Давыд всячески выражал свою преданность Всеволоду, послал своих людей навстречу Мономаху, просил передать, что со всех городов Ярополк вызвал людей во Владимир, готовит город к осаде, сейчас же находится вместе с матерью-полькой Гертрудой и женой в Луцке, где также собирает воев.
      ПрЕтход Мономаха был настолько быстр и неожидан, что Ярополк так и не успел приготовиться к брани. Когда сторожи ему донесли, что Мономах идет на Луцк, то черниговский князь был уже на подходе к городу. Вместе с ним скакал и присоединившийся к черниговской дружине приземистый быстроглазый Давыд Игоревич.
      Ярополк не стал искушать судьбу, бросил мать и жену в Луцке со всем имением, взял с собой лишь самые большие ценности и бежал к ляхам. А Луцк уже открывал ворота Мономаху, сдавался на милость победителя.
      Давыд тут же все рассказал и показал Мономаху - кто из лучан был в сговоре с Ярополком, где хранился военный припас мятежников, куда укрыла свое имение Ярополкова семья.
      Мономах смотрел в бегающие ложно-преданные глаза Давыда, иа его суетливо двигающееся, приземистое тело, и чувство омерзения пробуждалось в нем к этому человеку. Мономах спокойно думал: «Этот продаст ради стола кого угодно. Завтра on также выдаст врагу и отца, и меня». И все же сегодня Давыд был нужен. Отец наказывал: «Ссорь их между собой, пусть дерутся, грызут, обескровливают друг друга» - и Владимир слушал Давыда, благодаря его за преданность Киеву, благожелательно, мягко улыбался в русую бороду.
      В Луцке Моиомах захватил Гертруду и Кунигунду и немедля отправил их в Киев, чтобы не затевали на Волыни свои хитрости. В наказание Ярополку он забрал все его имение и на телегах также отправил к отцу, а Яро-яолковой дружине, которую тот имел с собой в Луцке, приказал своим ходом идти с повинной к Всеволоду и служить Киеву на новых рубежах.
      Но на этом свой путь на Волынь Мономах не закончил. Он двинулся к Владимиру-Волынскому, и город сразу же отворил ему ворота. Владимирцы вышли к Мономаху с поклоном и дарами и просили у него милости и пощады.
      Он не торопился покидать город, хотя и посадил здесь княжить Давыда Игоревича и наказал Ростиславичам служить новому Волынскому князю. Они сидели напротив Мономаха - светловолосые, светлоглазые, похожие на своего златокудрого отца, Ростиславичи. Постарше. - Володарь, помоложе, совсем еще юный, с легким прозрачным пушком на верхней губе, - Васильке
      Молодые Ростиславичи хмуро слушали Мономаха. Они считали Владимир своей отчиной и не хотели здесь иных князей, кроме Ростиславова корня. И Давыд - их прежний союзник и друг - сразу же становился для них новым опасным соперником. Давыд жесток, хваток, это не то что суматошный, по-женски обидчивый Ярополк, - если вцепится во что-либо - прочно и надолго.
      Володарь и Василько поблагодарили Мономаха за нового князя, обещали верно служить ему, всячески противиться мятежному Ярополку.
      Ярополк же дал о себе знать очень скоро, прислал к Мономаху своих людей для переговоров. Ничем не помогли ему ляхи, лишь обещали послать воев, но где они были, эти вой, когда Польша сама вела нескончаемые войны с соседями и только-только покончила с собственными междоусобицами. Ярополку рассказали, что все его города сдались Владимиру, что враг его Давыд сидит иа волынском столе, а мать, жена со всем имением вывезены в Киев. И еще ему рассказали, что подлинным хозяином Волынской земли остается Владимир Мономах, что все тамошние города, и бояре, и купцы, и ягоди в них крепко стоят за Мономаха и надеются на его силу, его защиту и милости.
      Ярополковы послы передали Моиомаху, что Ярополк винится в мятеже, обещает впредь служить верпо своему стрыю, просит вернуть на Волынь мать с женой и со всем имением.
