Стрельцы понимали, что одним им бунтовать бесполезно, что без помощи убогих людишек у них ничего не выйдет.
      Но и опереться им, в сущности, в Москве было не на кого. Работные представляли собой либо наследственных холопей, либо людей, попавших в кабалу из-за тяжёлых времён, забитых, запуганных крестьян, посадских, к тому же обременённых большими семьями. Боярским же людям, «послужильцам» верить также нельзя. Среди них было немало таких, которые, пользуясь большими милостями господарей, нажили казну. Всем было ясно, что послужильцы по первому кличу бояр выступят против бунтовщиков. И стрельцы их не на шутку остерегались.
      Однако боялись они и толпы всегда голодных, нищенствующих холопей. Боялись потому, что дороги у стрельцов, владевших и домами и огородами, занимавшихся ремёслами и торгом, и у нищих, бездомных людей были разные. Одни в большинстве мечтали о «тихом и сытном, своём гнезде», другим блазнилась тень волжского атамана Степана Разина, не покидала надежда ещё померяться когда-нибудь силой с боярами, помещиками и дьяками, создать на Руси казацкую вольницу, с выборным «народным» царём. И всё же стрельцы волей-неволей должны были обратиться за подмогой к убогим.
      Крепнувшие с каждым часом убеждения стрельцов в необходимости расправиться с Нарышкиными и передать всю власть Софье становились постепенно непреложною истиною и для Фомки.
      Так шло до тех пор, пока стрелец не попал как-то на тайную сходку работных людей, холопей и гулящих.
      Выборные от стрельцов увещевали сходку примкнуть к смуте, извести ненавистных бояр, сторонников Нарышкиных, и тем добиться лучшей доли.
      Но сход упрямо стоял на своём.
      – Милославские ль, Нарышкины ли – одна нам лихва. Не всё ли едино, пред кем выю гнуть да на кого работать?!
      Выслушав терпеливо упрямцев, стрельцы сообщили им главное, что поприберегли к концу.
      – А ведомо ль вам, что порешили мы изничтожить холопий и судный приказы да все кабальные записи по ветру пустить?
      Фомка свысока оглядел сход и самодовольно потёр руки.
      – Слыхали, брателки, что мы сулим вам?
      Один из гулящих подошёл к Фомке и незло нахлобучил ему на глаза шапку.
      – Шёл бы ты к родительнице под подол перст свой сосать, а не бахвалиться перед голытьбою честною! Мы-ы-ста! Ишь ты, витязь огородный нашёлся! Тоже – мы-ста да я-ста!
      Фомка обиженно замолчал. Спор продолжался. Каждая сторона крепко отстаивала свои предложения, не поддавалась никаким уговорам.
      – Деревни поднимем! Тьмы-тем людишек на Москву приведём, – потрясали кулаками работные и гулящие, – ежели обетованье дадите, что избивать будем не единых Нарышкиных, но заодно и всех вельмож!
      Стрельцы не рисковали принять на себя такое дело и, как могли, упирались.
      – Много ль было корысти от разинской затеи? – ссылались они на минувшие дни. – Ещё в пущую неволю попали убогие. А почему приключилось сие? – И точно малым детям, вдалбливали слово за словом: – Поддадимся ежели на сторону Милославских, одни ли застанемся? Не может того приключиться, все бо худородное дворянство тогда за нас горой поднимется. И прокорм, и снаряжение, и казна – все тогда под рукой у нас будет. А откажемся ежели и от худых и от высокородных – погибнем. Голодом изойдём…
      Так и не пришёл ни к какому решению сход. Фомка покинул товарищей и свернул в Тюфелеву рощу, что у Симонова монастыря.
      Странное, новое чувство овладевало им. То, что ещё только утром казалось ему непреложною истиною, как будто начинало тускнеть, – расплывалось, отравленное неожиданными сомнениями. «Да доподлинно ль уж и правы стрельцы? – вслух спрашивал он себя и больно пощипывал чуть пробивавшиеся усы. – Не едина ли туга крестьянская, что Нарышкины, что Милославские?»
