Наталья Кирилловна сидела подле сына и, чтобы развлечь его, рассказывала какую-то евангельскую притчу.
      Пётр уставился в подволоку и, очевидно, ничего не слышал. Его круглое лицо с раздвоенным подбородком то загоралось гневом, то искажалось жестоким страхом.
      Вдруг он вскочил с постели и крадучись, бочком попятился к красному углу…
      – Боюсь! – со стоном вырвалось из его груди. – Боюсь, матушка! Гони его отсель!
      Царица обняла сына и долго сквозь горькие слёзы успокаивала его.
      – Ведунью бы, – предложил Тихон Никитич. – На уголёк, авось страхи б государевы отвела.
      Борис Голицын ухватился за мысль Стрешнева и послал кого-то из думных дворян за ведуньей. Однако дворянин вернулся ни с чем. Кроме челяди и хозяйничавших стрельцов никого почти во всём Кремле не было. Пришлось прибегнуть к последнему средству – к молитвослову.
      Дремавший у окна Иоанн, услышав знакомые слова молитв, приподнял голову и продрал слипшиеся от гноя глаза.
      – Нешто за диакона послужить? – зевнул он. – Заела меня скукота. – И, не дожидаясь согласия, дребезжащим тенорком наизусть прочитал Апостола.
      Наталья Кирилловна склонилась над сыном.
      – Ты бы лёг, мой лопушок.
      Пётр послушно поплёлся к постели и зарылся лицом в подушку.
      Вдова Федора Алексеевича, царица Марфа Матвеевна, передав младшую сестру Петра Наталью на попечение царевне Екатерине, присела на край кровати. Строгое, монашеское выражение её лица смягчилось тающею в обвислых уголках губ улыбкою.
      – А не убаюкать ли песенкою царя-государя?
      Все находившиеся в терему, даже Софья, мгновенно притихли.
      Наталья Кирилловна благодарно кивнула Марфе.
      – Пожалуй, царица, сыграй отроку песенку.
      Марфа Матвеевна поправила завязанную узелочком чёрную шёлковую косыночку, зачем-то широко расставила ноги и уткнулась кулаком в расплющенный подбородок.
 
В старые годы, прежние, —
 
      запела она так, точно читала по монастырскому чину часы, —
 
При почине каменной Москвы,
Зачинался тут и Грозный царь,
Грозный царь Иван сударь Васильевич.
 
      Пётр повернулся на спину, внимательней вслушался.
      – Люба ль тебе песенка, царь?
      – Люба, – не разжимая зубов, подтвердил Пётр.
      – А люба, так дале потешим тебя:
 
А в та поры у царя был почестный стол.
Почестный стол, пированье великое
Про всех про князей, про бояр.
Про гостиных людей, купцов сибирских…
 
      Сонно смежались царёвы веки. Монастырский тягучий напев, видимо, убаюкивал Петра, навевая дрёму.
      Царица пела все тоскливее, однотоннее, точно творила ей одной ведомое заклинание.
      На коленях у Екатерины, раскинув ручонки, запойно храпела Наталья. Царевна Евдокия склонила голову на плечо Софьи и тоненьким, как паутина на солнышке, голоском подпевала царице.
      – Почивает, – приложила палец к губам Наталья Кирилловна и набожно перекрестила сына.
      Вдруг на дворе раздался отчаянный крик.
      Все бросились к окнам.
      Очнувшийся Пётр повис на шее у матери.
      – Стрелец! – обмер он. – За мною стрелец идёт! – И, спрыгнув на пол, юркнул под кровать, увлекая за собою царицу.
      Толпа, во главе с Черемным, волокла по двору найденного в подполье думного дьяка Аверкия Кириллова. Навстречу им Фомка катил бочонок с солью.
      – Потчуйся! – захохотали стрельцы, сунув голову дьяка в бочонок.
      Кириллов оглушительно заревел и пал на колени.
      Какой-то гулящий, откалывая русскую, поклонился до земли дьяку.
