту кровь и да сохранит её во веки веков, – сказал отец Филарет, причём его лицо просияло высоким воодушевлением, после чего, кинув на императора строгий взор, он прибавил: – Если только она не отвратится от единой истинной православной церкви.

– Так вот, – продолжал Пётр Фёдорович, – тот Иоанн Антонович, который томился всю свою молодость в заточении, происходит от крови Петра Великого; вы видели его, и по наружности он – настоящая копия могучего царя, заставлявшего трепетать пред Россией всю Европу. Известно ли мне то же самое насчёт ребёнка, называемого моим сыном? Он – сын той немки, которую дали мне в жёны на моё несчастье, это я знаю наверно, – воскликнул государь с насмешливым хохотом, – но сродни ли он мне, этого я не знаю; почему бы тогда не поменяться ему местами с тем Иоанном Антоновичем, в котором бесспорно течёт кровь Петра Великого? Иоанн Антонович – отпрыск рода старинных царей, он принадлежит к вашей церкви, в которую вы ввели его сами; что сказали бы вы на то, если бы я возвёл его на ступени моего трона, чтобы со временем оставить ему венец, который покоился ещё на его младенческой колыбели?

– Государь, государь! – воскликнул отец Филарет, который при этих заявлениях императора не мог сохранить своё невозмутимое спокойствие. – Государь, остановитесь! То, что вы говорите, ослепляет меня и приводит в смятение… Какое чудо сотворил бы Господь, если бы вознёс наконец это дитя, которое Он вёл путём долгого тюремного искуса, на престол его предков! Но мой взгляд, государь, слишком ограничен; не требуйте от меня ответа!.. Я буду лишь молить Бога, чтобы Он просветил вас… И Господь смилуется над Россией. Он внушит вам то, что справедливо.

Пётр Фёдорович, по-видимому, довольный впечатлением, оказанным на монаха его словами, сказал в ответ на это:

– Россия, имеющая в вас достойного сына, будет мне благодарна. Идите же теперь, просите высокопреосвященного владыку, чтобы он разрешил вам принять на себя заботу о благородном несчастном царевиче!.. Во дворе вы найдёте заложенный экипаж; воспользуйтесь им, чтобы отправиться в Невскую лавру, после чего он отвезёт вас к вашему питомцу.

Пётр Фёдорович позвонил и приказал вошедшему камердинеру проводить монаха до кареты, поданной уже к крыльцу.

Отец Филарет откланялся, совершенно сбитый с толку всем слышанным, и на этот раз, переступая порог, обернулся, чтобы благословить издали императора.

Монах, громадная фигура которого занимала весь кузов кареты, был быстро подвезён лошадьми с императорской конюшни к широко раскинувшемуся монастырю благоверного князя Александра Невского на берегу Невы.

Брат-вратарь остолбенел от изумления при виде приехавшего в придворной карете отца Филарета, который пользовался высоким почётом у всей монашествующей братии в лавре, а также был облечён особым доверием высокопреосвященного владыки Феофана. Но царский духовник, обыкновенно по возвращении из города всегда находивший для смиренного инока у ворот обители какое-нибудь приветливое, назидательное или шутливое слово, а также часто наделявший его вкусными гостинцами, в изобилии получаемыми от многочисленных почитателей, прошёл на этот раз мимо с безмолвным, важным кивком головы и тотчас; пройдя через двор, поднялся в покои владыки в среднем монастырском корпусе.

Покачивая головой, смотрел ему вслед вратарь.

– Неужели Господь просветил императора, – промолвил он про себя, – и государь также избрал достойного старца себе в духовники, как он был некогда избран почившей в Бозе благочестивой императрицей Елизаветой Петровной? Да, да, видно, так оно и будет; иначе не приехал бы он сюда в императорской карете! И, должно быть, что-нибудь особенное взволновало отца Филарета, если он, не ведающий гордыни, прошёл сегодня мимо меня, не поздоровавшись.

Он поделился своими догадками кое с кем из монастырской братии, проходившей по двору, и вскоре по всем кельям распространилась весть, что Господь смиловался над притесняемой церковью и избрал благочестивого и твёрдого в вере отца Филарета, чтобы просветить душу императора и вернуть её на правый путь с пагубной скользкой тропы, которая безвозвратно вела его к вечному осуждению.

Тем временем отец Филарет проходил по большой широкой галерее, где в оконных нишах сидели с молитвенниками в руках несколько духовных лиц, которые поднимались ему навстречу для дружеского или почтительного поклона.