      Невесёлый, всё больше путаясь в противоречиях, мучительно гадая, за кем осталась на сходе правда, Фомка зашёл далеко за город и только поздно вечером, уже подходя к избе дядьки, вспомнил, что Родимица обещалась встретиться с ним после вечерни. «А, да ляд с вами со всеми! – махнул он рукой. – Уйду я от сует ваших в скит».
      Кто-то окликнул его. В то же мгновенье чьи-то руки легли на глаза Фомки. Он хотел вырваться, но вдруг обмяк и провёл затрепетавшими пальцами от локтей к кистям женских рук.
      – Ты, Родимица?
      – Я-то я, а ты ли вот, ты, гулёна?
      Постельница прижала к своей груди голову стрельца и с укоризной вздохнула.
      – Так-то ты ласточку свою дожидаешься?
      Фомка обнял Федору и молчал.
      – Не томи же, сказывай, с кем миловался? – как будто со смехом спросила постельница, но сама с недоумением почувствовала, как падает её сердце.
      В избу они не пошли, а, склонив друг к другу на плечо голову, отправились огородом к овину.
      Чёрный бархат неба в дальних краях изредка шуршал отзвуками волнистых раскатов весеннего грома. Вольно раскинувшаяся Иерусалим-дорога тонула в молочном тумане. В прудке, у овина, поёживаясь от ночной прохлады, купались звезды. Сгорбившись, одинокими странниками уходили куда-то в мглу одетые в лёгкую ризу тумана, неуютные московские избы убогих людишек.
      – Одни мы… словно бы во всём мире Господнем опричь нас с тобою да звёздочек ясных и нет никого! – умилённо шепнула Родимица.
      – А ещё и думок кабы не было, в те поры доподлинно остались бы мы с тобою во всём свете одни, – покачал головою стрелец.
      Родимица судорожно впилась пальцами в его плечо:
      – Все об ней думу думаешь?
      – Об ком, не разумею?
      – Об той, с коею миловался намедни. О зазнобе своей!
      Фомка многозначительно улыбнулся:
      – А хоть бы и так? Тебе-то что?
      – Ну и исходи думкой своей, а меня не займай! – вскочила она с бревна, на которое они было уселись, и шагнула к тыну.
      Сердце Фомки заколотилось гулкими, хмельно отдававшимися в голове ударами. «Не насмехается, любит!» – гордо решил он и почувствовал, как к глазам подступают счастливые слёзы.
      Он протянул руки к Федоре.
      – Не досказал я… Есть зазнобушка, доподлинно так. Вот она! Ласточка!
      И, прыгнув к Родимице, припал в горячечном поцелуе к её щеке.
      Постельница не узнавала себя. Все её затеи так же быстро рушились, как и созрели. Юный стрелец, помощью которого она думала воспользоваться для выполнения своих замыслов, вдруг вырос в её глазах, стал желанным, родным и близким. Сколько раз шутила она с любовью, отдавала легко и просто, без брезгливости и возмущения свои ласки, коли нужно было это для дела, затеянного царевной! Все проходило мимо, не задевая души. Но вот пришёл конец её воле. Она смутно чувствовала это давно, с первой встречи, но теперь поняла окончательно. Иначе зачем же налилось звериной злобою её сердце при одной мысли, что Фомка был у какой-то другой женщины и, может быть, целовал её.
      И то, что она почувствовала и бесповоротно поняла, не поразило её и не взволновало. Так должно было случиться, надо было. Как будто шла она по знакомым улицам, мимо примелькавшихся людей и домов, и остановилась у родного крыльца. И всё, что было раньше, что встречалось в пути, бесследно позабылось, исчезло из памяти. Остались лишь она и тот, к которому шла безразличными, знакомыми улицами. И теперь не он, а она пойдёт за ним дальше. За этим худеньким человеком с синими глазами и бледным, вытянутым, точно скорбно удивлённым лицом, ласковым, как пробившийся из земли первый стебелёк травки, и близким, как и не отлучённый ещё от груди первенец.
      Так думала, тиская в объятиях своих восемнадцатилетнего Фомку, тридцатилетняя женщина.
      А Фомка в свою очередь уже твёрдо знал, что обрёл смысл жизни, и не сомневался в том, что правда там, где голос Родимицы, где горячий и полный любви её взгляд, где дурманящий запах шёлковых куделёк, выбившихся из-под белого платочка.
