XX

Император во время поездки выказывал почти неприличную радость, он болтал о всевозможных вещах, не произнося ни слова относительно цели этой внезапной и таинственной поездки, которая занимала собой все мысли Бломштедта. На первой же почтовой станции барон Корф приказал кучеру вернуться с лошадьми в город и под страхом смерти запретил ему упоминать кому бы то ни было об этой поездке императора. Затем он приказал заложить в экипаж шесть свежих лошадей, и путешественники направились дальше.

Пётр Фёдорович снял с себя бывшие на нём ленту и орден Чёрного Орла и приказал Бломштедту молчать пред кем бы то ни было и, что бы ни случилось, соблюдать полное молчание относительно его сана, обращаться с ним на глазах посторонних, как с простым офицером. При этом император отвечал лишь таинственным смехом на все любопытно-нетерпеливые вопросы молодого человека, от которых последний не мог воздержаться. Лошадей снова сменили, причём со станционным смотрителем разговаривал барон Корф, а император сидел в углу кареты, прижимая к лицу платок.

Часов через пять езды путники добрались до расположенного в шестидесяти вёрстах от Петербурга небольшого городка Шлиссельбурга, лежащего вблизи истока Невы из Ладожского озера. По приказанию барона Корфа ямщик поехал кругом города к берегу Невы, где как раз против Шлиссельбургской крепости находится перевоз.

Эта крепость лежит на Ореховом острове посреди сильно расширяющейся в этом месте реки. Она была построена в 1334 году великим князем Юрием Даниловичем, затем занята шведами, а в 1702 году снова отобрана назад Петром Великим. Прежде крепость называлась Орешком, а от Петра Великого получила наименование Шлиссельбурга, так как он считал её ключом[23] к своим финским завоеваниям. Продолговатый, овальной формы остров, опоясанный могучими высокими стенами, грозно возвышался посреди сдавленной с обеих сторон высокими берегами реки; внутрь этого мрачного укрепления вели небольшие ворота с железной решёткой; пушки на валах, высовывавшие свои жерла из амбразур, могли обстреливать оба берега реки.

Экипаж остановился, и барон Корф приказал в страшном испуге вылезшему из своей избушки перевозчику везти их к крепости; между тем Пётр Фёдорович оставался в почтительном отдалении, как будто был подчинённым генерала. Перевозчик боязливо поглядел на крепость и хотел было пуститься в объяснения; но мундиры и повторенный резко приказ генерала живо заставили его отказаться от своего намерения. Он отвязал свою лодку, и когда трое путников вошли в неё, она, повинуясь сильным ударам вёсел, пустилась наперерез быстрому течению реки.

Когда лодка причалила к воротам крепости, к их решётке выступил из тёмного сводчатого коридора часовой и, приложив ружьё к плечу, спросил, чего хотят прибывшие.

– Позвать начальника караула!.. Приказ государя, – произнёс барон Корф, и солдат, полуудивлённо, полунедоверчиво поглядел на посетителей, появление которых было настоящим событием для глухой, отдалённой от города крепости, повернулся и пошёл внутрь последней.

Несколько минут спустя, во время которых Пётр Фёдорович, казалось, был в столь же напряжённом волнении, как и Бломштедт, под сводчатым коридором послышались шаги. К решётке подошёл комендант крепости, генерал Мельгунов, строгий на вид человек, лет под шестьдесят, с мрачным взглядом небольших глаз, густыми седыми усами и морщинистым лицом. Увидев генерал-адъютантский мундир, он отдал честь и произнёс:

– Вы велели позвать меня; я пришёл узнать ваши желания. Но да будет вам известно, что никто не имеет права вступить в крепость без личного приказа его императорского величества.

– Вот этот приказ, – сказал Корф, вынимая из кармана подписанную императором пред отъездом бумагу и через решётку подавая её коменданту.

Тот внимательно исследовал почерк и подпись и сказал:

– Приказ в порядке, входите! Согласно приказу его императорского величества я проведу вас к узнику.

Пётр Фёдорович следовал за бароном Корфом, шедшим впереди по тёмному, сырому коридору. Когда следом вышел и Бломштедт, солдат опустил за ними решётку, и комендант снова запер её на замок. Когда они прошли сводчатый коридор, проделанный в валу (этот коридор имел 20 футов в длину), они очутились в круглом дворе, на котором помещались казармы солдат и жилище коменданта и на котором можно было видеть лишь голубое небо над головой и ничего больше.