      Мопомах выслушал послов. Их речи были испуганными и льстивыми. Трудно было за глаза судить о том, как поведет себя Ярополк, - оставался только один путь проверить его искренность - вызвать его для встречи в пограничные Броды одного, с небольшой дружиной без ляхов и лукавых своих советников, которые подвигли его на мятеж. Так Владимир и сказал послам. Те уехали и наскоро вернулись обратно с ответом, что Ярополк уже едет в Броды на свидание с Мономахом.
      Как все меняется! Еще вчера Ярополк был брат и друг и вместе они гоняли Давыда и Ростиславичей, пили меды в теремном дворце во Владимире, сидели рядом, мирно беседовали. Теперь Ярополк - враг, предвестник большой войны с ляхами, и разговор с пим будет не простои. Начнутся торговля, жалобы, попреки, брат поднимет всю лествицу до седьмого колена…
      Так и получилось. Ярополк сидел и ждал его в горнице, напряженный, злой, встал лишь со скамьи, подошел к дверям, когда Мономах вошел в горницу. Потом и каялся и угрожал, ругал всячески Давыда, требовал, чтобы Мономах вернул ему все захваченное имение, возвратил на Волынь мать и жену, увел из Волынской земли Давыда, не отдавая ему ни Дорогобуж-, ни Перемышль, ни Теребовль, ни Луцк, ни какой другой город, унял бы Ростиславичей, тогда он, Ярополк, будет верным и послушным сыновцем Всеволоду, а ему, Мономаху, вновь другом и братом.
      Мономах слушал его горячие речи, качал головой в стороны, не соглашался. Отдать Волынь Ярополку полностью значило нарушить завет отца, который наказывал постоянно держать друг против друга Ярополка и его двоюродных братьев.
      Ярополк распалился, уехал из Брод, а Мономах снова вернулся во Владимир, но не прошло и месяца, как Ярополк снова позвал его в Броды. И был снова долгий разговор, и Ярополк согласился отдать Дорогобуж Давы-ду. На том братья и порешили.
      И снова он мчался в Переяславль, куда послал его отец, потому что со всех сторон половцы наступали на переяславские земли. Но они, по тем вестям, которые поступали от выехавших в степь сторож, были еще далеко, и Мономах на подступах к городу Ирилуку отослал вперед основное войско и возы с оружием - щитами, пиками, а сам с небольшой дружиной, вооруженной лишь мечами, ехал но чистому полю. В поле снова была весна и бездонная небесная синь со всех сторон обступала всадников. Земля исходила легким теплым паром, и запах оживающей земли в который уже раз радостно удивлял и волновал Мономаха. Но не сумели руссы насладиться в тот час всей прелестью весеннего дня: половцы выросли перед ними внезапно, тысяч восемь, а может быть, и.более. Что могла сделать с ними небольшая дружина? Руссы пришпорили коней, и потянулись по степи облачка молодой, только-только запекшейся на солнце пыли.
      У руссов был лишь один путь: спрятаться за стенами города. И вот они неслись во весь опор в сторону темнеющей на горизонте узкой полоски Прилукской крепости, а половцы полукружьем растеклись вслед за ними, стремясь перенять руссов на подступах к городу. Мономах въехал в город под самым носом половцев и тут же, вооружив своих людей, повел их обратно в поле. Половцы не ожидали столь быстрого выхода руссов и дрогнули. Мономах позднее вспоминал об этой скоротечной битве под Прилуками: «Только семца одного живым захватили да смердов несколько, а наши половцев больше убили и захватили, и те, не смея сойти с копей, побежали к Суде в ту же ночь».
      Не раз вспоминал впоследствии уже умудренный огромным военным опытом Мономах об этой своей едва ли не единственной ошибке, которая могла стоить ему жизни.
      Верный себе, он решил не давать врагу передышки. На следующий же день русское войско вышло к Белой Веже, где состоялась новая сеча и руссы перебили в ней до девятисот половцев и пленили двух половецких ханов - Осеня и Сакзю и многих других знатных мужем, лишь двое из них ушли в степь.
