После объяснения в церкви Фомка куда-то бесследно исчез. Чтобы хоть немного забыться, Родимица старалась до глубокой ночи быть занятой. Но работа не спорилась. Едва забрезжил рассвет, постельница с лихорадочной торопливостью отправлялась в церковь и там проникновенно молилась «o соединении её с рабом Божиим Фомою». Потом начинался тягостный день смутных надежд, сомнений, упадка духа, ожиданий. Позабыв о деле, она часто расхаживала по окраинам, вступала в долгие беседы с нищими-странниками и гулящими для того лишь, чтобы как-нибудь невзначай спросить, не встречался ли им пропавший стрелец. Но никто толком не отвечал ей. «Мало ли на Руси юных синеглазых стрельцов! Поди разбери, кой из них Фома, а кой Ерёма». Не простившись, злая, бежала дальше Федора, без смысла и цели. А вечером нужно было идти с докладом к царевне. Родимица плела Софье всякие небылицы и, отделавшись, шла понуро к последнему убежищу – в церковь – выплакивать перед иконою Богородицы «Утоли моя печали» утешения и свидания с Фомкой.
      За короткое время она до того похудела, что Софья запретила ей выходить из Кремля и приставила к ней немца-лекаря. Но это ещё более угнетало Федору, лишало последних возможностей напасть на след точно в воду канувшего стрельца.
      – Здрава я, царевна моя. Мало ль что не приключится с бабьей душой… а телом я невредима, – прозрачно намекнула однажды она Софье и неожиданно для себя заплакала.
      Слово за словом царевна выпытала у постельницы её тайну.
      – Всего-то? – ободряюще улыбнулась она. – Так вот тебе обетованье моё: мигнуть не успеешь, как идол твой сызнова на Москве объявится – И хлопнула в ладоши: – Кликнуть Хованского либо Федора Шакловитого!
      Сложив на груди руки и низко кланяясь, в терем бочком втиснулся Шакловитый. Его широкое лицо с как бы срезанным подбородком, пятью пауками-бородавками на правой щеке и приплюснутом багровом носу выражало самоотверженную преданность и собачью покорность.
      – Пошли, господи, здравия правительнице нашей, царевне Софье Алексеевне. – упиваясь каждым слогом помолился он на образ и незаметно скосил зелёные кошачьи глаза на Софью.
      – Садись, Леонтьевич, – милостиво показала царевна головою на лавку.
      Дьяк сдавил двумя пальцами кадык и, точно в страшном испуге, отпрянул к порогу.
      – Избави, царевна, меня, недостойного смерда. Дозволь стоять, склоняся перед светлым ликом твоим.
      – Садись! – уже приказала Софья.
      Фёдор так шлёпнулся на лавку, как будто кто-то ударил его изо всех сил по темени, и сладенько закатил глаза.
      – Сколь же неисповедимы пути твои, Господи! Давненько ли хаживал я в мужиках, а вот ныне удостоился чести сидеть перед надёжей нашей, царевной. – И оттопырил заячью губу, обнажая нечастый ряд широких зубов, утыкавших белёсые дряблые дёсны.
      Польщённая Софья присела рядом с дьяком.
      – Не слыхивал ли ты, Леонтьевич, про стрельца Фому Памфильева?
      Сморщив лоб, Шакловитый сосредоточенно уставился в пол.
      – Фому? – процедил он и хотел уже отрицательно мотнуть головой, но, бросив почти неуловимый взгляд на женщин, радостно осклабился. – Как же! Как же! Отменный стрелец!
      Царевна поднялась с лавки и отошла к окну. За ней, точно нечаянно размотавшаяся пружина, взметнулся дьяк и. пристукнув каблуками, врос в половицу
      – Жалую я того стрельца, – пробасила Софья, – за верные службы – пятидесятым.
      Упав на колени, Шакловитый трижды стукнулся об пол лбом и отполз к порогу.
      – Немедля приказ отпишу.
      – Отпиши, – подтвердила царевна, – да разошли по всем градам. Пущай ведают все, что за государями служба не пропадает. А вернётся из побывки Фома, ты его примолви да дружбу свою покажи.