      «Пусть! – жмурился он. – Пусть хоть на край света ведёт!»
      Так думал Фомка, подменив суровую явь мечтой и веря мечте, как яви…
      Светало, когда из овина вышли Родимица и стрелец.
      – Так исполнишь, орлик мой степовой?
      – Исполню, ласточка, все исполню, родимая.
      Они расстались. В последний раз обернулись, приветливо кивнули друг другу.
      Федора быстро зашагала по деревянным мосткам-обочинам улиц. Очарование ночи рассеивалось, отлетало. Одна за другой пробуждались дневные мысли, суетные заботы. Начинало беспокоить то, как встретит её царевна, узнав, что Матвеев остался жив. Свалить всё на трусость Фомки постельница не хотела, так как боялась обесчестить этим его перед Софьей, солгать же, что боярин проведал о злоумышлениях на него, было ещё опасней. А вдруг откроется неправда? Не сносить тогда головы ни Федоре, ни Фомке.
      Так, ни до чего не додумавшись, постельница вошла в первую попавшуюся церковь, чтобы испросить доброго совета у Бога, а заодно очиститься от ночных, не освящённых брачным венцом, греховных деяний.
      Однако страхи Родимицы были напрасны. Не успела она отстоять утреню, как с улицы донеслись странные шумы. Как будто откуда-то издалека рванулся неожиданный вихрь а по крышам домов и по земле покатилась тревожная барабанная дробь.
      Федора выскочила на паперть.
      Громыхая бердышами, копьями и мушкетами, стрельцы двигались под бой барабанов к Кремлю.
      Из переулочков и тупичков, с перекрёстков и площадей как распущенные знамёна в передних стрелецких рядах, рвалось в воздухе и трепетало:
      – К мушкетам! Не выдавай! На изменников!
      Мчались конные, очищая путь стрелецким полкам. Иноземцы-начальники, крадучись, спешили к Немецкой слободе, подальше от гнева русских людей. Рейтары собирались растерянными кучками, наспех прикидывали, идти ли им с бунтарями или до поры до времени не принимать участия в мятеже. Работные, холопи и гулящие вольные люди с улюлюканием врезывались в полки, высоко подбрасывая бараньи шапки, скликали убогих идти ратью на Кремль, на всех вельможных людей. Монахи и языки рвали на себе одежды, в кровь царапали лица и, точно стаи голодного воронья, зловеще каркали:
      – Царевич удушен! Извели Нарышкины Иоанна—царевича!
      Но не эта весть ускорила начало бунта. Стрельцы поспешали на улицу потому, что боярин Матвеев не только слишком круто взялся за подавление крамолы, но, едва прибыв в Москву, посетил лютейшего стрелецкого ворога, мстительного и высокомерного начальника Стрелецкого приказа, князя Юрия Алексеевича Долгорукого, побратался с ним и с Языковым.
      – Либо загодя троицу сию раздавить, либо трёхглавый сей змий нам смерть принесёт, – решили полки и пошли войною на Кремль.
      Вскипела Москва набатными перезвонами, гневом и бесшабашною удалью. Стремительно катилась толпа на дрогнувшие кремлёвские стены.
      – Выведем неправдотворцев и избивателей царского роду! – надрываясь, кричали убогие человечишки.
      – Выведем семя Нарышкиных! – перекрикивали стрельцы.
      Бунтари прошли Земляной город, вступили в Китай.
      Полная искреннего возбуждения, Родимица ворвалась к царевне:
      – Стрельцы ратью на Кремль идут!
      Она хотела поведать и о многотысячной толпе убогих, примкнувших к стрельцам, но вовремя опомнилась.
      – А Артамон? – пытливо уставилась на постельницу царевна.
      – Всех ныне стрельцы распотешат! Будь спокойна, мой херувим!
      Софья недовольно поджала губы.
      – Всех, да не Матвеева! Увильнёт он не токмо что от пики стрелецкой, из геенны огненной выпрыгнет! – Но тут же покорно повернулась к иконам. – Да будет воля твоя! на тебя уповаю, тебя исповедую!