      Все лето воевал Мономах на южном русском иору-бежье. Сначала гнался за половцами к городку Святослав-лю, потом шел на Торческ, потом на Юрьев и Краснов. Ростислав был в этой нескончаемой погоне подручным у Мономаха, а всю власть над Переяславским краем Всеволод вручил Владимиру.
      Уже к осени Владимир и Ростислав настигли у Барина еще одно половецкое войско и захватили половецкие вежи.
      Кончалось лето, желтела и жухла трава на нридубрав-ных опушках, а Мономах все еще гонялся за половцами. Их небольшие отряды беспокоили то один городок, то другой, то выходили к самому Переяславлю, то мелькали на Суле. И каждый раз он бросался за ними следом и убеждался, что ни одна из таких вот многочисленных побед не спасала от нового выхода, от новых половецких грабежей и насилий, Русь оборонялась как могла, и не было этой борьбе ни конца ни края.
      В осеннюю распутицу половцы поутихли, и Мономах вновь ушел во Владимир-Волынский.
      На Волыни наступили мир и покой. Во Владимир пришли Гертруда и Кунигунда. Давыд получил Дорогобуж я вновь озлобился, что Волынь досталась Ярополку. Ростиславичи беспокойно жили в своих городках. И не успел Мономах доехать до Чернигова, как вдогонку ему пришла весть: Яродолк убит своим слугой во время пути в Звенигород-Волынский. Он ехал на телеге, лежал и смотрел в небо, и слуга подскочил к телеге и - саблей проколол его насквозь. Ярополк только успел выторгнуть из себя саблю и воскликнуть: «Ох, уловил ты меня, вра-же!» - и испустил дух. Слуга бежал к Ростиславичам. Тело Ярополка везли в Киев, а молва шла впереди скорбного шествия: люди обвиняли в убийстве князей Ростиславичей, князей-заговорщиков - Рюрика, Володаря и Давыда, и никто точно не знал, кто направлял руку убийцы. Говорили и о том, что Ярополка киевляне прочили на великокняжеский престол, в обход Святополка, по тому что всегда он был: добр к киевлянам. Слухи эти распускали некоторые киевские бояре, ненавидевшие Всеволодов дом, боявшиеся Мономаха и желавшие сделать вздорного и слабого Ярополка послушным орудием в руках своих.
      Молва догнала Мономаха на пути домой и помчалась дальше, и он повернул в Киев и встречал вместе с отцом тело Ярополка,
      С плачем и стонами вышел киевский люд ко второму Изяславову сыну. Впереди ждали великий князь с детьми, митрополит со всем церковным причтом. Быстро забывались народом корыстолюбие и своеволие волынско-го князя, его завистливость и жестокость в борьбе за власть, и люди уже видели лишь рано умершего, молодого, еще мало сделавшего на земле мужа, которому еще было жить и жить. Такая смерть всегда потрясает, заставляет людей задумываться о бренности земного, доходит до глубин души.
      Смутившись духом, стоял в церкви апостола Петра и Мономах над телом двоюродного брата. Вот сейчас его - спрячут в мраморную раку, и он навсегда уйдет из этой жизни, его вчерашний враг, а позавчерашний друг и брат. А ведь он сам начинал строить в Киеве эту церковь, хотел сделать ее своей, домовой, здесь и успокоился.
        

***

        

      Старел Всеволод. Он давно уже перестал выезжать на окоту, забросил свой загородный дворец, все чаще закрывался в своих киевских хоромах. 1Йаг его стал шаркающим, неуверенным, глаза начали без причины слезиться. Дряхлело тело, дряхлели чувства: он все с большим безразличием слушал вести, которые по-прежнему приносили со всех концов света купцы и лазутчики, глаза его не загорались прежним неуемным блеском, оставались тусклыми и нелюбопытными. И лишь одно чувство овладевало им все сильнее и сильнее - желание надолго, может быть, навеки, сохранить за своим домом, за сыновьями, внуками, правнуками первенство в Русской земле, власть в Киеве, в этом старом Ярославовом дворце. Угасая, он видел, как поднимали голову, видя его немощь, старые киевские бояре, столпы Русской земли при Святославе и Изяславе, и он как мог отодвигал их в сторону, приближал к себе уных дружинников, доверял им управление волостями и сбор вир и продаж, делал их тысяцкими и наместниками, огнищанами и воеводами, и уные, видя, что слабеет их властелин и их время может кончиться не сегодня завтра, старались урвать себе побольше, грабили народ нещадно, тянули на правеж, вымогая куны, обогащались. Роптали киевские люди, подогреваемые старой киевской дружиной, знатными киевскими боярами.