      – За великую честь почту! Осподи!..
      Когда дьяк уполз из терема, Софья подошла к постельнице.
      – Занятно бы поглядеть, кой стрелец устоит пред искусом от чина пятидесятного отречься?
      Родимица восхищённо поглядела на царевну.
      – Доподлинно, мудрость твоя, как сердце твоё, не от человеков, но от херувимов. – И в признательном поцелуе прилипла к руке царевны.
      Чуть приоткрыв дверь, из соседнего терема высунулась карлица. Затаив дыханье, она неслышно подкралась к Родимице и прыгнула к ней на спину. Постельница вскрикнула от неожиданности и резким движением плеч сбросила с себя шутиху.
      Карлица распласталась на полу и пронзительно закаркала. Софья в лютом гневе ударила её ногой по груди:
      – На дыбу её! Пущай лихо на себя накаркивает!
      Шутиха обиженно захныкала.
      – Сама ж обучала действу тому комедийному, сама ж бранится.
      – То действо! – уже незло ущипнула Софья карлицу за высунутый язык. – А действо ко времени… Ещё, – упокой, Господи, душу его – батюшка мой государь говаривал: «Делу время, а потехе – час».
      Напоминание о действе вернуло царевне хорошее расположение духа. Сморщив, точно в глубокой думе, маленький лобик, она вразвалку подошла к столику и достала из ящика перевязанный голубой ленточкой свиток.
      – Нешто почитать тебе, Федорушка, мою комедь новую?
      – Почитай, херувим! – охотно согласилась Родимица, обрадованная возможностью как-нибудь скоротать время.
      Размахивая руками, то и дело меняясь в лице и подпрыгивая, Софья долго читала сочинённую ею «комедь».
      – И дасть же Господь умельство такое! – с нарочитой завистливостью прильнула Родимица к коленям царевны и любовно кончиком пальца погладила свиток. – Не то романею пила, не то глаголы чудесные слушала.
      Спрятав в ящик комедь, царевна натруженно разогнулась.
      – К Ильину дню мыслю действо окончить и ближним на феатре представить.
      Темнело. Колеблющимися призраками ложились тени в углах. Откуда-то издалека, точно вой ветра в трубе, доносились заглушённые звуки вечернего благовеста. За дверью, в сенях, чётко, размеренно, монотонно раздавались шаги дозорных.
      – Скукота! – зевнула царевна и выглянула в тускнеющее оконце, за которым сонно раскачивались палевые ветви черёмухи.
      Родимица присела на пол, разула царевну и приложилась к заложенным один на другой пальцам её ноги.
      – Не полехтать ли пятку, царевнушка?
      – Полехтай… Полехтай, Федора Семёновна.
      Карлица неслышно уползла в соседний терем.
      Опираясь тяжело о Родимицу, Софья улеглась на диван и истомно зажмурилась.
      – Повыше маненько, Семёновна… Ещё чуток. Вот – то гораздо, Федорушка…
      В дверь кто-то неуверенно постучался.
      – Не князь ли? – встрепенулась Софья.
      Родимица поднялась с колен и приоткрыла дверь.
      – Чего позабыл?
      Низко кланяясь, Шакловитый подал ей бумагу.
      – Готово, ходит ужо Фома в пятидесятных.
      Постельница почувствовала, как горячий поток крови залил кумачом её щёки.
      – Объявился?
      – Кто?
      – Фома Памфильев.
      – Фома? Ах, сей, что в бумаге моей! Не. Покель на побывке ещё.
      Софья окликнула Федора Леонтьевича. Отдавив второпях ногу постельнице, дьяк, по-пёсьи виляя задом, подсунулся к дивану и благоговейно стих. Царевна усадила его подле себя.
      – Вычитывай-ко приказ.
      Разгладив мох на срезанном подбородке, Шакловитый чуть слышно кашлянул в кулак, прочистил средним пальцем обе ноздри и с глубокой выразительностью прочёл приказ о производстве Фомки в пятидесятные.