      – Наслышаны мы, – не переставая лихо работать ногами, подмигнул он, – что по твоему подсказу наложена пошлина неправедная на соль?
      Дьяк выплюнул застрявшую в зубах соль и истово перекрестился.
      – Не по своей воле сотворил, по указу боярскому!
      – Врёшь! – уже зло процедил гулящий. – Не ты ли кичился зимою перед кругом стрелецким, что твоя то затея?
      Толпа схватила Кириллова за ноги.
      – А коль из-за пошлины чрезмерной остались убогие без соли, жри её сам! Жри, иуда!
      И уже до плеч сунули его головой в соль. На радость смутьянам, Аверкий бешено задрыгал ногами.
      – Пляшет! Глядите! Ей-Богу, пляшет!
      Из-за церкви показалась новая толпа людей, тащившая чей-то истерзанный труп.
      – Руби его! Как он в застенках наших брателков рубил!
      Стая псов жадно набросилась на жирные куски человечины.
      – Господи Боже живота моего! – содрогнулся Тихон Никитич и отскочил от окна.
      Софья, едва сдерживая злорадную усмешку, поплыла на свою половину. За ней, тепло обнявшись, пошли вперевалочку царевны Марья и Марфа.
      В сенях их встретила Родимица.
      – Добрые вести, царевнушка!
      Софья остановилась, пропустила наперёд сестёр и, когда те скрылись в светлице, шумно дохнула в лицо постельнице.
      – Аль удалось тебе Фомку-стрельца на хоромины князя Василия натравить, с Авдотьей расправиться?
      Федора приложилась к руке царевны.
      – То будет. То не уйдёт от нас. Тому порукой моя голова. А есть у меня вести покраше: раскольники, царевнушка, поднялись! Как один волят царём Ивана-царевича!
      Софья больно ущипнула Родимицу за щёку.
      – Не егози! Я про Авдотью, жену Голицына, пытаю!
      Среди дикого крика, воплей и песен, доносившихся со двора, Федора отчётливо расслышала вдруг голос Фомки. Она подскочила к выходной двери и поманила к себе царевну.
      – Эвон, гляди, с батогом в руке. Тот самый Фомка и есть.
      Софья невольно залюбовалась тонким и стройным, как молодой тополёк, стрельцом.
      – А у тебя губа не дура! – облизнулась царевна и шире раскрыла дверь. – Эка, пригожий какой! Ни дать ни взять – князь по осанке.
      Родимица начинала раскаиваться в том, что показала Софье своего возлюбленного. Что-то похожее на ревность шевельнулось в её груди.
      – Повелишь, царевна, – мигом князь Василий вдовым станет.
      – Велю! – обняла Софья постельницу. – Пущай тотчас волю мою исполнит! – Но тут же резко махнула рукой: – Иль нет! Не надо! Не посылай! Я сама его понауськаю. – И приказала позвать стрельца.
      Федора волей-неволей пошла за Фомкой.
      Едва заметив постельницу, стрелец бросил товарищей помчался к крыльцу.
      Необычайная бледность женщины обеспокоила его:
      – Аль лихо какое?
      – Лихо! – отрубила она, пропуская в сени стрельца. – Видно, мало ей князя.
      Стрелец ничего не понял и от этого ещё больше обеспокоился.
      Федора заперлась с Фомкой в чуланчике.
      – Слушай! – постучала она зло пальцами по стене. – Ныне испытание великое тебе будет. Даёшь ли обетование, что устоишь?
      Нежно обняв постельницу, Фомка поцеловал её в губы.
      – Хоть и не ведаю, какое готовится мне испытание, а промеж прочим от души обетованье даю, коли тебе сие любо.
      Успокоившаяся немного Родимица в свою очередь крепко поцеловала стрельца в обе щёки.
      – Верю и боле о сём тужить не буду А теперь давай о другом поразмыслим.
      Они уселись на ящик и прижались друг к другу.