      С грустью смотрел Владимир, как бился отец в тенетах наступающей старости, как старался убрать с пути сыновей их и своих недругов, подорвать силы приспешников прежних великих князей и их домов.
      В те дни Всеволод уговорил сына отпустить на кия-жение в Новгород одиннадцатилетнего Мстислава Владимировича. Мал и несмышлен был Мстислав, но Новгород нужен был Всеволодову дому, и был у него лишь один князь, которого можно было посадить на новгородский стол, - малолетний Мстислав.
      В Новгород пришел грозный приказ великого князя - Святополку Изяславичу немедля ехать в Туров, освободить новгородский стол. И вскоре Владимир и Гита уже снаряжали R дорогу маленького Мстислава. Серьезный, с дрожащими губами, в боевом облачении и червленом плаще, он, напрягшись как струна, сидел на коне и смотрел на родителей, а они, как когда-то молодой еще Всеволод и Анастасия, провожали в первый путь своего первенца - Владимира, с грустью и тоской благословляли Мстислава в первый путь, отпускали в чужой город, к чужим враждебным людям ради удержания власти над всеми русскими землями, и что в этой большой междукняже-екой игре стоили эти дрожащие губы отрока, эта напряженная спина…
      И снова жизнь пошла по-прежнему.
      Владимир в этот год много занимался хозяйством, постоянно наезжал в Любеч, где полным ходом шло строительство задуманной им крепости. Гита, проводив старшего сына, будто немного потускнела, но была все такой же стройной, молчаливой, внутренне собранной, деятельной; Много было в ней еще жизненной силы, и раздумья о жизни лишь слегка коснулись ее своим крылом, пе нарушив привычной сосредоточенности, деловитости.
      С юга опять шли беспокойные вести: то Давыд Игоревич, то подружившийся с ним Святополк Изяславпч тревожили великого князя рассказами о своеволии Рости-славичей. Володарь и Василько совсем подросли, обзавелись сильными дружинами и теперь смотрели па Те-ребовль и Перемыпшь как на свои исконные родовые отчины, пе признавая власти Давыда над всей Волынью. Давыд же вползал в доверие к Святополку, льстил ему, рассчитывал, что в будущем, когда опустеет великокняжеский престол, пригодится ему эта дружба. И. Свято-полк слушал его льстивые речи, распалялся на Ростиславичей, побуждал Всеволода унять расходившихся молодых князей. Но Всеволод до поры до времени молчал, молчал и Мономах. Отец и сын давно уже решили, что чем больше распрей будет на Волыни, тем спокойнее станет в Киеве, Чернигове и Переяславле.
      И все-таки, когда и от Давыда, и от своих соглядатаев па Волыни Всеволод узнал, что Ростиславичи вступили в сговор с ляхами, великий князь забеспокоился. Он послал к внучатым племянникам нарочных и просил их уняться, грозил военным походом на Волынь, но Воло-. дарь и Василько упорствовали. Их люди вместе с ляхами начали грабить земли Давыда и находившиеся здесь села Святополка, ляхи тащили в полон местных поселяй, Ростиславичи подбирались к самому Владимиру-Волынскому.