      По кремлёвскому двору, позабыв о сане, жалкие и растерянные, метались бояре.
      Только один Матвеев, как всегда, остался верен себе: был медлителен, строг и надменно-спокоен.
      – Запереть Кремль! – распорядился он, посовещавшись с князем Фёдором Семёновичем Урусовым . Фрол, ни на шаг не отступавший от Артамона Сергеевича, коснулся рукой кафтана боярина.
      – Повели, володыка мой, мушкет мне подать. Хочу я в остатний раз царю и тебе послужить перед кончиной моей.
      Растроганный боярин допустил стремянного к руке.
      – Где уж, Фролушка, нам к мушкетам касаться! Ветхи мы стали…
      Однако вынул из-за серебряного кушака турецкий, в золотой оправе кинжал и подал слуге.
      – Коль лихо придёт, не дай мне смертью умереть от рук разбойных. Сюда, – он ткнул себя пальцем под лопатку, – токмо держи строго. Да не дрогнет рука твоя.
      Фрол не только не ужаснулся словам боярина, но и преисполнился восхищения.
      – Воистину, господарь ты и саном и духом!..
      – Запереть ворота! Во-о-о-ро-та! За-переть! – протяжно перелетала команда с одного конца на другой.
      Но было поздно. Стрельцы и толпы народа ворвались в Кремль и сами заперли все входы. Тотчас же был окружён царский дворец.
      Бояре повскакали на коней и приготовились к обороне. Раздался залп.
      – И вы?! – взбешённо закричали мятежники, увидевшие надвигавшуюся на них дворцовую челядь. – И вы против братьев, христопродавцы!
      Сообразив, что с мятежом справиться невозможно, защитники Кремля отступили и попрятались в теремах, подземельях и приказах.
      Ломая все на пути, неистово ругаясь и размахивая тяжёлыми бердышами, стрельцы облепили Красное крыльцо перед Грановитой палатой.
      – Нарышкиных! Выдать головою Нарышкиных!
      Взволнованный, без шапки и словно крайне поражённый происходившим, к смутьянам выбежал князь Хованский.
      – Я ли то зрю сынов своих в деле богопротивном?
      Стрельцы грозно шагнули к Ивану Андреевичу. На всякий случай он отступил к крыльцу. «А кат их разберёт, чего не натворят в сердцах смерды!» – И дружески улыбнулся Черемному и Фомке.
      – Вы хоть старика ублажите да поведайте, какая пригода вас в Кремль привела?
      Кузьма опустил бердыш и, подойдя вплотную к Хованскому, тоном, не допускающим возражения, объявил:
      – Бояре учинились изменниками и норовят царский род извести. Пущай кажут нам Ивана-царевича!
      – Пущай! – дружно подхватили остальные. На острой глади бердышей ослепительно загорелись солнечные лучи, больно резнув княжеские глаза.
      Иван Андреевич торопливо пошёл к Нарышкиным.
      – Выдь на крылечко, царица, – до земли поклонился он Наталье Кирилловне. – Узрят крамольники тебя живу да царя со царевичем, в себя взойдут и утешатся.
      Царица заткнула пальцами уши и топнула ногой.
      – Не пойду! Не стану смердам потворствовать.
      Она пыталась скрыть за гордыми словами охвативший её животный испуг, но ей никто не поверил. Выкатившиеся глаза, белая, как обронённая на пол Петром машкера, лицо и щёлкающие, точно от жестокой стужи, зубы выдавали её с головой. Матвеев и патриарх поддержали Хованского.
      – Правильно сказывает Иван Андреевич. Иного путя не осталось. Поздно кичиться перед стрельцами.
      – Поздно! – повторил ещё раз Артамон Сергеевич и бессильно свесил руки. – Кабы был я тут с первых дней, не то бы, ох не то бы зрели мы ныне…
      Наталья Кирилловна долго упорствовала, крепко обняв сына, не слушала уговоров. Шум на дворе возрастал с угрожающей силой. В окна полетели булыжники. Пётр прилепился к матери и горько всхлипнул.
      – Сказывал я: отпусти на Преображенское, – не вняла… А мне боязно царствовать над стрельцами. Мне робятки любезней…
      В сенях затопали десятки ног.