      Родимица помялась у порога и незаметно вышла в сени.
      Тени сгущались все больше и больше. Ветви черёмухи за оконцем разбухали, словно таяли в сумраке. В красном углу как бы вздрагивая от стужи, корёжился хилый язычок догоравшей лампады. К венчику и лику княгини Ольги лепились, устраиваясь на ночлег, сонные мухи. Над ними, покачиваясь на невидимой паутинке, дремал сытый паук.
      Софья повернулась на бок и опустила руку на колено дьяка:
      – Пошто молчишь?
      Шакловитый склонил голову и облизнул верхнюю раздвоенную губу:
      – Таково тут, царевна моя, умильно, словно бы пред светлой утренею во храме. Так бы и сидеть до скончания века да тебя хранить от ока дурного.
      Чуть разодрались щёлочки царевниных глаз.
      – Нешто ты заприметил дурное что?
      – Не то, чтоб дурное, – заёрзал дьяк, – одначе же не по мысли мне чтой-то князь Иван Хованский.
      – Иван Андреевич? – переспросила Софья.
      – Он, Иван Андреевич, царевна моя преславная.
      Обсосав усы, дьяк неодобрительно вдруг закачал головой:
      – И неладно бы сказывать, а и утаить не могу: пораспустились, царевна, стрельцы. Не в меру пораспустились. Почитают ныне себя едиными господарями всея земли. А опричь Хованского и не слушают никого.
      Царевна смежила веки.
      – А начальника слушают, – нам того и довольно. Хованский, чать, наш, не Нарышкиных.
      – Наш ли?
      – Наш, а то чей?
      Шакловитый погладил кадык и, чтобы блеснуть воспитанностью, сплюнул не на пол, а в руку, растёр плевок между ладонями и причмокнул.
      – Дворянство ропщет. Дескать, не уразумеем, кому служить: царям ли со царевною, а либо смердам-стрельцам с «батюшкой» ихним, с Хованским?
      Он призадумался ненадолго и вполголоса продолжал, точно рассуждая с самим собою:
      – А и впрямь, не по себе ныне Ивану Андреевичу. Муж он властолюбивый, кровей родовитых, родом-племенем своим кичится во как. Он и Нарышкиных, и Милославских преславных куда ниже себя ставит в нечестивой гордыне своей. Рогатый его знает, какие козни у него на уме. Да к тому же ещё старой держится веры.
      Софья нахмурилась, вспомнив недавние предостережения Ивана Михайловича.
      – То же сказывал мне и дядька мой, – протянула она низким баском.
      Оживившийся дьяк чуть-чуть привстал и отставил указательный палец.
      – Денно и нощно ходят подслухи мои за Хованским. Недоброе, ой, недоброе он замышляет Для того и стрельцов обхаживает. – И, понизив голос до едва уловимого шелеста, обронил: – Добро бы, херувим наш, царевна, тихим ладом, не горячась, порассылать верховодов бунта стрелецкого по дальним градам, прочь из Москвы. Спокойнее так-то будет тебе.
      – Ишь ведь, Фёдор, хоть и из мужиков ты, а умишком любого высокородного за кушак ткнёшь.
      – Мыслю и жительствую единой любовью к тебе, потому и толком раскидываю умишком.
      Софья прижалась к Шакловитому:
      – Утресь же с Иван Михайловичем да с князем Василием буду по делу сему сидеть.
      Услышав имя Голицына, дьяк схватился за щёку и глухо застонал.
      Царевна приподнялась, почти коснувшись губами его губ.
      Шакловитый оторопел. «Почеломкать? – мелькнуло в мозгу. – Э, да куда ни шло!» Он готов был уже выполнить своё намерение, но вдруг содрогнулся от жестокого страха: «Жену царских кровей мужицкими губами своими облобызать?»
      Софья придвинулась ещё ближе.