      Только тогда Всеволод послал за Мономахом; и направил гонцов к младшему сыну Ростиславу, князю переяславскому, и в Тмутаракань к Олегу. Олег в последнее время тихо сидел в Тмутаракани, на большие праздники приезжал с женой-гречанкой в Киев; Чернигов он обходил стороной, с Владимиром был спокоен и сух, и словно незримая стена встала в последнее время между двоюродными братьями. Но Олег не отделял себя от власти Киева,. делал, хотя и с неохотой, что приказывая ему великий князь. И вот теперь обещал прибыть с дру-жииой для общего с князьями похода -на взбудораженную Волынь.
      К осени к Киеву пришла черниговская рать во главе с Моиомахом, переяславцы с Ростиславом, появился и. Олег с небольшой тмутараканскои дружиной.
      Великий князь на этот раз сам поднялся в поход.
      Тяжело переступая уставшими, согнутыми в коленях ногами, он подошел к лошади; ему помогли сесть в седло, и войско тронулось в путь.
      Вскоре за городом великий князь сошел с коня, сел в возок и дальше уже подремывал всю дорогу, взглядывая иногда через оконце на притихшую осеннюю землю, на скачущих вокруг возка всадников. Лишь изредка он
      открывал дверцу, подзывал к себе сына, советовался с ним.
      Войско дошло до Звенигорода-Волынского, и оттуда Всеволод еще раз послал своих людей к Ростиславичам, чтобы те объявили им: великий князь со своим сыном Мономахом и сыновцами Олегом и Давыдом идет на них походом, и если не хотят они кроворазлитья и погибели, то шли бы немедля к нему с повинной, вернули бы все убытки Давыду и Святополку, возвратили весь полон и послали бы своих гонцов к ляхам с той же просьбой.
      Недолго ждали князья ответа с Волыни. Володарь и Василько прибыли сами. Они стояли перед князем Всеволодом одинаково рослые, белокурые, со светлыми веселыми глазами, переминались с ноги на ногу, похрустывали их сапожки красного сафьяна. Всеволод и Мономах, сидя на лавке, слушали сбивчивые, неясные речи Рости-славичен, полные обид, упреков, просьб.
      Полон они возвратили, привезли назад и все награбленное в селениях Давыда Игоревича. На вопрос великого князя, почему жо не едут в Звенигород их союзли-ки-ляхи, братья отговорились, что они за ляхов не ответчики.
      Ростисдавичей отослали назад в свои города, наказав слушаться волынского князя Давыда и не вступать в сговор с иноземцами.
      Всеволод вскоре отбыл обратно в Киев, а четверо двоюродных братьев ~- Владимир Мономах, Святополк Изя-славич, Олег и Давыд - двинулись в земли ляхов.
      Во главе войска, как это уже повелось в последнее время, вновь стоял князь черниговский Мономах. В тридцать шесть лет он впервые возглавил войско, по сути, всей Русской земли. Под его началом шли рати киевская, черниговская, переяславская, волынская и тмутаракан-ская. Теперь, после громких летних побед над половцами, после того, как половецких колодников провели по многим городам Руси, все видные русские князья признали военное первенство Мономаха.
      К большой войне с Польшей Русь в это время была не готова, да и не было- для этого повода. А отомстить за грабеж южнорусских земель, увод людей в полон было необходимо.
      Русское войско грозно прошлось по пограничным польским землям. Несколько городков было взято на щит-и на поток, жители других городков с воплями побежали было к Кракову. Король забеспокоился, собрал воевод.
      Но руссы не стали идта в глубь польских земель и но-слали к королю гонцов с речами, в которых подтверждали мир и любовь, но предупреждали, что если ляхи вновь ирждут на помощь Ростиславичам и вмешаются в русскую междоусобицу, то Русь начнет большую войну.
      Теснимый немцами и поморянами, король велел ответить гонцам, что Польша также будет хранить мир и любовь с Русью.
      На обратном пути князья разминулись. Владимир с Киевской дружиной направился к великому князю. Свя-тонолк уполз в свои Туров, Олег же поскакал в Тмутаракань.