Он вошёл в роскошные покои владыки и немедленно был введён молодым послушником в кабинет высокопреосвященного, который, в противоположность великолепию больших приёмных залов, был обставлен с монастырским убожеством и не содержал в себе ничего, кроме мебели простого дерева, нескольких книжных шкафов и образов на белых штукатуреных стенах.

Владыка, высокий, видный, но несколько сгорбленный старец лет семидесяти, с бледным, серьёзным лицом и большими тёмными глазами, у которых его преклонный возраст не мог отнять огня, сидел в кресле с высокой спинкой у своего письменного стола за чтением объёмистой книги. Отец Филарет почтительно поцеловал руку владыки, который с благосклонной приветливостью, но и с некоторым удивлением осведомился о причине явного волнения, отражавшегося в его чертах. По знаку высокопреосвященного отец Филарет сел на стул возле него и с тревогой и смущением передал ему свой недавний разговор с императором.

Владыка слушал спокойно, не обнаруживая ничем своих затаённых чувств; его серьёзное лицо оставалось невозмутимым, и лишь в тот момент, когда монах в заключение своей речи повторил слова императора, столь благосклонные к церкви, а также высказал своё смиренное мнение, что намерения Петра Фёдоровича, пожалуй, внушены ему Небом ради спасения России, владыка поднял, как бы в знак протеста, руку, и тонкая, насмешливая улыбка мелькнула на его губах.

– То, что ты говоришь мне, брат мой, не удивляет меня, – сказал он, когда монах умолк по его знаку. – Как руководитель церкви, благополучие и величие которой по произволению Божию вверено мне, я обязан всё видеть и слышать, чтобы твёрдою рукою направлять кормило при всяких бурях! Заранее предугадывал я подобное решение государя, который управляет Российской империей, хотя не помазан ещё на царство в первопрестольном граде Москве. И несомненно, это решение послужит к благоденствию русского народа и православной церкви, если Иоанн Антонович, отпрыск наших исконных царей, воспитанный в строгом благочестии, будет возведён на престол своих отцов; и если Пётр Фёдорович освободит из темницы узника, который некогда был уже провозглашён императором, и подготовит этого юношу к его высокому призванию, то это послужит доказательством того, что Божественная Премудрость употребляет на пользу даже недостойные орудия ради своих целей. Но не так произойдут события, как думает погрязший в грехе и неверии государь. Я вижу, брат мой, что Господь Бог избрал тебя орудием Своей божественной воли, и я давно признал тебя достойным такой благодати, а потому я посвящу тебя в то, что, укреплённый усердною молитвою, признал я за волю Небес.

Скрестив руки на груди, отец Филарет смиренно склонил голову почти до самых колен, после чего с напряжённым любопытством взглянул в лицо владыки, который, слегка нагнувшись к нему, продолжал:

– Пётр Фёдорович, именующий себя императором всероссийским, не испросивши до сих пор благословения святой православной церкви на своё царствование, носящий в своём сердце еретическое неверие и не боящийся посягать на священные имущественные права церкви, полагает, что держит в своих руках власть над обширными владениями России из-за того, что все головы склоняются пред ним, а все его приказы послушно исполняются. Но, брат мой, почва, на которой он стоит, не тверда, его власть – лишь тень, и вскоре наступит час, когда его трон рухнет. Я знаю и вижу всё, что делается, знаю, что при дворе и среди гвардейских войск зреет далеко разветвляющийся, изо дня в день крепнущий заговор, цель которого – отнять власть Петра Фёдоровича. Во главе этого заговора стоит его супруга Екатерина Алексеевна, с мудрой хитростью направляет она всех остальных сообщников, они же не сознают, что все нити сходятся у ней в руках, и каждый из них преследует свои собственные честолюбивые планы. Я мог бы разрушить все эти хитросплетения, если бы хотел, но я не мешаю заговорщикам, так как теперь важнее всего, чтобы власть этого еретического монарха была сломлена и Россия была освобождена от его господства. Сообщённое тобою сейчас служит мне указанием, что я должен делать, и в твои руки отдаю я исполнение своего плана.

– Приказывайте, высокопреосвященнейший владыка!

– Так выслушай меня, – продолжал высокопреосвященный. – Немного понадобится времени на то, чтобы замысел заговорщиков окончательно созрел. Тогда этого еретика Петра Фёдоровича, именующего себя императором, завлекут под каким-нибудь предлогом в казарму Преображенского полка, там его арестуют и принудят к отречению от престола, после чего одни намерены провозгласить императором великого князя Павла Петровича, а матери, его Екатерине Алексеевне, вручить регентство до совершеннолетия её сына, тогда как сама она и другие хотят, чтобы ей самой достались царский трон и самодержавная власть. Ни то, ни другое не принесёт благополучия России. Екатерина Алексеевна – также чужеземка, и хотя она оказывает повиновение и почтение православной церкви, но тайники её сердца неисповедимы. Настоящий истинный царь есть Иоанн Антонович, и только если он снова вступит на престол своих предков, государство обретёт успокоение и мир и достигнет величия, грозного врагам.