      «Челомкай же! Не мешкай, дьяк! – мысленно сотворил крест Фёдор. – Упустишь, авось сызнова не обретёшь!» Он закрыл глаза и изо всех сил упёрся ногами в пол, словно хотел оттолкнуться от пропасти, в которую падал. Дрожащие тени лампады ещё более безобразили его некрасивое лицо, а в глазах отражалось жуткое, почти смертельное страдание. То, что носил и лелеял он в себе до последнего часа как сокровеннейшее мечтание, едва должно было претвориться в явь, показалось вдруг чудовищным, безумным бредом, обратилось в тяжкую пытку. А что если царевна только испытывает его? Что, ежели поцелуй откроет ему путь не к высшим чинам и боярству, а к дыбе?
      Софья вгляделась в его лицо и налилась неожиданно звериным гневом. «Не по мысли знать я ему, смерду!» – и изловчившись, ударила лбом в зубы дьяка.
      – Оглох, мымра смердящая! Сказывала я, что утресь буду на сидении с Иван Михайловичем! И пшёл! Нечего зря тут рассиживать! Не в корчме, поди, с мужиками!
      Стрельцы держались хозяевами Москвы Никто не смел перечить им, поступать не по их указке.
      И всё же полки чувствовали, что положение их непрочно. Если бы высокородные вздумали собрать дружины, идти на Москву для подавления стрелецких вольностей, кто примкнул бы на Руси к стрельцам? Кто знал доподлинно, чего, в сущности, добиваются они?
      Чтобы оправдать смуту, затормозить возможные затеи дворян и помещиков идти походом противу крамолы, стрельцы решили требовать от Кремля признания стрелецкого бунта «благим Божьим делом».
      Шестого июня в Кремль явились послы от всех стрелецких полков.
      – Ходят слухи, – объявили они, – дворяне печалуются: стрельцы-де вольничают, не пo-Божьи мятеж учинили.
      Софья пригласила послов в Грановитую палату и сама запросто уселась среди них.
      – Ныне же расправлюсь с изветчиками! – возмущённо заплевалась она. – Прознают ужо, как неправды противу стрельцов распускать!
      Челобитчиков отпустили после обильной трапезы и попойки. Сама царевна потчевала стрельцов из собственных рук полными кубками и с хозяйским радушием занимала гостей беседами. С лица её не сходила приветливейшая улыбка, а раскосые глазки излучали самую горячую привязанность и уважение.
      На другой день во все концы русской земли поскакали гонцы с указом почитать мятеж стрелецкий «побиением за дом пресвятые Богородицы».
      В Москве, на Красной площади, близ Лобного места, в честь восстания воздвигли каменный столп с прописанием преступлений убитых.
      Всем стрельцам прибавили жалованье и ограничили одним годом службу их в городах.
      Софья ходила хмурая, придиралась ко всем и почти всё время проводила в молитве.
      – Не мы правим – холопи правят! – ворчала она на ближних. – Близок час, когда и совсем погонят нас стрельцы из Кремля.
      Иван Михайлович не принимал близко к сердцу опасений племянницы и, похлопывая дружески по плечу Шакловитого, уверенно ухмылялся:
      – Погоди ужо, дай пообдышаться. Всех верховодов раскинем мы с тобой по городам, а с толпою справимся, как лисица с курой.
      Голицын разделял мнение Милославского, хоть и не питал особой веры в то, что на Москве скоро наступит успокоение. Смущало его нарастающее брожение среди раскольников.
      – Стрельцы ежели… что ж стрельцы! – рассуждал он. – Погомонят, своё возьмут и примолкнут, торговлишкой позаймутся.
      А раскольники, те коли верх одержат – всей Русии погибель. Уволокут они её назад во тьму прошлых годов, в азиатчину.
      Он жестоко страдал при мысли о том, что «ревнители древлего благочестия», победив, несомненно, поведут страну вспять и с корнем вырвут, растопчут слабенькие первые ростки прививающейся в России «еуропской цивилизации». Староверы же, пользуясь смутой и тем ещё, что среди стрельцов было много их единомышленников, с каждым днём заметно смелели. Они открыто выступали на площадях, у церквей, и дошли до того, что решились подать челобитную государям.
      Софья, взволнованная смелостью раскольников, созвала на неурочное сидение «ближних со государи».
      Шакловитый, отплёвываясь и непрерывно крестясь, читал челобитную:
      – «…А нынешние, на конец последнего века, новые веры проповедницы зело горды и немилосердны и отнюдь нетерпеливы; аще и едино слово явится им о вере неугодно, и за то мучат и смерти предати хотят…»
      Пётр внимательно вслушивался в челобитную и хмурил лоб. Иоанн безразлично перебирал чётки, что-то мурлыкал под нос и время от времени щурил на брата гноящиеся глаза, тщетно пытаясь получше его разглядеть.
      – А нешто стрельцы раскольники? – поинтересовался младший царь.
      – Много и серед стрельцов сих еретиков! – сверкнул глазами Василий Васильевич.
      Пётр вздрогнул и вобрал голову в плечи.
      – В таком разе не перечьте вы им, бояре… Боязно… Не пришли бы сызнова бородачи-душегубы с секирою к нам…
      Всегда выдержанный и мягкий, Василий Васильевич вспылил:
      – Попытайся-ко, государь, по шёрстке погладить их! Всю Русь железной стеной от Еуропы отгородят!
      Царь надул капризно губы:
      – А на кой нам Еуропа далась? Нешто без неё не можно?
      Сидение длилось долго и шумно. Голицын стоял на своём, требовал жестокой расправы со староверами, а Софья, больше других ненавидевшая раскольников ещё и за их нетерпимое отношение к женщинам, все же доказывала, что лучше всего не затевать пока новых свар, как-нибудь кончить спор миром.
      Ни до чего не договорившись, царевна закрыла сидение.

      Фомка не подавал о себе никакой весточки, и никто не мог напасть на его след.
      Лишь Шакловитый при свиданиях с постельницей таинственно щурил зелёные глаза, многозначительно ухмылялся и изо всех сил старался показать, что ему кое-что известно. Однако на откровенный разговор он не шёл и, несмотря ни на какие увещания Родимицы, отделывался пустыми, ничего не значащими намёками…
      Из бойкой, строптивой женщины, привыкшей верховодить над мужчинами, Федора постепенно обращалась в послушную рабу дьяка. Она льстила ему, выполняла малейшую прихоть, ни в чём не противоречила, часто снабжала деньгами и делала всё, даже самое противное её нутру, только бы угодить ему и тем, может быть, что-либо прознать о стрельце.
      – Прознал? – каждый раз при встрече устремляла Родимица на дьяка полный надежды взор и кланялась ему до земли.
      – А ты прознала? – обдавал её винным перегаром Фёдор Леонтьевич.
      Постельница призывала в свидетели всех святых, что каждый день, к слову и не к слову, говорит о нём с царевною. Дьяк сердито мял свой кадык:
      – Что ты мелешь царевне, то ещё не полные радости. Обсказала бы лучше, что царевна про меня думает.
      – Покель молчит, – сиротливо вешала голову Федора. – Одначе сдаётся мне, очами кажет, что по мысли ей слова мои.
      – А и то добро! – ядовито ухмылялся Шакловитый, – А и мы будем до время очами беседы беседовать. На том с тобою до суда, до дела авось подохнем.
      Через силу сдерживаясь, чтобы не впиться ногтями в нагло вытаращенные кошачьи глаза, Родимица падала на колени:
      – Бога для, пожалей, хоть словечко доброе молви, коли ведомо тебе что про стрельца. Чего хошь проси. Все вымолю для тебя у царевны.
      – Любовь вымоли. Ни мало, ни много прошу.
      Как-то ночью, едва увидев постельницу, дьяк огорошил её неожиданной вестью:
      – Падай в ноги! Бога и меня благодари! Отыскался любезный твой!
      И дав ошеломлённой женщине немного прийти в себя, строго показал ей рукою на лавку.
      – Вот мой последний сказ: покличет ныне царевна меня к себе – и ты нынче же к Фомке поскачешь, а замешкается царевна – и ты с дорогой замешкаешься.
      Никакие мольбы Родимицы не помогли. Шакловитый был непреклонен и больше не произнёс ни звука.
      Постельница не знала, на что решиться. Она не доверяла дьяку, боялась свести его с царевной прежде чем узнает, где скрывается Фомка. «А вдруг и неведомо ему ничего? – грызли её сомнения. – Вдруг исполню я по его воле, а он же и насмеётся потом надо мною?» Но и не сделать так, как хочет Фёдор Леонтьевич, было равносильно отказу от всякой надежды увидеть когда-либо Фомку.
      – А впрямь ли ведомо тебе, Леонтьевич, где жительствует Фомка? – в упор поглядела она на Шакловитого. – Дашь ли в том обетование перед образом?
      Дьяк охотно повернулся к иконам и трижды перекрестился.
      Родимица зачастила к стрельцам Титова полка, состоявшего почти сплошь из раскольников. Она не пропускала ни одной беседы и спора о вере, посещала все службы и, видимо, понемногу проникалась благоговейным почтением к «ревнителям древлего благочестия».
      Стрельцы, относившиеся дружелюбно к постельнице, но раньше не доверявшие ей, как никонианке, с искренним рвением трудились над обращением её в «правую веру».
      Сам князь Хованский, верный поборник старины, не раз удостаивал её поучениями и исподволь вводил в замыслы староверов.
      – С первого часу, воедино с царевной, стала она на защиту стрельцов противу Нарышкиных, – убеждал он осторожных людей. – А ежели ступила на стезю правды, вместно ли нам не подсобить ей до конца спастися?
      С Шакловитым постельница продолжала видеться почти каждый день, но уже не дома у него, а в Кремле, на половине Софьи. Она ловко выполнила все, что требовал от неё Фёдор Леонтьевич, и умело свела его с царевной.
      – Шакловитый да князь Хованский – вот кто в вере великой у староверов, – без конца долбила она Софье – Ничто сокровенное от них не укрыто. И царевна наконец согласилась, чтобы о раскольничьих делах докладывал ей Фёдор Леонтьевич.
      Подобострастно сгибаясь, млея при добром взгляде Софьи, то и дело о чём-то тяжко вздыхая, переминался дьяк с ноги на ногу на пороге светлицы, боясь произнести лишнее слово, допустить самую невинную вольность.
      Царевне нравилось такое поведение Шакловитого, вздохи и страдальческое выражение лица приписывала она любви его к ней – в этом убедила её Родимица.
      Видеть дьяка подле себя стало постепенно для Софьи настойчивой потребностью. Она сравнивала его невольно с Голицыным. И то, что Фёдор Леонтьевич ни в чём не походил на всегда благоухающего, напомаженного, с накрашенными губами изящного князя, вызывало в ней странное, щекочущее желание узнать поближе дьяка, испытать его грубую, мужицкую ласку.
      Шакловитый трепетал при одном прикосновении царевны, но в то же время так сжимал ей руку, что трещали кости. Царевна вскрикивала, согнутым указательным пальцем колотила его по лбу и заливалась всхлипывающим смешком.
      – Увалень! Одно слово – увалень.
      Дьяк испуганно таращил кошачьи глаза, приседал и больно сдавливал пальцами синеющий кадык.
      Титов полк, поддерживаемый Иваном Андреевичем Хованским, постановил устроить торжественный вызов духовным властям.
      На площадях с утра до ночи выступали раскольничьи проповедники.
      – Православные христиане! – хрипели они, закатывая глаза. – Исполнилось время взыскать старую веру, в коей русийские чудотворцы, великие князи и благоверные цари Богу угодили, и настоять перед патриархом с верховными людьми ответ держать, для чего они священные книги, напечатанные до Никона, при первых благочестивых патриархах, возненавидели, веру старую, истинную отвергли и возлюбили новую – латино – римскую?
      Толпы посадских людей, крестьяне окрестных деревень и много стрельцов с обнажёнными головами слушали «пророков раскольничьих», укреплялись в правоте своей веры и точно грозясь кому-то, истово отставляли два пальца, крестились древним русским крестом.
      – Бог глаголет устами старцев! Не выдадим! Постоим за Христа!
      А гулящие и разбойные людишки весело перемигивались, потирали руки в ожидании новых смут.
      – Будет мятеж, не миновать быть и поживе! Мало ль ещё в подклетях боярских добра непочатого!
      В толпе шныряли переряженные в холопей подьячие и языки. Бережно складывали они в памяти каждое слово «пророков» и ночью крались тенями к патриаршему подворью с докладом.
      Патриарх Иоаким сам выслушивал донесения, записывал нужное и на рассвете, едва отслужив утреню, приступал к совещанию с князем Василием и Иваном Михайловичем Милославским.
      Милославский пренебрежительно слушал гневные речи патриарха.
      – Ты бы, святейший, замест бранных глаголов сам бы с проповедью к смердам вышел да попов на еретиков напустил.
      – Попытайся! – стучал тяжёлым посохом патриарх. – Снаряди попов, коль не ведаешь, что, опричь вина да умножения мошны, ни о чём ином в думках не держат они! Хоть и грех перед Богом сие говорить, да правды все едино никогда не сокрыть.
      Раскольники не унимались, упорно настаивали на объявлении вызова духовным властям.
      – Фу-ты, взопрел даже, а все ж обстряпал, – широко разинул в улыбке рот Фёдор Леонтьевич, встретив в сенях Родимицу.
      – Спаси тебя Бог! – поймала Федора его руку и крепко, от души, поцеловала её.
      Шакловитый чопорно выставил грудь и неожиданно изобразил на лице крайнее удивление:
      – Скажи, то я пред тобой иль не я?
      – А что? – не поняла постельница.
      Он протёр глаза и развёл руками:
      – Должно, не я, ибо не верю, чтоб я, дьяк Фёдор Леонтьевич Шакловитый, обетованье сдержал. Ты единая свела меня с истинного пути моего. Ей, впервой поступаю по слову! – И уже с обычной своей лукавой усмешкой прибавил: – Ты первая, да ты и последняя. Кланяйся же земно за то, что не обманул я тебя.
      Родимица бухнула Шакловитому в ноги:
      – Коли начал, Леонтьевич, спаси до конца.
      Подняв женщину, дьяк облапил её.
      – Ладно. Пойдёшь ужо с выборными к иноку Сергию. А у инока обрящешь пропажу свою, Фомку Памфильева.
      Зардевшееся лицо Родимицы, порывисто вздымающаяся грудь подействовали на дьяка, как запах дымящейся свежины на голодного волка.
      – Ходи в чулан. Живо!
      Федора вздрогнула и почувствовала вдруг такую слабость, вынуждена была ухватиться за выступ стены
      – Слыхала?!
      – Иду! – хрустнула она пальцами и, пошатываясь, точно хмельная, поплелась к угловому чуланчику.
      В глухой чаще, в заброшенной медвежьей берлоге, спасался «от земной суеты и никонианской ереси» инок Сергий. Иноку было немногим более тридцати, но согнутая под тяжёлыми веригами спина, трясущиеся от истощения руки и заросшее до глаз льняной бородой восковое лицо с глубоко ввалившимися глазами придавали ему вид древнего старца. Было раннее утро, сквозь густую шапку леса золотистою паутинкою сквозили первые солнечные лучи. Пахло сыростью, смолой и истлевшими листьями. На тёмных иглах сосны, точно на вздрагивающих ресницах, висли росинки. Одна из них вытянулась, застыла раздумчиво на мгновение, и переливчатым изумрудом упала в берлогу.
      Сергий чуть приоткрыл глаза, слизнул языком с губы росинку.
      – Утро, никак? – произнёс он вполголоса и перекрестился.
      В другом конце берлоги кто-то зашевелился. Инок любовно вздохнул. «Пущай поспит». И перекрестил спящего.
      Отстояв молитву, Сергий собрал ворох сосновых игл, до нага разделся и улёгся на них. По телу поползли кровавые змейки. Лицо инока исказилось не то мучительной судорогой, не то жуткой улыбкой безумного. Глубже ввалились глаза, а на заострившемся, как у покойника, носу забился тающий клубочек розовых жилок.
      Поворочавшись на колючем ложе, Сергий стал на колени и грудным тенорком запел какую-то духовную песню.
      Разбуженный песней парень неслышно приподнялся на локтях. Инок увлёкся. Казалось, он не только не видит окружающего, но не чувствует ни острой боли, ни собственного своего «земного» тела. Непомерно большая голова, вихляясь на тоненькой шее, запрокидывалась все выше и выше, шапку леса резали вдохновенно горящие глаза, точно искали чего-то в далёких глубинах небес…
      Парень на брюхе подполз к Сергию и завторил песне.
      Обессилев, Сергий наконец умолк и медленно, точно кем-то поддерживаемый, повалился наземь. Иглы резнули тело, пробудили сознание. Сергий вскрикнул, ухватился за руку парня:
      – Фомушка! – расплылся он в блаженной улыбке. – Проснулся никак?
      Он приник головою к плечу Фомки и умолк. Фомка робко отстранился и с горечью поглядел на залитое кровью тело подвижника.
      – Дозволь, отец, освободить тебя от никоновых шипов.
      – Свободи, – пораздумав, нехотя согласился инок.
      Трясущимися руками, полный участия. Фомка принялся вытаскивать занозы.
      Вдруг Сергий приложил к уху ребро ладони.
      – Сдаётся мне, аль впрямь идёт кто?
      Послышался сухой треск валежника и встревоженные шелесты сучьев.
      – Идут! – в ужасе вскочил он, но, вглядевшись, благодарно перекрестился.
      – Наши!
      И, раскрыв объятья, пошёл навстречу гостям.
      За ним торопливо зашагал Фомка. Сделав несколько шагов, он остановился.
      Свесив на грудь голову, полная кручины, к нему шла, словно олицетворение непереносимого горя, Родимица.

      Перед тем как написать челобитную, Сергий сутки простоял на коленях в безмолвной молитве. Чтобы не мешать ему, послы ушли далеко в лес. Родимица же, упросив Фомку подарить ей несколько минут для объяснения, увела его к опушке. Стрелец сидел, понурясь, на пне, не слушая Федору. Лишь узнав о пожаловании его пятидесятным, он презрительно скривил губы и истово перекрестился.
      – Суета сует и томление духа.
      Родимица широко раскрытыми глазами глядела на Фомку и не узнавала его. Было в осунувшемся лице что-то не присущее ему, несвойственное легко загорающейся натуре: легла на нём печать неживого спокойствия, холодной мудрости. Три продольные борозды на лбу, точно рубцы от не совсем ещё затянувшихся ран, и синие полукруги под глазами вызывали в постельнице острую жалость, щемящее чувство необъяснимой тревоги. Она несколько раз, побуждаемая самыми чистыми, человеческими намерениями, пыталась привлечь его к своей груди, приласкать, как ласкают после долгой разлуки больного друга, но он относился к этим порывам, как к «искушению плоти», и так щетинился, что у постельницы опускались беспомощно руки.
      Пробыв молча подле Родимицы до вечера, Фомка, чтобы отделаться от неприятного соседства, пошёл к иноку и простоял на коленях всю ночь, до окончания молитвы. На рассвете, изнурённый и голодный, он забылся беспокойным, как лесные шорохи, сном.
      К полудню челобитная была составлена.
      – Такого слогу и толика описания ересей в новых книгах мы во днех своих не слыхали, – сквозь давившие его слёзы умилился один из послов.
      Инок отвесил гостям земной поклон и, присев на корточки, уставился неподвижным взглядом на свои колени.
      – Отец! – нерешительно обратился к Сергию посадский ревнитель Павел Даниловец.
      Сухо звякнули вериги на вздрогнувшей спине инока. Даниловец сложил пригоршнею ладони и так подался туловищем вперёд, как будто приготовился нырнуть.
      – Ты, честной инок, еси новый Илья, к тебе прибегаем: веди нас к государям. Будь наставником нашим в борьбе с богохульными псами, никонианами.