      Мономах застал отца после похода еще более ослабевшим. Всеволод, поохивая и покряхтывая при каждом вставании с лавки, сказал сыну, что это, наверное, его, Всеволода, последний выход с войском, что он целиком передает сыну начальство над своей дружиной и пусть сын почаще живет в Киеве, нежели в Чернигове.
      А в Киеве нарастало напряжение; старые бояре и дружинники все более оттеснялись новыми людьми, недовольные совещались по своим хоромам, тихо копили злобу против Всеволодова дома, тайно сносились со Святоиол-ком, следили за каждым шагом, каждым словом Всеволода и Мопомаха.
      Мономах после прихода из Польши почта не покидал Киева, постоянно оставаясь около слабеющего отца. Он, по сути дела, взял управление киевской землей в свои руки, занимался устройством отцовой дружины, следил за строительством крепостей, управлялся с хозяйством, объезжал отцовские села и погосты, взыскивал службу с тиунов. Он постоянно встречался то вместе с Всеволодом, то один с приспешниками Всеволодова дома, выслушивал гонцов и лазутчиков из разных мест ближних и дальних от Новгорода до Тмутаракани, от Мурома до Волыни, все более и более стягивая нити управления Русской землей в своих руках.
      Яика Всеволодовна тем временем внедрялась в дела митрополичьего дома. Она уже не довольствовалась игуменством в своем монастыре, ей уже было мало учить отроковиц грамоте и писанию, пению и разному рукоделью. Она встречалась с митрополитом и епископами, беседовала с ними о духовном и мирском, вникала во всо хитросплетения мыслей греческого клира при русском митрополичьем дворе. И когда умер престарелый митрополит-грек Иоанн, Всеволод и Мономах послали Янку в Константинополь просить у патриарха нового владыку русской церкви. Отец и сын понимали, что Янка, хорошо знающая не только русский, но весь константинопольский клир, выберет для Руси нужного человека.
      Несколько недель Янка была в отъезде, а потом появилась в Киеве в сопровождении нового, благословленного патриархом на киевскую митрополию митрополитом.
      Это был высокий, сухой, слабый телом человек, и киевляне, едва увидевши его, окрестили «мертвецом». Он был прост умом и просторен, ж летописец отметил, что был он «не книжен». Но таким и нужен был митрополит от греков киевскому великокняжескому дому. Он не интересовался русскими делами, не вникал в отношения князей между собой, не мешал Киеву строить свои отношения с иноземными владыками, а главное - был он но простодушию своему закрыт для многих греческих соглядатаев при киевском дворе, которые через митрополита старались проникнуть в сокровенные мысли князя и бояр, передавали киевские новости в Константинополь, а оттуда черпали наказы и опять же через митрополита внедряли их в киевские умы.
      Шли обнадеживающие вести и о судьбе Евпраксии Всеволодовны. Владимир внимательно следил за жизнью сестры, которая несколько лет назад была-таки высватана Одой в Германию за маркграфа Нордмарки Германской империи Генриха. Жениху в то время было семнадцать лет, а Евпраксии Всеволодовне четырнадцать. Было уговорено, что будущая маркграфиня вскоре прибудет,в Германию и станет воспитываться в Кведлинбургском монастыре под началом аббатисы Адельгеиды, родной сестры германского императора Генриха IV, продолжавшего в то время отчаянную борьбу, с одной стороны, с папским престолом, со сменившим Григория VII Гиль-дебрандта Урбаном И, с другой - с мятежными немецкими князьями, с Венгрией. Император метался в поисках союзников, денег, наемников, и Кведлинбургский монастырь, тихая обитель сестры, был для него едва ли не единственным местом, где он мог позволить себе хоть ненадолго отрешиться от мирских дел, дать отдых душе, собраться с мыслями.
      Вокруг четырнадцатилетней Евнраксии в Киеве разгорелись страсти. Киевские вельможи, люди Изяслава и Святослава, были недовольны тем, что дом Всеволода возвышается еще более. Теперь великий князь вступал
      в родство с германскими землями, и это еще больше возвышало его и над другими русскими князьями, и над
      иными восточноевропейскими владыками. Старые киевские бояре пытались расстроить свадьбу, слали к Оде гонцов, но она была непреклонна. Евпраксия занимала какое-то место в расчетах германского правящего дома, и Ода настаивала на ее скором приезде.