      – Ты князя Василия Голицына знаешь? – одними губами спросила Федора.
      – Как же! Кто князя не знает!
      – Так вот. Будет тебе царевна про жену его небывальщину сказывать. – Она перевела дух и негодующе сплюнула. – А к тому сия небывальщина, чтобы сердце твоё распалить да на душегубство подуськать. Уразумел?
      – Не, – простодушно мотнул головой Фомка. – В толк не возьму, для какой пригоды ей кончина княгини занадобилась?
      – Тише, – зажала ему Родимица рот. – Неровен час, подслух тут где-нибудь притаился!
      Она сложила пригоршней руки, как перед причастием, и, как нищая, попросила:
      – Христа для, сули ей выполнить по слову её, а сам не бери греха смертного на душу.
      Фомка охотно обещался поступить так, как хочет постельница, и, встав, взялся за ручку двери.
      Заслышав шаги, Софья выслала сестёр из светлицы. Родимица открыла дверь и пропустила наперёд стрельца.
      Спускался вечер. Небо заволакивало густыми бурыми тучами. Повеяло сырым холодком: должно быть, где-то далеко падал дождь. Редко рассаженные берёзки и калина скрипуче перешёптывались о чём-то, неласковыми, точно вынужденными, поклонами встречая тьму.
      – Словно бы монахи на молитве, – задумчиво сказал какой-то стрелец, указывая на деревья, и присел в кружок.
      – Много ль неизловленных? – обратился Обросим Петров к Черемному.
      Кузьма деловито достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги и поднёс его поближе к факелу.
      – Было по запису сорок шесть бояр да иных воров, осталось же двадцать с пятком.
      Обросим устало потянулся и сквозь зевоту сказал:
      – Отдохнём малость, повечеряем, а там сызнова за дело примемся.
      Черемной запротестовал:
      – Вы как сами, товарищи, ведаете, а мне не до роздыха. Покель всех не изловили, не заснуть мне спокойно.
      И, вложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас же со всех концов Кремля донёсся ответный свист.
      – То-то же, – удовлетворённо тряхнул головою Черемной. – Вы уж погодите, брателки, с вечерей да идите за мной.
      Отобрав два десятка стрельцов, он взмахнул кинжалом:
      – Перво-наперво – к Гадену-чародею, царя отравителю!
      Отряд, перекрестясь, пошёл из Кремля.

      Со всех округ приходили на Москву крестьяне, холопы и посадские люди. Их посылали мирские сходы доподлинно прознать обо всём, что происходит в столице. Немногие возвращались домой. Одних захватывал водоворот, и они без всякой цели, из простого любопытства, бродили нестройными толпами по улицам, с одинаковым вниманием выслушивая и стрельцов, и раскольников, и сторонников Нарышкиных, всем кричали «ура», всех одобряли и ни к кому не примыкали. Другие, соблазнившись возможной поживой, всюду сопровождали разбойных людишек, принимали участие в грабежах и связывали таким образом свою судьбу с судьбою разбойников. Третьи, разобравшись в событиях, поворачивали решительно восвояси:
      – Где уж нам в котле сём кипеть! Тут, что ни голова, то и закон. Всяк своё кричит, а толку – чуть.
      Иван Михайлович отдал строгий приказ Петру Толстому, думному дьяку Федору Шакловитому и полковнику Цыклеру полной рукой снабжать стрельцов деньгами, прокормом и вином, во всём потакать им, но отнюдь не допускать к тому, чтобы мятежные полки объединились с народом.
      – Единого волка – стрельцов – тешьте, как сами знаете, а в стаю волчью, к людишкам убогим, ни Боже мой, не водите. Ибо почует в те поры волк доподлинную силу свою, и всех задерёт: и нас и Нарышкиных.
      Но стрельцы, упоённые победами, уже и сами верили в то, что, начав успешно борьбу, сумеют одни, без посторонней помощи, завершить её, и занимались только розыском и уничтожением нарышкинцев.