      Матвеев смело подошёл к порогу и ногой открыл дверь. Перед ним, смертельно испуганные, остановились дьяки и несколько думных дворян.
      – Грозятся полки: не покажется-де царица с царём да царевичем – весь Кремль разнесут!
      Выхода не было. Царица сдалась. Хованский с Матвеевым пошли за Иоанном.
      Завидев Артамона Сергеевича, Софья обняла брата и зарыдала.
      – Не пущу на погибель братца!
      Матвеев поглядел на царевну с едва скрытым презрением.
      – Не тем ты покажешь верность и любовь царю Петру, что над братом слезу уронишь, а тем, что, выведя царевича перед смутьяны, от погибели избавишь весь царский род!
      Слова Матвеева смутили Софью. Она перекрестила Иоанна и покорно отошла к стене.
      – А царю мы верны и противу него не злоумышляем.
      Со двора доносились грозные крики:
      – А буде не изведён ещё царевич, вместно посадить на царство его! Он старшой сын Алексея Михайловича! Ему венец!
      Патриарх Иоаким и перепуганная Наталья Кирилловна вывели на Красное крыльцо царя и царевича.
      Пётр до крови вонзил в руку матери ногти и судорожно передёргивался всем телом. Спокойно улыбаясь и щурясь от солнца, близоруко вглядывался в толпу Иоанн.
      Стрельцы подкинули высоко в воздух шапки.
      – Ура старшому сыну государя Алексея Михайловича, истинному царю Иоанну Алексеевичу!
      Людишки Милославских надрывались больше всех.
      – Ура государю Иоанну! Выдать Нарышкиных! А Наталью – в монастырь!
      Чуя беду, грозившую царице, к бунтарям спустились Черкасский, Шереметев Большой , Василий Васильевич Голицын и Хованский.
      Хованский сделал рукою знак.
      – Дозвольте молвить, ежели заслужил я у стрелецкого воинства дружбой верной чести сей малой.
      – Молви! – прокатилось дружно над двором. – Противу тебя не имам зла! Един ты нам замест отца!
      – А коли так, – отвесил князь земной поклон, – бью вам челом, стрельцы. Побойтесь Бога, не обагряйте царской кровью православной своей души! – Он перекрестился и многозначительно прибавил: – А ежели люб вам царевич Иоанн на столе царёвом, повелите – и быть собору.

      Хоромины опустели, вымерли наглухо заколоченные ряды – вельможи, торговые именитые люди, приказные, побросав всё на «Божью» волю, бежали куда приведётся от гнева стрельцов и взбаламученной убогой Москвы.
      Грозно рокотали бурливыми волнами несметные толпы, катясь и заливая твердыню Кремля.
      – Волим на царство Ивана-царевича! Смерть ворам Нарышкиным! – усердно старались, покрывая все возгласы языки Милославских.
      Смутьянам некогда было вдаваться в доподлинную причину того, что заварилось на Москве; они, не задумываясь, подхватили клич Милославских и объединились вокруг него.
      – Волим на царство Ивана-царевича! Смерть ворам Нарышкиным! – всё разухабистей и дружней рвалось из тысячи грудей.
      Наталья Кирилловна забилась с царём под кровать. В терему растерянно и без толку суетились Стрешнев, Борис Голицын и Артамон Сергеевич.
      – Горит! – мотнул головою Матвеев.
      – И впрямь дым! – испуганно шепнул Голицын, отпрянув от оконца и заглядывая под кровать.
      Царица на мгновение высунулась из-под постели, но тот час снова юркнула назад, покрыв своим телом сына.
      Москва мрачнела под дымом пожарищ. То разбойные людишки, освобождённые мятежниками из темниц, бросились на поджоги и грабежи.
      Стрельцы ударили в сполошный колокол.
      – А татям смерть! – единогласно постановили они на круге и незамедлительно расставили во всех концах Москвы крепкие дозоры.
      Но мера эта не только не уняла, а ещё больше раззадорила людишек, разбила незаметно бунтарей на несколько враждебных друг другу станов.
      Стрельцы, зачинщики восстания, превратились для многих холопей и гулящих, примкнувших к грабежам, в изменников и врагов.