– Понимаю, понимаю, высокопреосвященнейший владыка! – произнёс отец Филарет. – Что же мне сделать, чтобы я мог содействовать достижению столь великой цели?

– Господь Бог, – отвечал владыка, – избрал тебя благородным орудием для исполнения Своей воли. Итак, отправляйся, как приказал тебе Пётр Фёдорович, к Иоанну Антоновичу, постарайся укрепить его сердце и просветить его ум для великой задачи, предназначенной ему небом! Ожидай там моего знака, я буду знать, – воскликнул владыка, – когда пробьёт час нанести удар, и уведомлю тебя, как только наступит пора действовать. Если Пётр Фёдорович будет арестован, а участники заговора начнут распоряжаться короной, причём между ними должны произойти распри и несогласия, то тебе следует, не теряя времени, посадить Иоанна Антоновича верхом на лошадь; ты найдёшь её в конюшне того дома, который служит ему жилищем. Взяв лошадь за поводья, выведи её на городскую улицу, к народу; народ знает тебя и поверит тебе. Ты покажешь ему истинного, настоящего царя; я же сам буду находиться в Казанском соборе, и пока заговорщики будут ещё ссориться из-за своей добычи, ты приведёшь туда Иоанна Антоновича; я провозглашу его царём пред всем народом, и все те честолюбцы, которые воображали, что старались для себя, сыграют только на руку тому, кто будет верным сыном и послушным орудием церкви. Народ и гвардия сейчас поймут, на чью сторону им встать, когда я своей рукой выведу к ним настоящего царя Иоанна Антоновича. И тогда власть церкви славно и победоносно распространится далеко, по всему раздолью русской земли, как бывало в старинные времена, а все эти чужеземцы, в чьих сердцах православие не имеет корня, будут смыты прочь шумным потоком одушевления, с которым весь народ будет приветствовать своего настоящего и православного царя.

– Как велика ваша премудрость, ваше высокопреосвященство! – горячо воскликнул отец Филарет, благоговейно целуя руку владыки. – Как мне благодарить вас за то, что вы выбрали меня помощником столь великого дела…

– Благодари не меня, а Бога за то, что Он поставил тебя в положение, дающее возможность исполнить Его святую волю. Окажись достойным этой милости, бодрствуй неустанно, дабы оказаться сильным в нужный момент, – ответил владыка.

Владыка осенил крёстным знамением главу монаха, и отец Филарет с торжествующим видом вышел во двор и сел в карету, помчавшую его на Фонтанку. Иоанн Антонович, сияя от счастья, показал ему свои комнаты, обставленные дорогими вещами, что для него казалось необыкновенным великолепием и переполняло его душу восторгом.

Екатерина Алексеевна продолжала вести тихую, уединённую жизнь в Петергофе, всё более отдаляясь от своего двора и проводя почти всё время в своих комнатах. Визиты из Петербурга становились всё реже, так как Пётр Фёдорович нередко насмешливо и недружелюбно отзывался о тех лицах, которые оказывали внимание императрице. Настроение маленького двора было крайне подавленным. Немногие лица, составлявшие свиту Екатерины Алексеевны, дрожали пред надвигавшейся грозой, отчасти из чувства привязанности к императрице, отчасти боясь за свою личную судьбу. Услужливые языки докладывали приближённым лицам государыни, что графиня Воронцова громко заявила о том, что в очень скором времени она будет законной императрицей России. Когда эта весть дошла до слуха Екатерины Алексеевны, она равнодушно пожала плечами, но придворные ни одной минуты не сомневались, что слова графини Воронцовой имеют серьёзное значение.

Казалось, что императрица смиренно покорилась своей судьбе. Она одиноко прогуливалась по аллеям парка, изредка ездила помолиться в собор в Петербург и часто с грустной улыбкой спрашивала дам своей свиты, поедут ли они с ней в Германию, когда Пётр Фёдорович исполнит свой план и вышлет её из России. По вечерам Екатерина Алексеевна рано удалялась к себе; во дворце наступала жуткая тишина.