      В последние дни все внимание мятежников было сосредоточено на поимке лекаря Гадена, про которого был пущен слух, будто он отравил царя Феодора Алексеевича.
      Кто-то из бунтарей вспомнил о друге лекаря Яне Гутменше. Стрельцы ворвались к нему в дом. Заслышав шум на дворе, Гутменш с женой укрылся в подвале. Но их тотчас же нашли.
      Петров замахнулся палашом.
      – Сказывай, где жидовин!
      Ян упал ниц и облобызал сапог Обросима.
      – Не губи, пан ласковый! Знал бы, сам доставил его к тебе!
      Удар по затылку кистенём лишил его сознания. Жена Яна с воплями бросилась к мужу.
      – А бабочка ядрёная! Что твой орех! – облизнулся один из гулящих. – Уж не пожалуешь ли её, пан, в гостинчик нам?
      Часть стрельцов поддержала гулящего.
      – И вы?.. – полный удивлённого негодования, крикнул Черемной и, сорвав с себя бердыш, бросил его под ноги товарищам. – А коль вы ныне не стрельцы, а разбойные, – прощения просим!
      Смущённые стрельцы подняли с земли бердыш и молча отдали Черемному.
      – То-то ж! – уже весело рассмеялся Черемной и как ни в чём не бывало продолжал допрос.
      Ян упрямо стоял на своём, валялся в ногах, целовал полы стрелецких кафтанов, плакал и клялся, что не знает, куда бежал Гаден.
      Его отправили в Кремль, в застенок, для пыток…
      Подземными, перепутанными, как лесные тропинки, ходами пришла к застенку царевна Марья. Её сопровождали карлица-дурка и дородная боярыня-мамка.
      – То-то сейчас царевнушка распотешится! – подпрыгнула на одной ноге дурка и заглянула в щель, нарочито проделанную в стене, – То-то забавушка будет!
      Марья оттолкнула карлицу и припала глазом к щели. Боярыня, стоявшая за спиною царевны, тщетно извивалась угрём, чтобы тоже что-нибудь разглядеть. Дурка развалилась беспечно на промозглой земле и насвистывала, подражая щеглу.
      В полдень Фомка приволок в Кремль сына Гадена, стольника Михаила. Позади, немного хмельная и оттого ещё более привлекательная, чуть наглая, сорвиголова, как величали её стрельцы, вышагивала Родимица.
      С того часа, как Фомка побывал в светлице Софьи, постельница неотступно ходила по его следам, ни на малое мгновение не оставляя его одного.
      Государственность, свары вельмож, любовь царевны были ей уже нипочём. Одна мысль владела ею: уйти с Фомкою куда глаза глядят из Кремля, подальше от Софьи. Черемной побежал навстречу племяннику:
      – Кого Бог послал? Не медведя ли?
      – Кой там медведь! В лесу медведь, в руках же у меня пигалица! – передёрнул Фомка плечами и плюнул Михаилу в лицо.
      Кузьма поддел носком сапога под спину стольника и приподнял его с земли.
      – Здорово, чародейное семя! А не обскажешь ли, куда родителя подевал?
      Михаил стёр рукавом с изодранного лица плевок и тупо уставился на Черемного.
      – Обскажу! Уважу! – заскрежетал он зубами. – Токмо допрежь ты мне обскажи, кто тебя породил: человек ли, а либо сука?
      Кузьма опешил.
      – А коли от человека, – с накипающей злобой продолжал стольник, – да ещё от православного, кою веру почитаешь данную Господом на любовь великую к людям, то пошто грех на душу берёшь непрощёный? Пошто неволишь сына в иудину образину облечься и отца безвинного на крёстную кончину отдать?
      Потрясённые словами пленника, стрельцы уже готовы были отпустить его, но стольник сам себя погубил неожиданно вырвавшейся из его уст площадною, богохульною бранью.
      – На, бери! – сорвал он с себя крест – Потчуйся, людоед, телом Христовым!..