      Кое-как справившись с разбоем, полки снова подступили к Кремлю.
      К ним, в полном облачении, вышел патриарх Иоаким. Суровый и упрямый, как лик Мирликийского Николая, он поднял высоко над головою икону Иисуса Христа.
      – Чада! Чего ище…
      Его прервал бешеный рёв:
      – Не надо! Не надо! Без тебя ныне ведаем, чего ищем!
      Под град насмешек и брань стрельцов-староверов патриарх, сразу потерявший уверенность в себе, поспешил убраться в палаты.
      На крыльце, рискуя жизнью, появился князь Черкасский.
      – Противу кого поднялись! – простёр он, словно в смертельной обиде, к небу руки. – Не противу ли помазанника Божия поднялись?!
      Какой-то монашек, подхватив с земли камень, бросился к князю.
      – На, держи, споручник антихристов!..
      В изодранном платье, весь в крови, Черкасский, еле вырвавшись из рук мятежников, укрылся в ризнице Крестовой палаты.
      Толпа хлынула в сени, дружным напором взломала дверь терема Натальи Кирилловны.
      Страшными клубками переплетённых змей показались царице десятки рук, зашаривших под кроватью. Она вскрикнула не своим голосом и потеряла сознание. Петра за ноги выволокли на середину терема. Перед обезумевшими его глазами мелькнула секира. Кто-то вцепился в кудри царя, запрокинул голову. Патриарх изо всех сил схватил руку стрельца, покушавшегося на государя.
      – Обетованье даю, – взмолился он. – отныне ратовать за старую веру, служить, головы не жалеючи, стрельцам и убогим! Точию помилуйте дитё неразумное!
      Стрелец выронил из руки секиру. Холодное лезвие упало на горло Петра; чуть царапнув кожу, секира грохнулась об пол.
      – А коли так – и мы не душегубы, – поклонились мятежники патриарху. – Пущай живёт!
      Мёртвый взгляд вытаращенных, как у повешенного, глаз царя порождал в душе стрельцов жуткий, полный суеверия ужас. Они торопливо попятились к двери.
      – Пущай покель дышит.
      И вдруг остановились, прислушиваясь к чьему-то старческому кашлю.
      Один из стрельцов шагнул к сундуку и приподнял крышку.
      – Эвона, брателки, гостя какого я вам обрёл! – расхохотался он, снова веселея. – Сам Артамон Матвеев с усам!
      Из перевёрнутого сундука вывалили боярина.
      – А мы-то уже и не чаяли свидеться!
      Молотобойный кулак, резнув воздух, с хрустом упал на переносицу старика.
      – Тащи его на улицу! Народу кажи!
      Из дальнего края сеней мчался налившийся вдруг могучими силами Фрол. Высохший и скрюченный бременем годов, он был неузнаваем. Дикий гнев, лютая ненависть и неуёмная жажда положить живот свой за Артамона Сергеевича переродили его, зажгли безумством глаза и заковали в сталь каждый мускул.
      Матвеева вытащили на крыльцо и, прежде чем кто-либо успел опомниться, сбросили вниз на стрелецкие копья.
      Фрол выхватил из-за кушака кинжал и нырнул за боярином, повиснув на острие копья.
      – Чумной! – выругался кто-то в притихшей толпе. – Жил псом, нагайку лижучи господарскую, да так псом и подох!
      Князь Хованский, потчевавшийся в светлице Софьи, налил начальнику Стрелецкого приказа князю Юрию Алексеевичу Долгорукому новый корец вина.
      – Пей, Алексеевич, а там ужо вместе и поплачем с тобой.
      Князь залпом выпил вино крякнул и понюхал зачем-то пальцы.
      – А плакать – сам ужо поплачь, без меня, князюшко, – спесиво задрал он грязно-синий клин бороды.
      – Да уж где нам! – понурился Иван Андреевич и вдруг с деланным почтением поглядел на Долгорукого. – Кабы мне чуток твоей храбрости, показал бы я крамольникам кузькину мать! – И восторжённо взял за руку товарища. – Аль впрямь не страшишься?
      – Я-то? – икнул Долгорукий и стукнул себя кулаком по колену. – Да ежели что… да я их, племя смердящее…