При их входе во двор несколько офицеров поднялись со скамей, а из окон удивлённо выглянули солдаты; но все эти лица, видевшие лишь мрачные валы да маленький кусочек неба над ними, казались столь же мрачными, серьёзными и грозными, как всё вокруг.

Пётр Фёдорович прикрыл лицо платком и боязливо поглядывал на грозные стены и мрачные лица. Офицеры на дворе отдавали честь генерал-адъютанту, но его спутников едва удостаивали равнодушными взорами. Комендант открыл обитую железом дверь, помещавшуюся в особом флигеле казарм, и повёл троих незнакомцев по выложенной гранитом лестнице, а затем по совершенно тёмному коридору; около одной из дверей, выходящих в коридор, он остановился, сунул в замочную скважину ключ и коротко, официальным тоном произнёс:

– Узник здесь.

– Откройте! – приказал Корф. – Обождите нас здесь.

Комендант открыл дверь и отступил затем в сторону, давая возможность посетителям войти в камеру.

Корф пошёл впереди, но Пётр Фёдорович был, казалось, охвачен таким живым беспокойством и волнением, что чуть не прижал генерала к косяку и ступил на порог одновременно с ним.

Комната, в которую они вошли, была большим четырёхугольным помещением; её пол был вымощен каменными плитами. Против двери находились два больших окна; но их стёкла были закрашены снаружи белой краской, так что через них нельзя было заглянуть на двор; свет, падавший через эти окна, был печален и смутен. Вдоль одной из боковых стен помещалась широкая кровать из резного дуба, рядом с ней умывальник, а посреди комнаты большой дубовый стол; по стенам было расставлено четыре-пять стульев. Вот и вся меблировка комнаты, воздух в которой был душный и спёртый.

На одном из стульев возле стола посреди комнаты сидел в форме сержанта русской армии старик с седыми усами и бородой. Его изборождённое морщинами лицо было обветрено и красно той краснотой, которая появляется благодаря пристрастию к спиртным напиткам. Он сидел, опёршись руками о колена, и смотрел вперёд, с выражением участия в своих чёрных сверкающих глазах, на необычайно высокого, стройного и крепко сложённого молодого человека.

Этот молодой человек был одет в старинный русский костюм тёмно-синего бархата. Его осанка была благородная, рыцарская; лицо имело благородные классические очертания. Это лицо было прекрасно, но выражало детскость, не отвечавшую возрасту этого гиганта; ему, судя по сложению и росту, должно было быть не меньше 21–22 лет от роду. На его лоб падали тёмные локоны редкой густоты и мягкости, брови изгибались правильными дугами над большими глазами; лицо отличалось какой-то особой бледностью, которая появляется обыкновенно у больных или узников, принуждённых проводить всё своё время в закрытом помещении.

Узник стоял посреди комнаты, выпрямившись во весь рост и подняв обе руки кверху; на его губах играла мягкая улыбка десятилетнего ребёнка; его взоры были подняты к сводчатому потолку комнаты.

Когда тяжёлая дверь, скрипя, растворилась, старик, увидев мундиры входящих, поднялся и, вытянувшись в струнку, боязливо остановился у своего стула, вглядываясь в незнакомые лица; но юноша не изменил своей позы и тихо, не отводя от потолка своих восторженных взоров, говорил:

– Тише, тише, отец Филарет, архангел Гавриил здесь, он говорит со мной; его лицо сияет радостнее, чем когда-либо прежде; Надежда, моя дорогая Надежда покоится на его руках. Она улыбается мне и кланяется так нежно и приветливо, как кланялась некогда, в то время когда она была ещё на земле и рассказывала мне о чудесах святых, пока злые разбойники не увели меня сюда, где у меня стало ещё меньше воздуха и света и где я ещё реже вижу небо.

Барон Корф и Бломштедт смотрели, глубоко тронутые на прекрасного юношу, благородная фигура которого напоминала собой старые сказания, в то время как с его губ срывались тихие жалобы на недостаток воздуха и света.

Император страшно побледнел; он покачнулся и положил свою руку на руку Корфа, как бы нуждаясь в опоре.

– Это – не отец Филарет, – сказал старый сержант, – это – чужие офицеры, которым ты должен поклониться.