      Взметнулись копья. Без стона, поражённый в грудь, пал стольник. Стрельцы бросились в застенок и выволокли оттуда Гутменша с женой.
      – Бог мне сведок! Не ведаю, где лекарь! – перекрестился Ян.
      – Врёшь, басурман! Всё ведаешь! Врёшь! Не ты ли подсоблял готовить отраву для царя?!
      Яна подбросили высоко в воздух и подхватили на ощетинившиеся копья.
      Поутру был казнён пойманный в Немецкой слободе лекарь Гаден.
      Наталья Кирилловна в ужасе прислушивалась к приближавшемуся топоту ног.
      – Идут! Лиходеи!
      Пётр, по привычке, нырнул под кровать и затаил дыхание. В терем, словно безумная, ворвалась царевна Софья.
      – Погибель! – обняла она Наталью Кирилловну и зарыдала. – Проведали смутьяны, что Иван схоронен у тебя.
      Марфа Матвеевна до крови стиснула зубы, но промолчала, не смея выдать Софью.
      Дубовая дверь затрещала, готовая расколоться в щепы под ударами стрелецких кулаков.
      Наталья Кирилловна попятилась к красному углу, но споткнулась о ноги духовника, приютившегося под кроватью подле государя, и рухнула на пол.
      Под напором мятежников дверь не выдержала и сорвалась с петель.
      Черемной стал лицом к лицу с Марфой Матвеевной.
      – Отдай Ивана!
      Кто-то заглянул под кровать. Воздух резнул смертельный крик.
      – Ма-туш-ка! Сызнова борода!
      Пётр заколотился головой о стену:
      – Ма-туш-ка! Спа-а-си!
      На коленях, кладя земные поклоны, подползла к Черемному Наталья Кирилловна.
      – Все отдам! Сама своими руками лютой казнью казню кого повелите! Токмо смилуйтесь над сыном моим!
      Она целовала перепачканные грязью сапоги стрельца, как перед иконою, молилась на него, выпрашивая сыну жизнь.
      – За тем и пришли, – приподнял смущённо царицу Черемной. – Выдай Ивана, и мы уйдём.
      – Выдам! – окрепшим вдруг голосом объявила Наталья Кирилловна и осенила себя мелким, как лихорадочная дрожь, крестом.
      Словно перед царским смотром выстроились стрельцы у Передней палаты.
      На крыльцо, в чёрном монашеском одеянии, вышла придавленная, скорбная царевна Софья. За ней, поддерживаемая боярынями, тяжело перебирала отказывавшимися служить ногами Наталья Кирилловна. Последним, с лицом жёлтым, как зимнее солнце, держа в мёртвенно стиснутых пальцах икону Божьей матери, старчески шаркал Иван Кириллович. Стрельцы встретили его улюлюканьем и градом бранных слов.
      Воздев к небу руки, Софья заголосила:
      – Боже! Спаситель наш! Не дай пролиться крови! – И пала на колени. – Стрельцы! Опамятуйтесь! Пожалейте…
      Один из мятежников прыгнул на крыльцо и вцепился в длинные волосы Ивана.
      Царица отпрянула к двери и закрыла руками глаза, чтобы не видеть страданий брата.
      Десятки рук потянулись к Нарышкину, подбросили его высоко в воздух. В то же мгновение из сеней выволокли на крыльцо Даниила Нарышкина.
      – Ого-го-го! Наддай!
      Лес батогов упал на спины братьев, обратив их в окровавленный ком.
      Сорвав одежды с Ивана, стрельцы повели его на Красную площадь и поставили между изрубленными телами.
      – Подать ему венец!
      – И скипетр!
      – И державу!
      – Подать! Подать!
      Страшный удар топора по груди сразил боярина.
      – Держи венец!
      Ещё удар – и по земле покатилась голова.
      – А вот и скипетр! – расхохотался кто-то, подхватывая голову и насаживая её на кол.
      – Держи замест венца и скипетра, Иван Кириллович!