      И вот уже из Киева в немецкие земли двинулся огромный караван. Евлраксию сопровождали дружинники и слуги, с ней везли бесчисленный скарб и драгоценности. Немецкие хронисты записали поздпее, что русская княжна прибыла в Германию с несметными богатствами, которых здесь и не видывали. Щедрой рукой снарядил Всеволод Ярославич свою дочь в западные земли. А сама Евпраксия заливалась в углу возка горькими слезами, уезжая из родного Киева, от матери, отца, братьев, сестер, как ей казалось, навсегда.
      Теперь из германских земель о Евпраксии доходили новые вести. Стало известно, что после четырех лет затворничества в монастыре русская княжна вышла замуж за маркграфа Генриха. Ему был двадцать один год, ей - восемнадцать. К тому времени она приняла римскую веру, взяла себе имя Адельгейды в честь кведлин-бургской аббатисы. Она и прежде отличалась красотой, но теперь просто поражала окружающих.
      В бытность ее в монастыре с ней встретился Генрих IV и был очарован русской княжной. И ее поразило сухое измученное яйцо императора, его огромные горящие глаза, исходящая от него сила и какое-то особое, неизвестное ей притяжение.
      Ей было невдомек, что Генрих IV являлся членом тайной секты монахов-нкколаитов, чьи мессы сопровождались развратными оргиями; она принимала его бледность и изможденность, бывших следами этих оргий, за утонченность и возвышенность души. А он, вперившись мрачным взглядом в эту стройную, тоиую, темноглазую русскую красавицу, рисовал в своем воспаленном уме сцены, взбадривающие его утомленное сластолюбие.
      Евпраксия прожила замужем лишь год. Молодой маркграф неожиданно и загадочно умер, и в девятнадцать лет Евпраксия осталась вдовой. Снова монастырь, снова затворничество. Но теперь император бывает здесь все чаще и чаще. По странной случайности в год смерти маркграфа скончалась и Берта - жена Генриха IV, и он также оказался свободным от брачных уз.
      В Киев доходили слухи о том, что Генрих IV всерьез увлечен Евпраксией, а вскоре к Всеволоду из Германии пришли гонцы, сообщившие, что Генрих просил руки Евпраксии-Адельгейды и она дала свое согласие. Но гонцы не просто сообщили киевскому князю эту весть; они одновременно принесли ему жалобу на венгерского короля, рассказали о борьбе германского императора с саксонскими князьями и Урбаном II, которого поддерживала могущественная герцогиня Тосканская Матильда. Всеволод понимал, что любовь любовью, но Генриху IV нужны деньги Евпраксии, русские пои, помощь Киева в борьбе с имперскими врагами. Генрих откровенно делал ставку на Киев.
      Теперь Всеволод и Мономах нередко вели разговор о Евпраксии. Было ясно, что германский император хотел союза с Русью, Для Киева же этот союз был обременителен, но родственная связь с германским императорским долом была желательна: Всеволод, сын шведской принцессы, брат французской, венгерской и датской королев, свекор английской принцессы, зять византийского императора, теперь становился тестем германского императора, и все эти родственные связи с домами западных стран переходили и на Владимира Мономаха - внука византийского императора и шведского короля, мужа дочери английского короля, племянника французской, венгерской, датской королев и теперь - деверя германского императора.
      И снова вокруг имени Евпраксии начались споры. Киевские греки негодовали. Новый брак Всеволодовой дочери мог означать, что Русь поддержит Генриха IV против папы римского, а именно его сторону взяла константинопольская патриархия в споре с Генрихом IV. Печер-ские монахи всегда были против того, чтобы русские княжны уходили замуж за рубеж: там они меняли веру, попадали под чужое влияние. Старое киевское боярство же и здесь боялось усилепия мощи Всеволода и Мономаха.
      После недолгих раздумий Всеволод послал дочери своэ благословение, но от союзнических отношений с императором уклонился.