Юноша медленно опустил взор вниз, как бы с усилием отрываясь от какого-то дорогого его сердцу видения, и спросил:

– Это – не отец Филарет? Кто же это такой, кто пожелал посетить меня в моём одиночестве?

Он как бы со страшным напряжением всех своих сил отвёл взор от видения, которое наблюдал, и взглянул на троих людей, вошедших в его темницу. Его лицо исказилось страхом, он уставился на них взором расширившихся от ужаса глаз и, вытянув вперёд руки, отступил назад до стены.

– Боже мой, Боже мой! – простонал он. – Разбойники! Они пришли, чтобы увести меня снова в ещё более страшную темницу!..

Барон Корф подошёл к нему ближе.

– Не бойся, Иоанн Антонович, мы пришли не для того, чтобы причинить тебе зло; мы пришли по поручению императора, чтобы улучшить твою участь, узнать твои желания и исполнить их.

Молодой человек всё ещё стоял, прижимаясь к стене и протянув вперёд руки.

– Императора? – переспросил он. – Есть императрица Елизавета Петровна; она была добра ко мне, но и она не вернула мне свободы.

– Императрица Елизавета Петровна умерла, – сказал Корф, – в России царствует император Пётр Фёдорович, он мягок и добр и будет милостив и к тебе.

– Император Пётр Фёдорович? – произнёс молодой человек, качая головой и как бы стараясь вспомнить это имя. – Он будет милостив… милостив ко мне? – воскликнул он с дико сверкнувшими глазами, – ко мне? Но я сам должен был получить право казнить и миловать, если бы Бог не лишил меня моей земной короны для того, чтобы сделать меня, по словам отца Филарета, достойным вечного блаженства.

Пётр Фёдорович, всё ещё дрожа, подошёл ближе к заключённому.

Барон Корф почтительно отошёл в сторону.

Глаза императора наполнились слезами.

– А знаешь ли ты, кто ты? – спросил он. – Известно ли тебе твоё собственное имя, если ты не знаешь имени императора России?

Юноша мрачно поглядел в землю, крепко сжав губы, как бы удерживаясь, чтобы какое-либо неосторожное слово не сорвалось с них.

– Говори смело! – произнёс Пётр Фёдорович. – Клянусь Богом живым, пред тобой друзья; тебе нечего ждать с нашей стороны злого умысла.

Молодой человек поднял взор; он увидал слёзы в глазах Петра Фёдоровича и выражение глубокого участия на его лице; он просиял доверием и надеждой.

– Да, – сказал он, – я знаю, что меня зовут Иоанном Антоновичем и что я некогда был русским императором, но Бог дал могущество моим врагам и позволил им бросить меня в темницу и разлучить меня с отцом и матерью.

Он испытующим взглядом посмотрел на троих стоявших пред ним людей; затем его лицо вдруг исказилось от сильного волнения, он бросился вперёд, упал пред Петром Фёдоровичем на колена и, подняв кверху стиснутые руки, выкрикнул:

– Да, да, великий архангел Гавриил освещает мой ум и даёт моему взору знание; да, это так, и не может быть иначе. Вы – царь, никто другой не осмелился бы говорить со мной об участии, дружбе и милосердии. Вы – властитель, вы повелеваете всем. О, осуществите на деле свои слова! Вспомните, что вы – наместник Божий на земле. Я немногого прошу. Мне дают платье, блеск которого радует меня, пищу и напитки в изобилии, сколько я лишь пожелаю, но я прошу вас, повелитель, дайте мне воздуха и света! Я уже целые годы дышу в этом каземате; лишь по временам, на несколько минут, мне позволяют взглянуть на небо, виднеющееся на дворе между валов крепости. Прошу вас, царь и повелитель, позвольте мне дышать чаще и дольше свежим воздухом и видеть солнце, сияющее над вольными полями и зелёными лесами.

Сердце Бломштедта готово было разорваться, когда ему неожиданно открылась точная цель поездки императора. Он уже слышал о несчастном Иоанне Антоновиче, бывшем в течение года, ещё во время нахождения в колыбели, императором России. Но он вряд ли думал когда-нибудь об этом принце, мелькавшем в его мыслях лишь мимолётной тенью. Теперь он увидел эту несчастную жертву высшей политики и сразу понял значение и цель поездки императора.

