Раскинувшиеся по необъятным русским просторам дворянские усадьбы сбросили с себя извечную сонную одурь и суетливо готовились в «великий» поход, на «покорение под свои нози и нози царей восставших смердов».
      Давно уже не было такого «задушевного» единения между середним помещичьим дворянством, как в те «дни испытания». Все, как один человек, не задумываясь, горячо откликнулись на призывную грамоту царевны – головой умереть за государей и за дворянские вольности.
      – Головой постоим за помазанников Господних! – потрясали господари заржавленными мечами. – Не отдадим земли русской холопям взбесившимся!
      Точно к празднику, готовились они в поход.
      Попы провожали дружины далеко за околицу, служили торжественные молебствования, благословляли крестом и образом Спаса «отбывавших на бранный подвиг за честь государей».
      Из городов то и дело наезжали в селения служилые начальные люди. Сполошным колоколом пономари скликали к усадьбам работных, холопов, крестьян, всех, кому не доверяли господари.
      Приезжие первые кланялись сходу, осеняли себя широким крестом и приступали к «выполнению своего долга перед государями» – к томительно долгим речам. Они говорили о смятении умов», раздирающем «христолюбивую Русь», об «изуверах, продавшихся дьяволу и дерзко восставших противу Богом установленной государственности русийской».
      – Близок час, когда придут на нас богопротивные иноземцы, – предостерегающе-пророчески звучали их голоса, – разрушат храмы Господни и приневолят православных людей поклонятися идолищам поганым!
      Людишки молча слушали, переминались нетерпеливо с нона ногу, подозрительно оглядывали «златоустов». Так же молча шли они потом к столам, расставленным на дворе, усердно потчевались выставленными для них незатейливыми закусками, мёдом и брагою.
      Служилые садились за общий стол, пожёвывали скромно перепечи и уже без напыщенности, будто дружески беседуя, продолжали своё дело.
      – Покель, к слову молвить, пожар на селе, – тепло заглядывали они в глаза слушателям, – вместно ли благоразумному человеку не тушить огонь, но раздувать его боле? Нет ведь? Кто себе ворог? А коль так, то и нам ныне вместно молитвою слёзною, долготерпением и послушанием властям предержащим погасить мятежный пожар московский. А стихнет огонь, станет всё на место своё, в те поры соберут государи великий собор и одарят убогих такими милостями, кои и во сне им не виделись. На том цари при самом патриархе крест целовали!
      После отъезда незваных гостей людишки забирались поглубже в лес и только там уже развязывали языки. Но дальше слов пока что не шли.
      – А что ежели и впрямь налетят на Русь саранчой басурманы и сдерут с шеи крест?
      И, пошумев без толку, с чувством какой-то неловкости, непонятного стыда за самих себя, спешили по домам.
      Царское семейство временно поселилось в Воздвиженском. Туда вскоре прибыл первый дворянский полк. Софья вышла к дружинникам.
      Увидев царевну, полк обнажил головы и опустился на колени.
      Воевода высоко поднял одну руку, кулаком другой ударил себя в грудь:
      – Страха не страшусь!
      Дружинники лихо вскинули головами и рявкнули дружно за старшим:
      – Смерти не боюсь! Лягу за царя, за Русь!
      Поклонившись воеводе, царевна милостиво поднесла к его губам руку.
      – Ведала я, что единою силою крепка богоспасаемая родина наша – истинными слугами престола, дворянами, а всё же не чаяла, что имут дворяне такую великую любовь к Русии!
      Она задыхалась от волнения, нелицемерные, горячие слёзы радости не давали ей говорить.
      Милославский обнял племянницу и, сам растроганный увёл её торопливо в покои.
      Нарышкины же с их приверженцами решили не выходить к дружине.
      Прильнув к оконцу, Пётр следил за всем, что происходило на дворе. Он бы с радостью выскочил к дружине, побратался со всеми и уж наверно оказался бы достойным полковником, не таким медлительным, бесстрастным соней, как этот дряхлый старик-воевода; но подле него стояла с дозором мать и никуда не отпускала. Правда, с матерью ещё бы можно поспорить (много ли женщина разумеет в ратных делах!), однако же не только она – сам Борис Алексеевич, верный соратник его военных потех, так же сиротливо свесил голову и стал непохож на себя. «К чему бы сие?» – думал государь и чувствовал, как боевой пыл его тает и сменяется упадочным состоянием духа…
      На просторном дворе суетились дворовые и монахи. Дружинники о чём-то весело переговаривались, шутили, держались так, как будто были в своей усадьбе, а не в государевой ставке.