      В 1088 году Евпраксия была уже невестой императора, а через год в Кёльне архиепископ Магдебургскай Гартвиг торжественно короновал ее императорской ко-ролой уже как жену Генриха IV, императрицу Германии.
      Правы были киевские миряне, когда предрекали близкую смерть новому митрополиту. Вскоре он умер, а нового из-за моря уже ие просили и поставили на митрополичью кафедру своего человека Ефрома, епископа переяславского.
      Возглавив киевскую митрополию, он по-прежпему много заботился о родном Переяславле. Всеволод и Владимир с радостью видели, как митрополит отстраивает Перел-славль каменным строением. Была достроена каменная церковь святого Михаила, над городскими воротами началось строительство церкви святого Феодора, а рядом - храма святого Андрея - в честь ангела князя Всеволода Ярославича. Всеволод и Владимир в эти годы и сами предпринимали в* своем родовом гнезде большие каменные работы. Наконец-то Переясдавль дождался строительства новых каменных стен; их заложили в 1089 году, и одновременно для народа в городе началось сооружение каменных же бань. Это было так удивительно, что даже летописец отметил, что в Переяславле «град бе заложен камень» и «строенье банъное камено». Князья сидели в Киеве, а отстраивали Переяславль. Всеволод и Мономах при помощи митрополита Ефрема на всякий случай превращали свою отчину в неприступную крепость, в красивейший город Русской земли. Теперь у Мономаха была прочная военная опора: Любеч на севере, Чернигов в центре, Переяславль на юге.
      А заботы эти были вовсе не лишними: хотя и крепка была власть Всеволода, хотя и держал в своих руках Мономах, по сути, все военные силы Руси, но мощными были и противники Всеволодова дома. И когда великий' князь по совету митрополита решил перенести мощи святого Феодосия, первого игумена Печерского монастыря, из пещерки, где он был захоронен, в домовую лечерскую церковь и придать этому смысл всерусского единения, то из этой затеи ничего не получилось.
      Еще не пришли ответы из городов, а монахи начали поиски Феодосьевой пещерки.
      К тому времени съехались в Киев епископы, игумены, черноризцы, многие благоверные люди из других русских городов, но князья не откликнулись: ни Святодолк, ни Олег, ни Давыд, ни Ростиславичи. Из великого действа, которое замышлял Всеволод и которое должно было, как когда-то перенесение мощей Бориса и Глеба, показать всему миру единение Русской земли под властью великого князя киевского, не получилось ничего. Всеволод угасал, и князья сидели по своим городам, готовились к новому переделу русских земель.
      С 1091 года появились на Руси несчастливые знамения. Сначала 21 мая пополудни солнце заволокло темнотой так, что ужаснулись люди. Затем во время пребывания Всеволода в Выпггороде в тамошнем лесу с неба упал огненный змии. В Ростове явился некий волхв, но вскоре сгиб. Рассказывали, что в 1092 году в полоцкой земле по ночам появлялись бесы, уязвляющие людей, а потом говорили, что видели их и днем. Писал летописец о том времени: «Было знамение в небе - точно круг посреди неба превелик. В се же лето было так ведро, что земля выгорела и многие боры возгорались сами собой, горели и болота».
      В те летние дни 1092 года половцы учинили против Руси великую войну.
      Уже несколько последних лет чувствовалось: в диком поле происходит что-то для Руси страшное. Купцы и лазутчики рассказывали, что пришли в движение все половецкие колена, кочевавшие как в низовьях днепровского левобережья - «Черной Кумании»*, так и «Белой Кумании», чьи орды владели полем на правом берегу Днепра. За долгие годы кочевий в этих местах половецкие стада вытоптали землю, опустошили богатые пастбища, половецкие рати давно обобрали близлежащие русские городки и села, и теперь «Белая Кумания» и «Черная Ку мания» задыхались от бескормицы и недостатка пищи для людей, от тесной хватки Мономаховых войск, которые железным заслоном заступили половцам путь в глубину русских земель.