      Фомке начинало надоедать постоянное присутствие Родимицы. Сам он ничего не мог сделать один, без того, чтобы не вмешалась постельница. «Точно в железы обрядила!» – фыркал он недовольно и чувствовал, как в груди накипает раздражение против женщины, посягнувшей на его свободу.
      Потому что Федора вмешивалась во все его дела, решала за него каждую мелочь и относилась не как к взрослому, самостоятельному человеку, он всё чаще вступал с ней в пререкания, свары и назло ей поступал иногда противно собственному рассудку, только бы выходило не по её подсказу.
      Родимица чувствовала, что Фомка охладевает к ней, но от этого ещё больше любила его. Она готова была идти на любую жертву, только бы хоть на день, на час, на малое мгновение задержать его подле себя. Без него она придумывала тысячу ласковых слов, которые скажет ему и которые разожгут в его душе новый пламень любви.
      Но едва оставалась с ним наедине, как уже ревниво заглядывала в глаза и злобно щурилась.
      – Чего потемнел? Аль с думок сбила про баб?
      Фомка болезненно ёжился.
      – Какие бабы! Отстань!
      Она ненадолго умолкала и садилась спиною к его спине.
      – И чего ты, Федорушка, сама маешься, да и меня всего измаяла? – вздыхал стрелец, поворачиваясь к Федоре.
      Она вскакивала как одержимая.
      – Я? Маю? Тебя? А не ты ль мою душу повымотал?
      Как-то вечером Родимица подстерегла Фомку у Спасских ворот.
      – Хмелён ты, что ли?
      – А что? – удивился стрелец.
      – Ты в очи взгляни свои! Так и блестят! У-у, ирод! Неужто скажешь, не миловался ни с кем?
      Фомка добродушно ухмыльнулся:
      – Доподлинно так. Миловался. Токмо не с девками. У ревнителей древлего благочестия был.
      Родимица позеленела:
      – Так-то ты обетование держишь! – И до боли впилась пальцами в его грудь: – Попомни, Фома! Не миновать тебе дыбы! Доякшаешься ужо с еретиками!
      Её голос вдруг дрогнул, и в глазах проступили слёзы.
      – Горяч ты гораздо! Потому и творишь неладное. Как кто поманит, так ты и веришь. Что ни день – все новую веру в груди несёшь! Нету в тебе крепости духа!
      Они вошли в церковь и уселись в полутёмном пустынном притворе.
      – Ненаглядный ты мой! – чмокнула постельница Фомку в руку. – И пошто такая напасть, что любовь моя верная в тягость тебе?
      Тронутый тёплыми словами, Фомка обнял женщину и прижался колючей щекой к её пылающей щеке.
      – То все твои выдумки, милая. Не кручинься: как примолвлял я ране тебя, так и ныне душой примолвляю. – Он нежно провёл рукой по её упругой груди. – А раскольники нам не помеха. Раскольники противу Нарышкиных, и мы противу их. Милославские за убогих людишек, и раскольники за тех же людишек.
      – Ишь ты, какие ласковые да жалостливые твои раскольники! – чувствуя уже, как против воли закипает в груди зло, криво усмехнулась Федора, – За убогих стоят! Небось и двумя перстами народ православный облагодетельствуют?
      – Молчи! – привстал стрелец.
      – Я что? Я молчу, – заложила руки в бока Родимица. – Нешто сподобилась я глас подать перед тобою, разумником! – Но тут же сдержалась через силу и снова уселась. – А доподлинно ль ведомо тебе, Фомушка, что Милославские держат руку убогих?
      – Сама, чать, мне сказывала! – нахмурился стрелец.
      Федора ткнулась губами в его ухо.
      – Так ведай, – порывисто зашептала она. – Токмо давеча Иван Михайлович совет держал с царевною, да с Троекуровым, с Полибиным и с Волынским: покель-де неволя неволит потакать стрельцам, староверам да иным прочим смердам, а как войдём в силу большую, поукрепимся во власти, всем им покажем, где кому быть и как дворянству служить. Слыхал?