Только одна княгиня Дашкова почти ежедневно приезжала из Петербурга, да граф Панин в определённые дни привозил своего питомца к его августейшей матери. Каждый думал, что императрица, запершись в кабинете, изливает своё горе на груди княгини Дашковой или ведёт педагогические разговоры с Паниным по поводу воспитания великого князя; никто не подозревал, какой великий план зрел в это время в уединённой уютной комнате. Княгиня проявляла неутомимую деятельность; она соединяла между собой различные нити заговора и сблизила Пассека, Орлова и Потёмкина с гетманом Разумовским. В её доме в Петербурге было решено арестовать императора во время его посещения Преображенских казарм и поручить гвардии провозгласить Екатерину Алексеевну царствующей императрицей. Ежедневно княгиня Дашкова вербовала новых участников заговора и сообщала их имена государыне. Всё было подготовлено, только не был назначен день для выполнения задуманного плана, так как для этого нужно было найти самый подходящий момент.

Никита Иванович Панин не оставался тоже без дела: он привлёк на свою сторону многих представителей дворянства, недовольных существующим режимом, и приготовлял бумаги для назначения регентства до совершеннолетия Павла Петровича, которое, во главе с императрицей, должно было руководить Россией. Княгиня Дашкова советовала не медлить, так как знала о нетерпении своей сестры, графини Воронцовой, и её влиянии на слабохарактерного императора; но Панин рекомендовал не торопиться; его натуре дипломата были непонятны слишком поспешные шаги. Каждый из заговорщиков – Разумовский, Дашкова и Панин – считал себя центром заговора и думал, что имеет исключительное влияние на императрицу; но Екатерина Алексеевна больше всего склонялась на сторону Панина, рекомендовавшего крайнюю осторожность.

Как только дворец погружался во мрак, Орлов на быстром коне приближался к парку – в те дни, когда не состоял в почётном карауле в Петергофе. Обменявшись условленным паролем с заговорщиками, он поднимался по шёлковой верёвочной лестнице в кабинет императрицы, где и докладывал своей повелительнице обо всём том, что успевал сделать среди офицеров и солдат гвардии.

Орлов, казавшийся лишь одним из многих членов заговора и служивший как бы адъютантом княгини Дашковой, был, в сущности, душой всего заговора. Разумовский, Панин и княгиня вербовали членов сверху, а Орлов организовывал низы, и потому Екатерина Алексеевна ждала от него указаний, когда наступит момент для выполнения плана.

Приближался день святых Петра и Павла, день тезоименитства императора. Пётр Фёдорович сообщил своей супруге, что собирается отпраздновать свои именины в Петергофе; поэтому во дворце был заказан большой обед для многочисленного общества, которое должно было сопровождать своего императора. В назначенный для торжества день Екатерину Алексеевну посетили с утра княгиня Дашкова и Панин. Нетерпеливая княгиня настаивала на том, что следует воспользоваться присутствием императора в Петергофе и немедленно арестовать его, а Панин убеждал подождать, пока Пётр Фёдорович, согласно своему обещанию, уедет в Голштинию, и в его отсутствие произвести переворот.

Императрица колебалась. Арест Петра Фёдоровича в Петергофе скорее всего прекратил бы это мучительное ожидание и избавил бы Екатерину Алексеевну от всё ближе надвигавшейся опасности, но она боялась, что император приведёт с собой своё голштинское войско, и тогда между голштинцами и гвардейцами, которых нетрудно было призвать в Петергоф, завяжется кровопролитная битва. Ввиду этих соображений императрица не дала решительного ответа до тех пор, пока не будет известно, с какой силой явится Пётр Фёдорович в Петергоф.

Княгиня Дашкова и Панин поспешно вернулись в столицу, чтобы на всякий случай всё подготовить.

Петербург жил спокойной жизнью, не подозревая, что стоит на вулкане.

Солдаты в казармах производили свои обычные военные упражнения, посылая проклятия ненавистному прусскому войску, по образцу которого их муштровали.

Григорий Григорьевич Орлов лежал на диване в дежурной комнате, мечтая о блестящей будущности. Иногда в его голове мелькала мысль об эшафоте или рудниках Сибири в случае неудачного выполнения плана, но эта мысль быстро уступала место самым заманчивым надеждам на почёт, власть и богатство. Его мечты прервало появление прелестной фигурки Мариетты в лёгком летнем платье. Увидев на пороге молодую девушку, Орлов не только не обрадовался её приходу, но его лицо приняло даже недовольное выражение. Мариетта заметила это недовольство, и её улыбающееся личико омрачилось, а в глазах промелькнула искорка гнева.

– Я тебя давно не видела, мой друг, – произнесла она, подходя к офицеру и подавая ему руку, которой Орлов на этот раз не поднёс нежно к своим губам, как бывало раньше. – Я везде искала тебя и если бы не знала, что долг службы удерживает тебя в Петергофе, то могла бы подумать, что ты умышленно избегаешь меня.