Слёзы текли теперь ещё быстрее одна за другой по щекам Петра Фёдоровича; он приподнял склонившегося пред ним на колена юношу, прижал его к груди и произнёс:

– Вот где ваше место, Иоанн Антонович! Да, я – император, и вы – мой двоюродный брат по крови Петра Великого. Будьте покойны, ваши страдания кончатся. Я сделаю всё, что в моей власти, чтобы изменить вашу участь и позволить вам наслаждаться всласть солнечным светом.

Некоторое время он держал в своих объятиях несчастного Иоанна Антоновича, всё ещё с сомнением смотревшего в лицо императора и не бывшего в силах произнести ни слова. Затем император спросил:

– Скажите, брат мой, помните ли вы ещё что-либо из своего детства?

– Мои воспоминания начинаются с тюрьмы; но тогда у меня были ещё отец и мать, с ними вместе я плакал, так как видел, что они несчастны, и они объяснили мне, кем я был и с какой высоты опустился. Часовые были жестоки к нам. Однако тогда я всё же был ещё счастлив; я слышал голоса своих родителей и ощущал их любящие руки; потом меня разлучили с ними разбойники; с тех пор я оставался один, навсегда один, пока не нашёл Надежды, моей подруги, которая находится теперь на небе.

– Вы расскажете мне всё это после, – прервал его Пётр Фёдорович. – Какой ужас!.. – заметил он своим спутникам. – Императрица вряд ли знала об этом!.. Неужели все, решительно все сторожа были жестоки по отношению к вам?

– Все, все, – выкрикнул Иоанн Антонович, и его глаза гневно засверкали. – Впрочем, нет, – прибавил он, – нет, нет, был один, относившийся к нам участливо и дружески; но он оставался у нас недолго; моя мать всё-таки всегда учила меня молиться за него, чтобы Господь вознаградил его за каждое его доброе слово, сказанное нам.

– Вы знаете его имя? – спросил Пётр Фёдорович. – О, я хочу знать имя единственного человека в России, который был быть почтителен к потомкам Петра Великого.

– Я о многом забыл во время своих страданий, – сказал Иоанн Антонович, – картины того времени стоят смутно в моей памяти; но это имя я помню, я не забуду его никогда, так как должен молиться за него ежедневно, как велела мне это моя мать… Его имя – Корф.

Генерал-адъютант императора отступил на шаг назад в тень и закрыл свои глаза рукой.

Пётр Фёдорович бросился к нему, схватил его за руки и трепетным голосом крикнул:

– Вот видишь, мой друг, вот видишь, так вознаграждается каждое доброе дело! Клянусь моей короной, это не забудется тебе. Заранее обещаю тебе всё, о чём бы ты ни попросил меня! Но кто это? – спросил он, переведя случайно взор на старого сержанта, который, когда Иоанн Антонович приветствовал императора, упал, точно поражённый молнией, и стоял теперь в углу комнаты на коленах, скрестив руки и опустив голову на грудь.

– Великий царь! Это – Вячеслав, мой старый друг, – воскликнул Иоанн Антонович, – государыня императрица Елизавета Петровна позволила ему быть со мной; он был моим верным сожителем и много рассказывал мне о великом царе Петре, моём деде.

Пётр Фёдорович подошёл к старику и, хлопнув его по плечу, произнёс:

– Рад слышать это о тебе. Я позабочусь, и тебе не придётся никогда жалеть о том, что ты развлекал и утешал принца одной со мной крови.

Старый сержант, громко всхлипывая, поцеловал полу мундира императора. Последний вдруг побледнел, тяжело задышал и протянул руку, как бы ища опоры.

Корф и Бломштедт бросились поддержать его.

– Уведите меня прочь отсюда, мне нужно воздуха!.. Я теряю сознание… – прерывистым голосом произнёс Пётр Фёдорович. – Всё это так взволновало меня, что я не могу дышать в этой тёмной комнате.

Оба спутника вывели зашатавшегося императора на двор; комендант следовал за ними.

Пётр Фёдорович глубоко втягивал в себя свежий воздух.

– Ну вот, теперь мне лучше! – произнёс он. – Но страшно подумать, что этот несчастный узник томится вот уже второй десяток лет в этой дыре, где я чуть не упал в обморок после получасового пребывания. Генерал Мельгунов! – крикнул он.