Двадцать седьмого сентября к Троице прибыли челобитчики с митрополитом Суздальским Иларионом во главе .
      Их не пустили в лавру. Пришлось остановиться в посаде и ждать.
      Только через три дня Софья выслала к послам от имени государей дворянина Лукьяна Голосова.
      На монастырском дворе, перед боярами и послушниками, Голосов, не испросив благословения у Илариона, дерзко оглядел челобитчиков.
      – А повелевают государи со государыней, – процедил он сквозь зубы, – чтобы стрельцы от смятения перестали, сполохов и страхования на Москве не производили, за казнь Хованских не вступались.
      Он тряхнул головой, передохнул и поднял высоко руку.
      – А казнили их не лукавством бояре, но Божьим благоволением. Измена бо розыском обнаружена и подлинным свидетельством: суд же о милости и казни вручён от Бога царям-государям; а стрельцам, понеже приговор скреплён рукой царей не токмо говорить, а мыслить о том не довелось…
      Точно в церкви, с глубоким вниманием выслушали послы требования государей и, превозмогая стыд за своё унижение, пали на колени.
      – Даём обетование от всех полков замириться, токмо бы помиловали нас государи, не пускали на Москву дворянские рати, не разорили домы стрелецкие.
      – И домы убогих людишек, – робко прибавил кто-то.
      Иларион поднял руку.
      – Яко милует Бог чад своих, христиан, тако да помилуют государи холопей своих, стрельцов кающихся!
      Он исподлобья поглядел в оконце кельи и лёгким, почти неуловимым кивком ответил на поклон улыбающегося во всё лицо Ивана Михайловича.
      Челобитчики не поднялись с колен до тех пор, пока Голосов не посулил просить у царевны разрешения принять лично послов.
      У ворот Илариона остановил игумен.
      – А коли преступил ты, владыко, порог смиренной обители сей, вместно тебе и хлеба-соли наших откушать.
      Поломавшись, Иларион почеломкался из щёки в щёку со всеми выборными и поплёлся за игуменом.
      Его проводили в покои, где обитало царское семейство.
      Софья встретила гостя у порога кельи.
      – За что, Господи, одарил меня честью такой? – слащаво улыбнулся Иларион. – Почто честь мне такая, что сама царевна-правительница встречает меня?
      Благословив Софью, он припал в жарком поцелуе к её руке.
      Сытно потрапезовав и отдохнув, митрополит отправился с Иваном Михайловичем в покои игумена на сидение. Там уже поджидали их царевна, князь Урусов, Василий Васильевич, Шакловитый и Пётр Андреевич Толстой.
      Урусов сообщил, что приказ Милославского выполнен и все дороги к Москве заняты дружинами.
      – Пущай поартачатся стрельцы, пущай посидят на Москве. И десяти дён не пройдёт, как с гладу сами же перегрызут друг дружку! – кичливо сложил руки на груди князь. – Ни единому возу с зерном не быть на Москве до той поры, пока ты, государыня, того не восхочешь.
      Последним, с обстоятельным словом о состоянии духа мятежников и с советом, выступил Иларион. Окончив, он низко поклонился Софье.
      – Доподлинно, государыня, верой и правдой послужило престолу православное духовенство. Не кичась говорю: священники и монахи единые потрудились и создали раскол серед староверов-стрельцов и иных смердов! – И улыбнулся счастливой улыбкой, точно вспомнил что-то уж очень сердечное. – Всю крамолу свалили мы на Пустосвята да на Хованского, благо примолкли они до века по мудрому повелению твоему.
      Лицо Софьи потемнело, и в глазах на короткое мгновение мелькнуло что-то, похожее на жалость. Может быть, вспомнила она дерзновенного искателя истины, спорившего с патриархом в Грановитой палате. Или представился он ей валяющимся в пыли обезглавленным богатырём. Может быть, сжалось вдруг сердце раскаянием. Но ещё мгновение – и опять светятся торжеством глаза, в них самозабвение, тихая радость и величавый покой. Такой она будет в порфире, с державой в твёрдой руке.
      Царевна не слушает больше речей. Она предаётся внезапно охватившим её мечтам и непроизвольно придвигается ближе к Василию Васильевичу.
      Шакловитый сидит подле Илариона и будто безразлично барабанит пальцами по своим бородавкам. Он наружно холоден, но внутри его бушует пламень. «Коли ж изведу я тебя, еуропейца бесхвостого!» – ругается он про себя и чувствует, как задыхается от ревности.
      – Из словес ваших разумею я, – вскидывает Софья головой, – что можно бы и милость свою показать стрельцам? – И, подумав, щёлкает пальцами. – Да страшусь, не рано ли ещё показывать милости бунтарям.
      Урусов убеждённо тычет себя в грудь кулаком.
      – Ниже травы ныне стали стрельцы. Узрели, что от дерзновенных затей их осталось разбитое корыто и ничего больше. Помилуй их и вернись, государыня, на Москву.
      – А и быть по сему! – Сдаётся Софья. – Противу мира да тишины мы не мятежники!
      Низко кланяясь, один за другим оставляют келью вельможи. Шакловитый мнётся, покашливает, старается привлечь внимание Софьи.
      Но царевна не замечает его Не до того ей.
      Фёдор Леонтьевич отвешивает земной поклон, набирает полный рот слюны и чихает с таким расчётом, чтобы заодно оплевать и лицо князя.
      – Мужик! – брезгливо утирается Василий Васильевич. – Темь азиатская!
      Дьяк не слышит, шагает удовлетворённо по узеньким, пропитавшимся запахом ладана и елея сеням.
      К Троице прибыли новые челобитчики. Софья приняла их тот же день и, прежде чем приступить к переговорам, приказала накрыть столы.
      Стрельцы не ожидали такой радушной встречи и были глубоко умилены вниманием царевны.
      – А и не было того, чтобы не жаловала я милостями полки стрелецкие! – подняла она братину и, отпив из неё, передала дальше по кругу.
      Челобитчики почтительно отпивали из братины и потом прикладывались к ней, как к чаше со святыми дарами.
      Родимица сидела у окна и грустила. «Все живы, – с завистью глядела она на пирующих, – а моего нет как нет. Как в воду канул!» Она ещё с утра опросила челобитчиков, не слыхали ль они чего-либо о пятисотном, но получила неутешительный ответ.
      – Ушёл соглядатаем и пропал. Только и видели.
      Попировав со стрельцами, царевна, сославшись на недомоганье, ушла.
      Милославский же приступил к делу.
      – Мир, выходит, честные стрельцы?
      – Мир, боярин, сам зришь.
      Иван Михайлович поднялся из-за стола.
      – А мир, так и весь тут сказ.
      Челобитчики поняли это как конец беседы и тоже встали, но Милославский вдруг нахмурился:
      – Куда вас погнало! Или не разумеете, что, коль впрямь ищете мира, надобно обо всём договориться, чтоб погодя не бранились.
      Усевшись, он внушительно высморкался в кулак и грозно оглядел выборных.
      – Перво-наперво крест целуйте на том, что впредь не будете бунтарить, кругов заводить, к раскольникам приставать. Даёте ли обетование?
      Стрельцы молча повернулись к иконам.
      – И дале, – зашепелявил боярин: – о злых умыслах, о непристойных и крамольных словах, о прелестных письмах немедля доносить в приказ надворной пехоты. Слышите ли?
      – Слышим, – таким упавшим голосом ответили челобитчики, как будто обрекали себя на смерть.
      Милославский продолжал упиваться собственными словами:
      – К боярам, думным людям, воеводам и полковникам с шумом и наглостью не приходить, быть у своих полковников в послушании и подобострастии безо всякого прекословия.
      Челобитчики беспомощно опустили руки.
      – Неужто же угодно государям вернуть нас к грибоедовским чёрным дням?
      – Куда путь держали, туда и пришли, – нагло ухмыльнулся боярин. – Малое взяли – к великому потянулись. Ан, глядь, и безо всего остались. – Он потёр руки и откинулся на спинку кресла. – И ещё; всех боярских и гулящих людей, записанных в лихое время в полки, выкинуть из строя и вернуть помещикам.
      Стрельцы долго молчали, не могли решиться целовать крест на том, что сами станут сызнова холопами и отдадут помещикам бывших крепостных и гулящих на верную погибель.
      – Что ж не ответствуете?
      – Без круга не можем такого обетования дать, – глухо выдавил за всех один из стрельцов. – Дозволь вернуться на Москву, полки запросить.
      Поутру челобитчики вернулись из Москвы в Троицу.
      – Ну как? Удумали? – прожёвывая на ходу пирог, вышел к стрельцам Иван Михайлович.
      – Удумали! – уронили на грудь головы выборные.
      И как иной приговорённый, вытаращив стекленеющие глаза, торопится к плахе, чтобы скорее, сейчас же, сию минуту, не задерживаясь ни на мгновение, подставить голову под секиру, разделаться, избыть наконец непереносимый ужас ожидания смерти, – так стрельцы с лихорадочной быстротой произнесли слова позорного обетования выполнять неуклонно всё, что потребовал Иван Михайлович.

      Дворяне, почувствовав свою силу, начали действовать самодержавно.
      Поход на Москву принёс дружинам немалые убытки. Не зная, чем окончится затея Софьи, помещики, чтобы не раздражать через меру крестьян, вооружились и запаслись провиантом на собственный счёт. Победив же, они с лёгким сердцем наложили тягчайшую подать на убогих людишек. Всё, что было припасено крестьянами на зиму, господари приказали перевезти в свои амбары. Ослушание каралось жестоким избиением, а подчас и смертью.
      Людишки попытались сунуться с челобитными к воеводам, но их встретили так жестоко, что они поспешили заблаговременно, пока цела голова на плечах, вернуться по домам. В деревнях начался голод. Толпы людей волей-неволей бросали насиженные места, примыкали к разбойным ватагам или нищенствовали. Однако разбойным редко удавалось поживиться в господарских усадьбах. Сильные дворянские дозоры стерегли все дороги, и плохо приходилось вооружённым дрекольем и камнями ватагам при встрече с обвешанными с ног до головы пищалями, копьями, саблями, кинжалами и пистолетами дворянами. Весь путь к лесу усеивался тогда трупами и ранеными. Озверевшие дружинники никого не брали в полон. Умирающие оставались лежать в снегу неубранными до тех пор, пока не истекали кровью и не замерзали.
      Шестого ноября двор вернулся на Москву.
      Управление стрелецким приказом в тот же день было отдано Софьей Фёдору Леонтьевичу.
      Дьяк рьяно принялся за исполнение своих новых обязанностей.
      – Ни единого бунтаря! – отдал он короткий приказ по полкам. – Либо государям служить, либо болтаться на двух столбах с перекладиной.
      И доподлинно, Шакловитый не шутил. Стрелецкие слободы кишели языками и подслухами. Застенки работали день и ночь.
      Из угодливого, перед всеми заискивающего хитреца Фёдор Леонтьевич быстро перерядился в кичливого и властного вельможу. Его слово стало законом для всех, даже для многих бояр. Никто не смел ослушаться воли начальника Стрелецкого приказа, ежели остерегался гнева Софьи и Милославского.
      Дьяк приходил ежедневно с докладом к царевне и оставался у неё до позднего вечера. То, как Шакловитый относился к Софье, давало право людям, близким к Кремлю, многое подозревать. Фёдор Леонтьевич знал от языков, какие ходят о нём и правительнице слухи, но не только не возмущался, а лез из кожи, чтобы слухи эти ещё больше раздуть.
      Голицын старался не показать вида, что знает о новом увлечении Софьи. В сущности, ему было всё равно, кого любит царевна; важно было только, чтобы он по-прежнему оставался на верхних ступенях чиновной лестницы. Кроме того, Василию Васильевичу просто не верилось, чтобы царевна променяла его, родовитого князя, на какого-то безвестного «мужика-проходимца». Он до поры до времени решил выжидать, тем более что отношение к нему со стороны Софьи не только не ухудшилось, а принимало ещё более сердечный характер.
      Со дня возвращения царского семейства на Москву партия Нарышкиных ни разу не принимала участия в сидениях и старалась ничем не заявлять о своём существовании. Чтобы окончательно принизить младшего царя, Софья почти ежедневно устраивала торжественные службы в соборе, куда выводила с крикливою пышностью утопающего в богатых одеждах и самоцветных каменьях одного Иоанна.
      Старшего царя весьма утомляли бесконечные выходы, но он безропотно подчинялся воле сестры, делал всё, что она предлагала ему.
      Пётр же и не помышлял о сварах с сестрой. Единственным желаньем его было уехать как можно скорее в Преображенское. Он изнывал по воле, как изнывает запертый в клетке волчонок. Низкие своды кремлёвских хором давили его тяжким надгробием, порождали смертельную тоску и бешеный гнев. Он и малого времени не мог усидеть на одном месте, беспрестанно рвался куда-то, искал дела, без толку суетился и долгими часами, до одури, чтобы только забыться, кружил по сводчатому душному терему.
      Наталья Кирилловна с опаской поглядывала на сына, не знала, чем утешить его. Не помогали царю ни святая вода, ни наговоры ведуний, ни лекарские умельства.
      – К робяткам! На Преображенское! Вели к робяткам! – твердил он одно и то же, топая исступлённо ногами.
      – Порченый! Порченый! – прятала царица в руки лицо и захлёбывалась в горючих слезах.
      Но с отъездом из Москвы медлила.
      Отстранив Нарышкиных от всякого участия в управлении государством и вертя, как вздумается, безвольным, полублаженным Иоанном, Софья стала единою господарынею Руси. Заветная думка её исполнилась.
      Но полной радости не было. Сознание, что рано или поздно власть должна будет перейти к Петру, давило её. Она знала, что болезненный Иоанн протянет недолго и что после смерти его Пётр станет единодержавным царём.
      Оставалось одно: венчаться самой на царство.
      Однако ближние пока что удерживали её от такого шага.
      – Не приключилось бы греха. Поспешишь – людей насмешишь.
      Царевна не спорила, терпеливо ждала, тем более что положение её с каждым днём крепло: на Москву приезжали послы от дворян и, испросив новых льгот и милостей, заверяли перед образом, что, как и вначале, готовы послужить головой Милославским.
      Изредка покой Софьи омрачался вестями о крестьянских волнениях, о голодном море, косившем нещадно людишек, о произволе господарей. Но она старалась не придавать вестям особливого значения и, морща низенький лобик, утешала себя:
      – То и при родителе нашем, при дедах, с начальных времён смерды разбойничали. К сей пригоде вдосталь у нас батожья припасено.
      Василий Васильевич не сдерживался в такие минуты и страстно защищал «убогих людишек».
      – Обрати взор свой, – протягивал он руки, – на сонмы голодных. Нешто таким должно быть подножие трона!
      Царевна улыбалась и будто в шутку зажимала Голицыну рукою рот. Князь умолкал и, посидев немного для приличия, оставлял Кремль.
      Дома Голицын держался как европеец, носил французского покроя платья, принимал иноземцев. В богатых его хороминах можно было увидеть астрономические снаряды, латинские, польские и немецкие книги, сочинения, относящиеся к государственным наукам, богословию, церковной истории, географии, зоологии и ветеринарному искусству. Гости восхищались гравюрами, зеркалами в черепаховых рамах, статуями работы итальянских умельцев, резной мебелью с инкрустацией, затейливыми часами столовыми и боёвыми, диковинными шкатулками, чернильницами янтарными и разнообразнейшими изящными безделушками.
      – Во всём ты, князь, еуропеец, – покачивали головами бояре. – Эдак дале пойдёт – и духу в тебе нашего, русского, не останется.
      Василий Васильевич не смущался.
      – То, что лик каждодневно омываю и благовонием телеса натираю, да со свиньями из одного корыта не потчуюсь – не в укор мне и не в сором Русии, но в честь, – огрызался он и продолжал жить по-своему.
      Лучшими друзьями князя были молдавский боярин Спафарий , занимавшийся переводом книг, о котором ходил слух, будто он связан с иезуитами, и монах Сильвестр Медведев.
      Спафарий и Медведев засиживались часто далеко за полночь у радушного хозяина. Говорили они с ним исключительно по-латыни.
      Спафарий сам был сторонником освобождения крестьян и с большой охотой помогал князю в составлении смелых записок и планов, которые должны были, как выражался боярин, «переустроить государство Русское». С Медведевым Голицын любил беседовать об иноземцах и вместе с ним мечтал о том дне, когда «московские государи доподлинно побратаются с еуропейскими королями». Князь более других ценил французов. Он не на шутку подумывал вступить в близкие сношения с Людовиком XIV и привлечь короля к участию в войне с Турцией.
      Спафарий и Медведев знали, что Франция расположена к Турции, а «Русию» презирает, но не хотели омрачать духа начальника Посольского приказа.
      – А пущай его думкою тешится. Авось ни у кого от того не убудет.
      Как-то Голицыну доложили, что к его дворецкому приехал из деревни крестьянин, прослывший в народе «чародеем».
      Дождавшись ночи, князь приказал тайно доставить к нему приезжего.
      Крестьянин тотчас же явился и, метнув поклон, на носках подошёл к Голицыну.
      – Можешь ли соперника извести?! – шёпотом спросил Василий Васильевич.
      – Колико велишь, боярин, – хоть двух!
      Совершив наговор, «чародей» собрал рассыпанные по полу тёртые коренья, поплевал на них и передал господарю.
      – Единожды кинешь во щи зазнобушке, и до века опричь тебя ни единого не примолвит.
      Утром Голицын отправился в Кремль. Исполнив все, что наказал ему крестьянин, он со спокойной душой вернулся домой.
      – Так-то лучше, – ухмылялся князь. – Хоть и не страшусь я дьяка, а все же пущай не путается под ногами.
      Вечером Василий Васильевич решил проверить, действительно ли наговорный корень оказал своё действие.
      Прибыв в Кремль, он прокрался тайным ходом к терему Софьи.
      – Дьяк! – вспыхнул Голицын, услышав голос Федора Леонтьевича.
      Уловив звук поцелуя, он помчался домой.
      – Баню! – налетел князь на дворецкого. – Без роздыха топить! Да чародея подать!
      Сорвав с приведённого крестьянина одежду, Голицын втолкнул его в баню и запер на замок дверь. В полночь в опочивальню вошёл дворецкий.
      – Повели свободить дядьку моего, – взмолился он. – Помирает от пару.
      Голицын перекрестился и поплотнее укутался в шёлковое стёганое одеяло.
      – Уйди… и боле не тревожь, коли охоты нет вместях с дядькой попариться.
      И заснул.
      Недобрые вести шли на Москву. Ошалевшие от господарского насилия крестьяне запрудили леса, объединились в грозные полчища и вступали в открытый бой с дворянскими ратями.
      Прежде чем объявить сидение, царевна вызвала к себе Родимицу.
      – А твой-то объявился!
      Федора хотела было упасть в ноги Софье, но, встретившись с её холодным, полным жестокости взглядом, остановилась.
      – Объявился! – уже не сдерживая гнева, крикнула правительница. – Среди разбойных ватаг – в атаманах!
      И оттолкнув ногой постельницу, выплыла из терема на сидение.
      Василий Васильевич встретил её со злорадной улыбкой.
      – Что?! Сказывал я! Давно сказывал, что не батожьём троны царей укрепляются!
      Он вытащил из кармана бумагу и сунул её в руки Софье.
      – Вот! Готово! Сам я да Спафарий всю ночь трудились! Подмахни лишь волю крестьянам, и в малый срок Русь махровым цветом распустится!
      Милославский и Шакловитый, перебивая друг друга, принялись выкладывать свои мысли, обратные настояниям князя.
      Голицын до третьего пота спорил с противниками, пока наконец не плюнул на всё и ушёл рассерженно из Кремля.
      Трижды перекрестившись, Фёдор Леонтьевич уселся за столик, написал приказ и нараспев прочёл его:
      – «А которые холопи взяли у бояр отпускные в смутное время за страхованием и с теми отпускными били челом кому-нибудь во дворы и дали на себя кабалы, тех отдать прежним их боярам и впредь таким отпускным не верить, потому что они их взяли в лихое время, неволею, за разбойным страхованием; да этим же холопям при отдаче их чинить жестокое наказание, бить кнутом нещадно; егда же прежние господари не возьмут их, то ссылать их в сибирские и другие дальние городы на вечное житие».
      – Да ты не то прописал! – озлилась царевна.
      – То, государыня! – подмигнул дьяк. – Допрежь гостинчиком пожалуем сим дворян, чтоб к тебе приверженней были, а к смердам мятежным полютей, а за сим о разбойных пропишем.
      Он взял новый лист бумаги и заскрипел.
      «…Для поимки ж беглых да для усмирения мятежа повелеваем дать в подмогу помещикам полки рейтарские и пушкарей…»
      – Быть по сему! – властно стукнула царевна кулаком по столу.

Глава 33
В ВОРОБЬЁВЕ