      Фомка пронизывающе, точно стремясь проникнуть в сокровеннейшие её думки, поглядел на Родимицу. То, что он услышал, было ужасно, вновь рушило все его верования, стремления, чаяния. Он снова, как в ту ночь, когда бежал из родного починка, стал вдруг беспомощным, одиноким.
      Не проронив ни слова, сгорбившись по – стариковски, Фомка пошёл. Родимица увязалась было за ним, но, увидев, какою жестокою ненавистью исказилось его лицо, торопливо повернула назад.
      Сильные отряды стрелецкие день и ночь ходили дозором по улицам и беспощадно расправлялись со всеми, покушавшимися на разбой и грабёж. Стрельцы не щадили ни своих, ни чужих.
      На столбах, рядом с трупами отпетых разбойников, висели и стрельцы, уличённые в воровстве.
      На Москве стало тише. Свободнее расхаживали присмиревшие, с лицами кротких агнцев дьяки, пристава и подьячие; торговые люди один за другим потянулись к наглухо заколоченным Рядам; на улицах, правда, ещё опасливо оглядываясь и вздрагивая от малейшего шума, появились иноземцы, бояре. Родичи убитых толпились у Лобного места, служили панихиды и увозили на дрогах трупы близких людей. Нарышкинцы, увидев, что их песенка спета, заперлись в Кремле, перестали посещать приказы и не вмешивались больше в дела государственности.
      Фёдор Шакловитый , дьяк думный, нежданно-негаданно созвал круг и, изображая всем своим существом крайнюю растерянность и сиротство, плачуще объявил:
      – Горе лютое! Испытание послал бог родине нашей. Порешила царевна в монастырь на послух уйти.
      Круг немедля, во главе с Шакловитым, отправил челобитчиков в Кремль.
      – Доподлинно ль правду горькую нам поведал Фёдор Леонтьевич? – пали на колена выборные.
      – Так, – смиренно перекрестилась царевна.
      Шакловитый вскочил с колен и впился пальцами в свой далеко выдавшийся кадык:
      – Не будет того! Помилуй, царевна! Не покидай на сиротство землю Русийскую!
      Послы долго убеждали царевну отменить решение и остаться в Кремле.
      Приложив к глазам платок, царевна истово перекрестилась.
      – А покину я вас, лихо ль вам от того? Аль нет в Кремле превыше меня Петра-государя?
      – Нету! – рявкнули Пушкин и Цыклер, снимая шапки. – Ты превыше Петра! Ты да истинный государь наш Иоанн Алексеевич!
      Софья низко поклонилась стрельцам:
      – Грядите с миром. Не ослушница я воле стрелецкой. – И, помявшись, с оттенком стыдливости, потёрла руки: – Глаголы глаголами, а от них сытым не быть. Сказывали мне, жалованье-де вы не получали. Так покель, не в зачёт, примите от меня, Христа для, по десять рублёв человеку. Постельнице Федоре Семёновне накажу нынче же казну вам доставить.
      Поутру в приказах, совместно с выборными от стрельцов засели новые начальники: в Разряде – думный дьяк Василий Семёнов; в Посольском – князь Василий Васильевич и Емельян Украинцев; в Стрелецком – самочинно – князь Иван Хованский и Василий Змеев ; в Иноземном, Рейтарском и Пушкарском – Иван Михайлович; в Поместном – князь Иван Троекуров и Борис Полибин ; в Судном – князья Андрей Хованскй с Михаилом и Василием Жирового-Засекиными ; в Земском – Михайло Головин ; в Сыскном – Василий да Иван Волынские.
      Софья торжествовала. Хмельная от счастья и от вина, которым её усердно потчевали Иван Михайлович и князь Василий, она неустанно колотила кулаками по столу, трясла в неудержимом смехе тучным животом и в тысячный раз повторяла: