Уже со второй половины XVII в., когда после присоединения Украины границы России приблизились к Османской империи, стало очевидным, что именно Турция на долгие годы станет ее основным соперником. Остановить наступательное движение России к Черному морю, в Крым, на Кавказ было невозможно, ибо это означало бы поставить под угрозу потери то, что уже было завоевано. Но только закрепиться на Черном и Азовском морях Екатерине, в отличие от Петра I, казалось уже недостаточным. С первых лет царствования у нее возникают, сперва не слишком четкие, планы выйти к берегам Средиземного моря, восстановить там христианское государство под эгидой России, а по возможности и вовсе сокрушить мощь османов. Но, хотя Турция переживала в то время острейший социально-политический кризис, справиться с ней было не так уж легко, и потому, что обширная империя была еще достаточно сильна, и потому, что, медленно умиравшая, она была лакомым куском для других европейских держав. К тому же усиления России за счет Османской империи никто в Европе, естественно, не желал и желать не мог.
      Вторая проблема, которую Екатерина также получила в наследство от своих предшественников, была польская. Земли Речи Посполитой простирались между Россией, Австрией и Пруссией, и потому было чрезвычайно важно, чтобы в Варшаве находилось дружественное Петербургу правительство. Поскольку Польское государство также давно находилось в кризисном состоянии, Россия уже с начала века не стеснялась использовать против него военную силу, неизменно добиваясь избрания на польский престол своего ставленника. Но была еще одна сложность: так называемые польские диссиденты – православные, уравнения прав которых с католиками Россия давно, но безуспешно добивалась. Положение диссидентов было удобным предлогом для вмешательства в польские дела, но парадокс заключался в том, что проблема диссидентов могла быть решена только в том случае, если бы избранный при помощи русских штыков король обладал большей властью. Для этого требовалось изменить политический строй Речи Посполитой, а в этом ни Россия, ни другие соседи Польши заинтересованы не были, ибо тогда было бы гораздо сложнее вмешиваться в польские дела.
      Между тем ситуация начала царствования была для Екатерины необыкновенно благоприятна. Внешнеполитическая доктрина времен Елизаветы Петровны была разрушена импульсивным Петром III. Новую же он создать не успел. У Екатерины были развязаны руки, и она могла начать свою политику фактически с чистого листа. К тому же Россия была в положении победительницы. Ее войска еще находились в Европе, и весть о перевороте 28 июня 1762 г. повергла европейские дворы в состояние шока, а прусский – в ужас, который был так велик, что ночью того же дня, когда была получена эта новость, королевскую казну вывезли из Берлина в Магдебург. Слабость других придавала силы новой российской императрице, и французский посол Бретель жаловался, что с первых дней царствования Екатерина говорила с ним гордо и заносчиво. Независимый тон, который взяла императрица с иностранцами, надо полагать, импонировал ее ближайшему окружению, составляя контраст с ее предшественником, заискивавшим перед Пруссией. За этим стоял уже тогда сформулированный важнейший для Екатерины принцип: «Мое существование состоит и состоять будет в том, чтобы, разве я потеряю рассудок, не хотеть быть под игом ни у какого двора – и я, слава Богу, не нахожусь под ним».
      Но были и сложности. Петр III успел заключить союзный договор с Пруссией, объявить войну Дании и разорвать союзнические отношения с Австрией – традиционным союзником России на протяжении нескольких десятилетий. Необходимо было как можно скорее определить свое отношение к этим проблемам. Екатерина, с одной стороны, пришла к власти под лозунгом отрицания политики мужа, с другой – отлично сознавала бессмысленность продолжения войны, не сулившей России никаких серьезных выгод. В окружении императрицы разгорелись ожесточенные споры. Возвращенный из ссылки А.П. Бестужев-Рюмин, поддержанный Г.Г. Орловым, настаивал на той линии, которую сам проводил много лет, будучи елизаветинским канцлером. Она заключалась в опоре на союз с Австрией и, следовательно, предполагала продолжение войны. Ему возражал Н.И. Панин, считавший, что цель войны – ослабление Пруссии – достигнута и пора подумать над новой внешнеполитической доктриной. Такой подход более импонировал Екатерине, которая в беседах с Бретелем признавалась, что ей нужно по крайней мере пять лет мира, чтобы перевести дух и собраться с силами. В результате русские войска были возвращены домой, мир с Пруссией сохранен, но военный союз на время расторгнут.
      Своего рода пробным камнем деятельности Екатерины на международной арене стало решение курляндского вопроса. Уже 4 августа 1762 г. она отменила подписанное ранее Э. Бироном по требованию Петра III отречение от герцогского престола в пользу принца Георга Голштинского. Это был щедрый и, казалось, благородный жест в духе принципов справедливости, к тому же демонстрировавший, что новая государыня руководствуется не династическими интересами (принц Георг приходился ей дядей), а государственными. В этом смысле он должен был произвести и, несомненно, произвел благоприятное впечатление на петербургское общество. Но за ним стоял и серьезный политический интерес. Как писала Екатерина, «прямая выгода нашей империи требует, чтобы в соседней земле имели герцога, не состоящего в непосредственных сношениях с польским королем, а скорее от нас зависящего». Принц Георг к тому же зависел от Пруссии, и если бы Курляндия оказалась в его власти, она попала бы в зону прусского влияния. Бирон же, уже более тридцати лет проживший в России и только что возвращенный из многолетней ссылки, становился игрушкой в руках русского правительства.
      Для восстановления Бирона на курляндском престоле надо было сломить сопротивление Польши, и если бы какая-нибудь из европейских держав вступилась за нее, Россия, возможно, вынуждена была бы отступить. Но ссориться с новым русским правительством из-за Курляндии никому не хотелось, а Екатерина не колеблясь применила испытанный еще Петром Великим способ: ввела в Курляндию войска и тем обеспечила Бирону корону. При этом ситуация была столь благоприятна, что если бы русские солдаты остались в Митаве, Курляндия уже тогда могла стать частью Российской империи. Но Екатерина такой цели пока не ставила. Ей нужно было продемонстрировать всему миру принципы своей будущей политики – жесткость, решительность и одновременно приверженность показной справедливости.
      Примерно в это же время в голове у Екатерины родился еще один дерзкий план: посадить на польский престол своего бывшего возлюбленного Станислава Понятовского. Смелость и необычность этого плана состояла в том, что впервые за долгое время королем должен был стать не саксонский курфюрст, а природный поляк из рода Пястов. Для реализации задуманного требовались сущие пустяки: дождаться смерти престарелого короля Августа III и заручиться поддержкой Пруссии. Последнее означало проявить свою внешнеполитическую ориентацию уже гораздо более определенно. Наконец в октябре 1763 г. Август умер. Тут же Екатерина собрала совещание ближайших сподвижников, на котором обсуждался план отторжения от Польши ряда территорий. Однако с этим решили пока повременить, и в Польшу был послан князь Н.В. Репнин, снабженный необходимыми полномочиями и деньгами для подкупа участников сеймов. Через несколько дней Н.И. Панин был назначен канцлером, что означало принятие императрицей его внешнеполитической программы. Панин был сторонником сближения с Пруссией, без содействия которой добиться поставленных целей было бы невозможно, и в марте 1764 г. между Петербургом и Берлином был подписан новый союзный договор, по которому стороны уславливались совместными усилиями добиваться сохранения в Польше существующего государственного строя, дававшего возможность регулировать польскую политику по своему вкусу.
      Репнин успешно справился с данным поручением, в августе 1764 г. Станислав Понятовский стал польским королем и Екатерина писала Панину: «Поздравляю вас с королем, которого мы делали. Сей случай наивяшше умножает к вам мою доверенность, понеже я вижу, сколь безошибочны были все вами взятые меры». Казалось бы, тут наконец и разрешится пресловутый диссидентский вопрос, в чем Станислав не раз давал Екатерине обещания. Но увы: сейм и слышать о нем не желал. Чтобы развязать узел, Россия могла бы поддержать князей Чарторыйских, племянником которых был новый король. Они стремились к политическим реформам, направленным на укрепление королевской власти, отмену права шляхты на liberum veto и образование конфедераций, установление наследственной монархии. Но поддержать Чарторыйских – а на это готов был пойти Панин – значило нарушить обязательства перед Пруссией и тем самым разрушить всю старательно создаваемую им же самим политическую систему. Екатерина, у которой были более обширные планы, была сторонницей последовательной политики. В результате Россия рассорилась с Чарторыйскими, потеряла в Польше поддержку серьезных политических сил и вынуждена была с головой окунуться в гражданскую войну в этой стране. При этом русские войска оставались в Польше, Репнин достаточно бесцеремонно диктовал королю волю Петербурга и не останавливался даже перед арестом наиболее ярых противников России. В 1768 г. против нее выступила Барская конфедерация польских магнатов, в ответ на что вспыхнуло восстание православных крестьян-гайдамаков.
      Россия обладала достаточными силами, чтобы справиться с Польшей, но ни Пруссия, ни Австрия этого бы не допустили. В том же 1768 г. они договорились о поддержке польского строя, что стало залогом последовавших позднее разделов Польши. Для борьбы же с Барской конфедерацией в Польшу были направлены русские войска под командованием А.В. Суворова, который действовал, как всегда, решительно, смело и быстро добился успеха.
      Одним из краеугольных камней внешней политики России этого времени стала так называемая «северная система», разработанная Паниным и активно поддержанная Екатериной. Суть ее сводилась к системе договоров с протестантскими странами севера Европы, Польшей и Пруссией о взаимовыгодных условиях торговли и мореплавания и союзных обязательствах в случае военных конфликтов. В проигрыше оставалась Франция, которая с беспокойством поглядывала на все возрастающую активность России. Не довольна была и Австрия. Свои надежды на противодействие России они возлагали на Турцию, которая и так была обеспокоена событиями в Польше и нахождением там, то есть в непосредственной близи от своих границ, русских войск. Как и другие державы, Турция была заинтересована в сохранении в Польше прежних порядков и видела в действиях России прямую им угрозу. Чашу терпения турецкого правительства, постоянно возбуждаемого французским и австрийским послами в Стамбуле, переполнило восстание гайдамаков, которые под православными знаменами резали всех без разбора – католиков, евреев, татар. В конце 1768 г. от русского посла в Константинополе А.М. Обрезкова в ультимативной форме потребовали обещать вывод русских войск из Польши и отказ от защиты диссидентов. Когда же Обрезков отказался, его и других сотрудников посольства арестовали, что было равносильно объявлению войны.
      Это был досадный и неожиданный для Екатерины поворот событий. Россия не была готова к войне, и почти двадцать лет спустя императрица вспоминала: «Полки были по всей империи по квартерам, глубокая осень на дворе, приготовлении никакия не начеты, доходы гораздо менее теперишного, татары на носу… План воины был составлен тако, что оборона обращенна была в наступление…» Но Екатерина не унывала, она была полна оптимизма, заражала им свое окружение и с головой ушла в новый для себя род деятельности. «Туркам с французами заблагорассудилось разбудить кота, который спал, – писала она в одном из писем, – я сей кот, который им обещает дать себя знать, дабы память не скоро исчезла». По словам В.О. Ключевского, Екатерина «развила в себе изумительную энергию, работала, как настоящий начальник генерального штаба, входила в подробности военных приготовлений, составляла планы и инструкции, изо всех сил спешила построить Азовскую флотилию и фрегаты для Черного моря, обшарила все углы и закоулки Турецкой империи в поисках, как бы устроить заварушку, заговор или восстание против турок…» Впрочем, контакты с православными подданными турецкого султана устанавливались уже давно, и еще в 1765 г. грек М. Capo, которого Г.Г. Орлов посылал с разведкой в Грецию, предлагал направить в Средиземное море русские военные корабли. Теперь об этом плане вспомнили.
      На первом же заседании совета, созванного Екатериной по получении известия о начале войны, было решено разделить русскую армию на три части, из которых первому корпусу, численностью до 80 тысяч человек, отводилась роль наступательного. Командование им было поручено князю А.М. Голицыну, сыну знаменитого фельдмаршала петровского времени. Второй, оборонительный, корпус возглавил П.А. Румянцев. Г.Г. Орлов сразу же поднял вопрос о посылке русской эскадры в Средиземное море, и после консультаций с братом Алексеем, находившимся в это время за границей, это смелое предложение было принято. Екатерина писала: «Итак нашла я за необходимое приказать нашему войску собраться в назначенные места, команды же я поручила двум старшим генералам, т. е. главной армии князю Голицыну, а другой – графу Румянцеву; дай Боже первому счастье отцовское, а другому также всякое благополучие! „…“ Я совершенно уверена, что, на кого из моих генералов ни пал бы мой выбор, всякий бы лучше был соперника визиря, которого неприятель нарядил. На начинающего Бог! Бог же видит, что не я зачала; не первый раз России побеждать врагов; опасных побеждала и не в таких обстоятельствах, как ныне находится; так и ныне от Божеского милосердия и храбрости его народа сего ожидать».
      Помимо приготовлений чисто военных было принято и еще две важные меры. Во-первых, совет при императрице стал постоянно действующим органом, в котором решались все важнейшие политические вопросы. Во-вторых, обеспечение армии и ведомых ею военных действий требовало значительных финансовых затрат, и потому было решено приступить к выпуску ассигнаций, то есть бумажных денег. Они появились в обороте уже с января 1769 г., и правительство гарантировало их хождение наравне с золотом и серебром. Вполне понятно, что эта мера имела не только военное, но и более широкое экономическое значение, делая финансовое обращение в стране более современным. Правда, пользоваться печатным станком умеренно правительство научилось далеко не сразу, поэтому происходило обесценивание ассигнаций, и к концу века за бумажный рубль давали лишь 69 копеек серебром.
      Активные военные действия начались весной 1769 г., когда в апреле армия Голицына перешла Днестр и двинулась к крепости Хотин. Но Голицын проявил нерешительность. Дважды он подступал к крепости и дважды снова отступал за Днестр, так и не решаясь на штурм, хотя столкновения с турками были достаточно успешны для русской армии. Одновременно в начале года русские войска вошли в Азов и Таганрог, где началось строительство укреплений и Азовской флотилии (что было запрещено Белградским миром 1739 г.), причем Екатерина взялась за это дело с тем же энтузиазмом, с каким когда-то им занимался Петр Великий. Наконец в августе Голицына было решено заменить Румянцевым, но прежде, чем замена была осуществлена, Голицын в начале сентября все же нанес туркам решительное поражение и взял Хотин. В Петербурге его ждал фельдмаршальский жезл, а сменивший его Румянцев продолжил наступление и захватил Яссы. Результатом было освобождение от османов всей Молдавии и взятие в ноябре Бухареста. Екатерина называла себя «новой молдавской княгиней» и не без основания ожидала новых побед русского оружия. Удача ей сопутствовала.
      Первым по значимости событием нового, 1770 г. было успешное завершение средиземноморской эпопеи. После долгого плавания, в течение которого Екатерина не раз получала неутешительные известия о состоянии флота, 24–26 июня русская эскадра под командованием А.Г. Орлова и адмирала Г.Г. Спиридова одержала блестящую победу над превосходящим ее почти вдвое турецким флотом в Чесменской бухте. Победа эта превзошла все самые смелые ожидания императрицы, и в восторге она писала Вольтеру: «Мой флот… под командою графа Алексея Орлова, разбив неприятельский флот, сжег его совершенно при порте Чесменском… Около ста кораблей разного рода превратились в прах… Я всегда говорила: эти герои рождены для великих дел… Огонь был страшный с той и другой стороны в продолжение нескольких часов. Корабли подходили друг к другу так близко, что ружейный огонь смешивался с огнем из пушек… Граф Орлов сказывал мне, что на другой день после сожжения флота он увидел с ужасом, что вода очень небольшого Чесменского порта побагровела от крови, столько там погибло турок».
      Через месяц, 21 июля, небольшой отряд русской армии под началом Румянцева численностью не более 25 тысяч человек нанес сокрушительное поражение 150-тысячной турецкой армии на реке Кагул. В июле-октябре русской армией были взяты крепости Измаил, Килия, Аккерман, Бендеры. В 1771 г. русские войска под командованием князя В.М. Долгорукова вторглись в Крым. Отторжение его от Турции, а по возможности и присоединение к России уже в это время стало целью Екатерины. Долгорукий за несколько месяцев захватил основные стратегические пункты полуострова и тем самым сделал Крым безопасным для России, навсегда покончив с опустошительными набегами крымцев на русские земли, доставлявшими много неприятностей правительству еще и в середине XVIII столетия.
      «Когда был мир, – писала Екатерина Вольтеру в августе 1770 г., – я думала, что это верх счастья. Теперь у меня почти два года война, я вижу, что ко всему можно привыкнуть. Право, и война представляет свои хорошие минуты. Я нахожу в ней тот великий недостаток, что она мешает любить ближнего, как самого себя. Прежде я привыкла думать, что непохвально делать зло людям; теперь же несколько утешаюсь, говоря Мустафе: Жорж, ты сам желал этого .
      И после такого размышления, я бываю почти так же весела, как перед тем». Однако дела были совсем не так хороши. Во-первых, сама война была для России очень тяжелым бременем. Во-вторых, сколь блистательные победы ни одерживали бы екатерининские полководцы, было ясно, что крупные европейские державы не дадут в полной мере насладиться их плодами. Вот почему уже в 1771 г. русское правительство стало нащупывать почву в поисках мира. Надежд на то, что удастся уговорить Турцию, было мало, необходимо было нейтрализовать тех, кто стоял за ее спиной, то есть Францию и Австрию. Тогда, лишившись поддержки, турки стали бы более сговорчивы. Но отношения с Францией были прохладными еще с елизаветинских времен , а Австрия была крайне раздражена разрывом Россией союзного договора. И тут в дело вступила Пруссия, почувствовавшая возможность усилить свое влияние за счет испытываемых Петербургом трудностей.
      В заключенном Россией с Пруссией союзе помимо политических выгод, которые он, по мнению тогдашних руководителей русской внешней политики, должен был принести, был и еще один, личностный аспект. Из всех тогдашних европейских государей прусский король Фридрих II был несомненно самой яркой фигурой, и Екатерина уважала его и как политика, и как полководца, тем более что с его именем были связаны ее детские и юношеские воспоминания. Екатерина не была сентиментальна, и потому воспоминания детства и юности, как и вполне естественное чувство благодарности Фридриху за то, что много лет назад он содействовал ее свадьбе с Петром Федоровичем, не могли затмить политические соображения. Став императрицей, Екатерина вступила в своего рода негласное соперничество с Фридрихом за славу просвещенного монарха. Мудрые преобразования, военные победы, внимание известных ученых и философов – все это как бы взвешивалось на невидимых весах, и оба монарха зорко и ревниво следили за их чашечками. Так, в 1766 г. во время приема Фридрихом русского дипломата Сальдерна между ними состоялся весьма примечательный разговор, который приводит С.М. Соловьев: «Фридрих… потом вдруг спросил: „Неужели императрица в самом деле так много занимается, как говорят? Мне сказали, что она работает больше меня. Правда, у нее меньше развлечений, чем у меня. Я слишком занят военным делом…“ „Государь, – отвечал Сальдерн, – привычки превращаются в страсти. Что же касается императрицы, то она работает много, и, быть может, слишком много для своего здоровья“. „Ах! – сказал Фридрих. – Честолюбие и слава – суть потаенные пружины, которые приводят в движение государей… Много дорог, которые ведут к бессмертной славе; императрица на большой дороге к ней, верно“. Говоря это, он все не спускал глаз с Сальдерна. Тот понял, что королю хочется слышать что-нибудь от него, и сказал: „Конечно, императрица утвердит счастье своего народа и значительные части рода человеческого. У нее обширные виды, которые обнимают прошедшее, настоящее и будущее. Она любит живущих, не забывая о потомстве“. „Это много, это достойно ее“, – заметил король и покончил разговор.
      Упоминание Сальдерном о здоровье императрицы было, скорее всего, случайной оговоркой, которую Екатерина вряд ли одобрила бы. Что же касается Фридриха, то в Петербурге полагали, что ему осталось недолго. Еще в 1765 г. Панин писал Репнину, что «сей государь уже последние дни доживает, в которые ему совершенно недостанет возможности все то исполнить, что его видам приписано быть может; преемники же его, не получа его духа, не будут иметь и сил его в производстве». Но русская дипломатия просчиталась. Прусский король прожил еще около двадцати лет и успел оказать значительное влияние на международные дела. В 1771 г. он выступил инициатором раздела Польши. Цель Пруссии была очевидна: захват польских земель, но, привлекая к разделу и Австрию, Фридрих соблазнял Россию тем, что таким образом ей удастся нейтрализовать важнейшего союзника Турции и добиться мира. Екатерина также не имела ничего против того, чтобы расширить границы своих владений за счет Польши, хотя и предпочла бы сделать это без участия Пруссии. Но положение было таково, что она согласилась, и в 1772 г. первый раздел Польши стал реальностью.
      Согласно договору, подписанному в июле 1772 г., Россия получила польскую часть Ливонии, а также Полоцкое, Витебское, Мстиславское и часть Минского воеводств. По размерам территорий российская доля польского пирога была больше австрийской и прусской, но это были земли экономически значительно менее развитые и с низкой плотностью населения. К Австрии же отошли наиболее плотно населенные земли с городом Львовом – крупнейшим экономическим и торговым центром. Пруссия, в свою очередь, получила возможность полностью контролировать польскую торговлю зерном. К тому же Австрии и Пруссии, в отличие от России, их доли достались без единого выстрела. Правда, Россия все последующее время сохраняла то, что осталось от Польского государства, в зоне своего влияния. В 1776 г., опираясь на русские штыки, король Станислав Август сумел несколько укрепить свою власть, что вызвало недовольство польских магнатов, также апеллировавших к России. Игра на противоречиях двух соперничающих лагерей давала Петербургу уверенность, что Польша не выскользнет из-под его влияния, и в 1780 г. стало возможным даже вывести оттуда русские войска.
      Между тем нейтрализация Австрии в результате раздела Польши давала надежду на скорое заключение выгодного мира с Турцией, подкрепленную и новыми победами русских войск. Однако тут на голову Екатерины свалились новые напасти в виде пугачевского бунта. Поначалу императрица не отнеслась к случившемуся слишком серьезно и полагала, что речь идет об очередной «глупой казацкой истории». Но когда в Петербург стали поступать известия о победах Пугачева над регулярными войсками и о его постоянно пополняющемся многотысячном войске, Екатерина поняла, что дело нешуточное. Особенно опасной ситуация стала летом 1774 г., когда Пугачев перешел на правый берег Волги, в результате чего паника охватила Москву и докатилась до северной столицы. Н.И. Панин в письме к брату сообщал: «Мы тут в собрании нашего совета увидели государыню крайне пораженною, и она объявила свое намерение оставить здешнюю столицу и самой ехать для спасения Москвы и внутренности империи, требуя и настоя с великим жаром, чтоб каждый из нас сказал ей о том свое мнение. Безмолвие между нами было великое».
      Пугачевщина была не только опасна. Она разрушала все планы и надежды императрицы, выставляла ее в невыгодном свете и внутри страны, и за границей, указывала на серьезное неблагополучие в стране, заставляла прибегнуть к методам, которые она не любила. В письме к новгородскому губернатору Сиверсу она писала: «Генерал Бибиков отправляется туда с войсками… чтобы побороть этот ужас XVIII столетия, который не принесет России ни славы, ни чести, ни прибыли, но наконец с Божиею помощию надеюсь, что мы возьмем верх, ибо на стороне этих каналий нет ни порядка, ни искусства: это сброд голутьбы, имеющий во главе обманщика столь же безстыдного, как и невежественного. По всей вероятности, это кончится повешаниями. Какая перспектива, г. губернатор, для меня, не любящей повешаний! Европа в своем мнении отодвинет нас ко временам Ивана Васильевича – вот та честь, которой мы должны ожидать от этой жалкой вспышки». Переписка Екатерины с Сиверсом показывает, что императрица знала истинную причину случившегося, однако никоим образом не показывала этого. Во время следствия тщетно искали заговор зарубежных недругов, изучали влияние на восставших старообрядцев и практически не упоминали о крепостничестве.
      Пугачевщина потребовала отвлечения значительных воинских сил с театра военных действий, и теперь заключение мира с Турцией стало еще более острой необходимостью. В результате подписанный 10 июля 1774 г., в годовщину позорного для России Прутского договора, Кючук-Кайнарджийский мир никак не компенсировал человеческие жертвы и экономические затраты во время войны. России не удалось удержать за собой Молдавию (против этого возражала и Пруссия), и Турция обязалась лишь восстановить автономию Молдавии и Валахии под своей властью. Обязалась она и не притеснять грузин, все более оказывавшихся в сфере русских интересов. Зато Россия получила крепости Керчь и Еникале, а также право на свободный проход своих судов через черноморские проливы, что имело исключительно важное значение для развития русской торговли. Еще одним достижением было вынужденное признание Турцией независимости Крыма, что, по мысли русского правительства, должно было обеспечить в дальнейшем его присоединение к России.
 

2

 
      Трудно сказать, как сама Екатерина оценивала итоги закончившегося Кючук-Кайнарджийским миром первого этапа своей внешнеполитической деятельности. Одно ясно: ее пыл и энергию они не остудили. На фоне предельно осторожной, компромиссной внутренней политики может показаться, что внешней руководил другой человек. Твердость, целеустремленность, решительность, рискованность, а отчасти и авантюрность – ее неотъемлемые черты. И одновременно удача, почти неизменно сопутствовавшая Екатерине на международной арене.
      После окончания войны Турция, приободренная внутренними неурядицами России, укрепила гарнизоны своих крепостей на северном побережье Черного моря и наводнила Крым и Кубань своими агентами. Турецкие корабли демонстрировали свою мощь вблизи крымских берегов. Поскольку Австрия оказалась теперь связанной общими интересами с Россией в Польше, основную ставку турецкое правительство стало делать на поддержку Англии. Но в 1775 г. началась война за независимость североамериканских колоний, поглотившая все силы Великобритании, не способной теперь столь же активно вмешиваться в европейские дела.
      Положение «владычицы морей» было столь сложным, что летом 1775 г. король Георг III даже обратился к Екатерине с просьбой предоставить 20 тысяч русских солдат для борьбы с повстанцами. Но вмешиваться в войну, победа в которой Англии не могла принести России никаких реальных выгод, императрица не желала. К тому же она весьма неодобрительно относилась к деятельности английского правительства, считала его виновным в начавшейся войне и полагала необходимым как можно скорее примириться с восставшими. Впрочем, она прозорливо предвидела, что отделение американских колоний от Англии неизбежно. В 1775 г. она писала: «От всего сердца желаю, чтобы мои друзья англичане поладили со своими колониями, но сколько моих предсказаний сбывалось, что боюсь, что еще при моей жизни нам придется увидеть отпадение Америки от Европы». Восставшим Екатерина также не симпатизировала, и впоследствии, когда в 1780 г. конгресс направил в Петербург своего представителя Френсиса Дана в надежде заключить с Россией торговый договор, миссия эта закончилась безрезультатно. И дело было не в революционности происшедшего и боязни императрицы, что пример американских колонистов может оказаться заразным, а в том, что провозглашение независимости Североамериканских Соединенных Штатов нарушало устоявшийся мировой порядок, что Екатерина считала вредным. Вместе с тем позиция русского правительства и в начале войны за независимость и позже, когда Петербург стал инициатором декларации о вооруженном нейтралитете, объективно сыграла в судьбе молодого государства положительную роль. Когда там стало известно о просьбе Георга III, американских колонистов, в большинстве вряд ли знавших, что такое Россия и где она находится, охватила паника, а грозное предупреждение «русские идут» стало лейтмотивом местных газет. Когда же выяснилось, что императрица отказала королю, ликование было всеобщим.
      Для самой же Екатерины главным было как можно эффективнее использовать нейтрализацию Англии в своих интересах. Разделявший ее взгляды Панин в октябре 1776 г. докладывал императрице, что, как бы война в Северной Америке ни закончилась, «наверное считать надлежит, что лондонский двор потеряет весьма много из своей настоящей знатности». И Екатерина не теряла времени даром. Осенью 1776 г. русские войска вошли в Крым, чтобы посадить на ханский трон своего ставленника Шагин-Гирея, которого до этого предусмотрительно держали в Полтаве. При этом русская дипломатия заручилась поддержкой Пруссии, заплатив за это подписанием соглашения о польской границе и продлением договора о дружбе. В апреле 1777 г. Шагин-Гирей был провозглашен крымским ханом и тут же принялся проводить реформы в духе Екатерины и Фридриха, но не был понят своими подданными, и на следующий год русским войскам пришлось подавлять мятеж против просвещенного хана. В том же 1778 г. России представился уникальный шанс еще более укрепить свое влияние в Европе.