      Какой-то юнец увидел Петра, что-то шепнул соседу.
      Царь хотел спрыгнуть с подоконника, но раздумал. Подавшийся было поближе дружинник, встретившись с жестоким, как русская стужа, взглядом царя, зябко вобрал голову в плечи и попятился в сторону, за спину товарища.
      – Лют! – не то со злобой, не то с невольным восхищением выдохнул он и уже во всё время, пока оставался на дворе, не пытался больше заглядывать в оконце Петрова терема.
      Дружина пировала до поздней ночи, потчуясь из рук царевны тяжёлыми чарами.
      Захмелевшие сёстры Софьи, Марфа и Марья, маслено поглядывали на воинов и, хихикая, о чём-то беспрестанно шушукались. Царица Марфа Матвеевна неодобрительно покачивала головой и то и дело гнала царевен в светлицу. Когда же Софья, посмеиваясь лукаво, предложила ей чару, она с омерзением заплевалась и вылетела стрелою из трапезной.
      – Доподлинно остатние времена! – зло сдвигая брови и в то же время набожно крестясь, процедила Марфа Матвеевна и вошла в опочивальню старшего царя.
      Иоанн приподнял с подушки голову и довольно улыбнулся:
      – Сдаётся, глас будто любезной царицы Марфы?
      – А сдаётся – окстись! – сверляще пропустила царица сквозь зубы, но, увидев, с каким болезненным испугом ощупал Иоанн полуслепыми глазами её лицо, сразу стала добрее.
      – Ты бы заснул, государь, – шагнула она к постели и провела рукой по голове царя. – Что тебе все бодрствовать да маяться!
      Иоанн облизнулся и поцеловал тёплую ладонь женщины.
      – Измаяли меня недуги. Ни сна от них, ни покоя. – И устремил пустой взгляд в подволоку. – А наипаче всего очи умучили… Таково больно от них, инда голову всю иссверлило…
      Достав из-за божницы пузырёк со святою водою, Марфа Матвеевна благоговейно перекрестилась и плеснула мутною жижею в глаза государя.
      – Полегчало? – спросила она после длительного молчания.
      Больной пожал плечами:
      – Может, и полегчало. Бог его ведает.
      – Ну, то-то ж, – успокоилась царица и присела на край кровати.
      Иоанн повернулся на бок, подложил ладонь под жёлтую щёку и слезливо вздохнул:
      – А и тоска же, царица!
      – А ты помолись.
      – Молился. До третьего поту поклоны бил, ан все не веселею. – И заискивающе попросил: – Сказ бы послушать… хоть махонькой.
      Марфе Матвеевне самой было скучно, и, чтобы рассеяться как-нибудь, она тотчас же милостиво кивнула:
      – Ладно. Потешу ужотко.
      Она перебрала в памяти знакомые сказы и начала мерным рокотком:
      – Вот было какое дело, скажу твоему здоровью. Ехал чумак с наймитом. Ну, ехали, ехали, покель не остановились на попас и развели огонь. Чумак пошёл за байрак , свистнул – и сползлась к нему целая туча гадов. Ну, набрал он гадюк, вкинул их в котелок и почал варить…
      Язычок огонька лампады заколыхался, точно в хмелю, лизнул масло. В лампаде зашипело, треснуло что-то, язычок вытянулся прозрачной серебряной нитью и растаял. В опочивальне стало темно и как бы холоднее.
      Иоанн натянул на уши шёлковый полог.
      – Инда гады шипят, – передёрнулся он.
      – Окстись! – испуганно вскочила Марфа Матвеевна. – Нешто можно так про лампаду?!
      Она оправила фитилёк, раздула огонёк и, перекрестясь, снова присела на постель.
      – Сказывать, что ли?
      – Сказывай, государыня. Уж таково-то по мысли сказы твои!
      И хоть много раз слышал сказ, всё же с большим любопытством приставил к уху ребро ладони.
      – От словес твоих словно бы и хвори не чую. Ей-Богу.
      – Так вот, государь… Как то есть вода закипела, слил её чумак наземь, слил и другую воду и уже в третью высыпал пшена. Приготовил кашу чумак, покушал и наказал наймиту вымыть котёл и ложку. «Да гляди, – перстом грозится, – не отведай каши моей!» Одначе не утерпел наймит, наскрёб полную ложку каши гадючьей и скушал…
      Царица брезгливо поморщилась, сплюнула на пол и поглядела на Иоанна.
      По лицу царя скользнула тихая улыбка блаженного. В уголках тоненьких губ запузырилась пена.
      Решив, что государь вздремнул, Марфа Матвеевна примолкла.
      – Ан не досказала, – заёрзал вдруг Иоанн. – Ан и половины не выслушал!
      Царица добродушно усмехнулась.
      – Поблазнилось мне, заспокоился ты сном, государь. Потому и умолкла.
      И, осторожно протерев пальцем глаза царя, принялась рассказывать дальше:
      – Скушал наймит кашу, и чудно ему стало. Видит и слышит он, что всякая трава на степи колышется, одна к другой склоняется да и шепчут: «А я от хвори очей!», «А у меня сила молодцев привораживать к жёнкам!» Стал подходить к возу, а волы болтают промеж себя: «Вот идёт закладать нас в ярмо». А погодя, степью едучи, услыхал наймит, от какой хвори помогает бодяк, и рассмеялся, потом подслушал беседу кобылы с жеребцом, и сызнова в смех его бросило. И приметно стало то чумаку. «Э, вражий сын! Я ж не велел тебе коштовать моей каши!» Встал чумак с воза, вырвал стебелёк чернобыли, облупил его и наказывает: «Накось, отведай!» Наймит откушал и перестал разуметь, что трава да скотина сказывают…
      Царица встала и с глубоким убеждением закончила:
      – Вот по какой пригоде зовётся чернобыль на Малой Русии «забудьками».
      Иоанн не слышал последних слов. Убаюканный рокотком, он сладко спал.
      – Никак, почивает? – склонилась к его лицу царица. – Так и есть, угомонился, болезный.
      Перекрестив все стены опочивальни, Марфа Матвеевна ушла к себе.
      Гомон и песни стихали. В сенях, развалясь на полу, храпели хмельные дружинники. Из светлицы Марьи и Марфы доносились придушенные мужские голоса, сдержанное хихиканье царевен.
      – Да воскреснет Бог! – заскрежетала зубами царица, готовая ворваться к царевнам. Но у самой двери она вдруг резко повернула назад. – Тьфу! Тьфу! Тьфу! Подволокой вас задави, прелюбодеек богопротивных! – И скрылась в своём терему.
      Утром, простившись с дружиной, Софья созвала ближних на сидение.
      – А языки доносят, – пробасила она, глядя куда-то поверх голов, – Хованский-де убоялся отъезда нашего.
      – Как не убояться! – самодовольно сюсюкнул Иван Михайлович и засучил рукава, – То-то у меня руки зудятся. Чую, недолог час, когда зубы ему посчитаю!
      Царевна сердито оттолкнула дядьку.
      – Погоди скоморошничать! Как бы на радостях допрежь сроку дела не бросил, до остатнего не доделавши! – И резко объявила: – Ныне же всем станом идём к Троице. Покель всё образуется, поживём за монастырской стеной.
      Пётр надул губы.
      – Не поеду я к монахам! Какая то потеха – денно и нощно об пол лбом колотиться да службы служить. Пущай Софья сама туда жалует…
      Царевна кичливо поглядела на брата.
      – Ты хоть и государь, одначе, для прикладу другим, должен величать меня не Софьей, но правительницей – государыней!
      Согнув по-бычьи шею, Наталья Кирилловна ринулась на царевну.
      – Ты?! Ты царя поучаешь?! Да ведо…
      Борис Голицын стал между враждующими женщинами.
      – Добро надумала царевна к Троице всем станом идти! – крикнул он. – Лучше серед монахов жительствовать, да живу быть! А стрельцам попадёмся, не миновать быть без головы!
      Предостережение Бориса Алексеевича подействовало отрезвляюще на царицу. Позабыв о сваре, она отошла к сыну и обняла его.
      – Не перечь, государик мой… поедем к Троице.
      – Поедем, – попросил и князь Борис, прикладываясь к руке царя.
      Пётр нахмурился.
      – Ладно уж.
      Однако поездка к Троице временно задержалась.

      В Воздвиженское прискакали послы от дружин для обсуждения порядка наступления на Москву. Медлить нельзя было ни минуты, и потому Софья временно отложила поездку к Троице.
      То, что Софья и Иван Михайлович считали гораздейщим для восстановления своей власти, начинало оправдываться.
      Хованский прогадал, через меру понадеявшись на силы вечно споривших между собою стрельцов и опрометчиво порвав всякую связь с дворянами. Он был уверен, что господарская и торговая Русь, убоясь стрелецкого мятежа, безропотно пойдёт на собор и подчинится всякому решению, которое продиктуют выборные от полков.
      – А уж выборные объявят меня верховным правителем! – хвастал он перед домашними. – Кто для них превыше батюшки – князя?
      Для Ивана Андреевича до минуты, когда он должен стать первым в государстве, всё было ясно, как на ладони. Дальнейшее же представлялось таким несложным, что о нём не хотелось и думать. «В самом деле, – пожимал князь плечами, – может ли статься, чтобы Русией володели разбойные людишки да смерды-стрельцы! Настанет час, и всё образуется. Будет так, как быть должно».
      Но если бы заставить его разъяснить, каким путём «все образуется», он ничего не ответил бы, разве снисходительно бы усмехнулся: «Николи не бывало сего, чтобы холопи господарили на Руси, а господари холопями у смердов были». Было это для него непреложным, «Богом данным» законом, распорядком, раз навсегда установленным для Русии.
      И лишь когда пронёсся по Москве грозный слух о подступающих дружинах, Иван Андреевич засуетился беспокойно, понял, что попал впросак.
      Стрельцы, как всегда в решительную минуту, когда события требовали особливой стойкости, заколебались: откуда-то появились толпы неизвестных людей, которые открыто и горячо, рискуя головой, принялись рассказывать о надвигающихся на Москву несметных дворянских полчищах, готовящих погибель стрельцам и «вору» Хованскому.
      Снова зашевелились расколоучители. Многие из них поражали новыми, чуждыми для ревнителей древлего благочестия проповедями. Правда, ходили тёмные слухи о том, что часть «пророков» подкуплена Милославским, изменила «Божьему делу», но самое сознание того, что даже среди раскольников, славившихся ранее несокрушимой стойкостью в своих убеждениях, нашлись предатели, действовало погибельно. Кроме того, проповеди «пророков» звучали такой искренностью и такой глубокой любовью к «погибающим под началом князя Ивана» стрельцам, что с трудом верилось слухам.
      Лишь Черемной, Одинцов и Фома оставались по-прежнему верными Ивану Андреевичу. Они ежедневно собирали круг, как могли поддерживали дух приунывших товарищей, разоблачали языков и умоляли полки оставить распри и подняться всей силой на дворянские рати.
      Фома подметил, что и сам Хованский растерялся, не знает, предпринять. Но это не только не смущало его, а ещё более убеждало в безотлагательной необходимости решительных действий.
      Хованский вызвал к себе как-то Родимицу. Постельница тотчас же явилась на зов и, поклонившись до земли, скромненько задержалась у порога.
      – Садись, – предложил ей сын Хованского – Андрей Иванович. – Садись и слушай.
      – Да, да, и слушай! – подкрепил Иван Андреевич.
      Перебивая друг друга, отец и сын принялись выкладывать Федоре, чего они ждут от неё.
      Родимица, не задумываясь, согласилась проникнуть в дворянский стан, связаться с начальными людьми, а если удастся, то и с самим воеводой.
      Князь соглашался на большие льготы для дворян, обещал распределить между ними знатнейшие службы в приказах, если они без боя подадутся на его сторону.
      Заручившись письмом от Ивана Андреевича, постельница отправилась на розыски пятисотного. Она нашла его в Титовом полку и почти насильно увела к себе.
      – Эвона, держи! – подала она ему цедулу. – Вычитывай, какое дело задумал князь-батюшка!
      – Вычитывай сама, – отвёл её руку Фома. – Чать, ведаешь, что не велико горазд я граматичному разумению. – И уселся под образами.
      Федора по слогам прочитала цедулу и в коротких словах передала разговор свой с Хованскими.
      Она ждала, что Фому потрясёт известие, вызовет в нём бурю негодования, и поэтому крайне поразилась ледяному его спокойствию.
      Пристально оглядев Родимицу, он чуть оттопырил губы.
      – А ты, выходит, в сём деле споручница князю?
      Постельница позеленела от оскорбления.
      – Я?! – И вдруг рассмеялась обидным, издевающимся смешком. – То-то, видно, я от князя к тебе прямёхонько кинулась. Сразу учуяла, кой человек заодно с боярином измену стрельцам готовит!
      Сообразив, что зря обидел Родимицу, пятисотый виновато поник головой.
      – А ты не гневайся. Мало ль чего не скажешь в туге.
      Федора понимала, что затее Хованского приходит конец, и поэтому все думки её были заняты тем, чтобы как-нибудь перетянуть пятисотного снова на сторону Милославских. Точно случайно напомнила она Фоме про первый стрелецкий бунт и ловко повернула разговор на то, что, если бы не «козни» раскольников, царевна Софья одарила бы убогих такими вольностями, о которых не смел думать сам Стенька Разин.
      – Выходит, – окрысился пятисотный, – всему помехою на Руси староверы?
      – Не староверы, – вложила постельница сложенные горсточкой руки в руку Фомы. – Не староверы, а нетерпение ихнее. То, что исподволь вместно творить, чтоб не злобить никониан, они норовят единым духом покончить.
      Как ни вертела Федора, однако Фома ни малейшим намёком не показал, что хочет вернуться в стан Милославских. Чтобы не раздражать его, она волей-неволей почла за лучшее вовремя оборвать разговор.
      – А с цедулой-то как? – неожиданно привстала Родимица.
      – С цедулой?! – переспросил Фома и гневно крикнул: – Изничтожить! Чтоб духу проваленного не засталось. – Но тут же переменил решение: – Постой! Мы инако сотворим. Чтобы князю ничего ведомо не было, ты на невеликий срок уходи из Москвы. Поживёшь где-нибудь на селе, а там и вернёшься. Дескать, хаживала к дворянам, да зря: не внемлют, едва голову унесла.
      Федора не перечила. Тепло простившись с пятисотным, она собралась в дорогу.
      Прямо от заставы Родимица свернула в сторону Троицы и на третье утро была уже в Воздвиженском.
      Искренно, без утайки сообщила она Софье обо всём, что творилось на Москве.
      Выслушав любимицу, царевна сняла с пальца бриллиантовый перстень и отдала его Федоре.
      – То покель тебе за верную службу.
      Родимица припала к плечу Софьи.
      – Верой служила тебе и за единый волос с главы твоей свою сложу голову! – Она глубоко вздохнула и строго поглядела царевне в глаза. – В сём дали мы с Фомою нерушимый обет.
      Чтобы сделать приятное Федоре, царевна усадила её подле себя и спросила, как живёт пятисотный.
      – Измаялся, горемычный! – вытерла Родимица глаза кулаком. – Одна и заботушка у него, что твой спокой. – И снизила голос до шелеста: – Никто, опричь тебя, государыня, да меня, не ведает, что ходит Фома в твоих языках.
      Федоре самой стало не по себе от слишком уж бессовестного поклёпа, возведённого на Фому, но она поборола себя и продолжала с внешним спокойствием рассказывать дальше всякие небылицы о соглядатайских подвигах пятисотного.
      – Пришла беда, растворяй ворота! – простонал Хованский, узнав, что на Москву прибыл сын украинского гетмана Самойловича .
      Выборные встретили посла далеко за заставой и с большими почестями привезли в Кремль.
      Иван Андреевич пригласил гостя в Грановитую палату. Многочисленная свита Самойловича, состоявшая из атаманов, полковников, хорунжих и рядовых казаков, расселась на половине Нарышкиных.
      Князь дружески облобызался с послом и заявил, что приступит к делам лишь после того, как чокнется с ним чарою.
      Всю ночь длился пир в кремлёвских палатах. Хмельные стрельцы потешали гостей русскими плясками, песнями, игрой на домрах и лицедейством. Украинцы и сами не ударили лицом в грязь, показали, как гуляют и пьют казаки, распотешив умельством своим «москалей». Все веселились. Только Иван Андреевич хмурил густые брови, то и дело тяжко вздыхал и почти не прикасался к вину. Недобрые предчувствия, чёрные мысли придавили его, порождали в душе жестокий страх…
      Утром выборные собрались в Посольской палате. Самойлович уселся рядом с Хованским.
      – Починать будем? – спросил с изысканною улыбкою посол.
      – Починай, – качнул головою князь.
      – Так что ляхи мутят, – ласкающим голосом, как будто сообщал самую добрую весть, промолвил Самойлович и со смаком повторил: – Так что, да-да, ляхи мутят.
      У Хованского сами собой сжались кулаки. «Тютюнная люлька! – обругался он про себя. – Ещё издёвою издевается, оселедец нечёсаный!» И, через силу сдерживаясь, чтобы не выдать себя, булькнул поспешно горлом:
      – А по какой пригоде мутят басурманы?
      Посол так пожал плечами, точно хотел выразить крайнее удивление недогадливостью князя.
      – А попользовались ляхи московскою крамолою… да-да, московскою смутой ляхи попользовались.
      Повторяя по нескольку раз каждое слово, посол, смакуя, рассказывал о замыслах Польши и под конец, разморённо зевнув, кивнул одному из атаманов:
      – Досказывай, пан атаман, а я… да-да, досказывай, а я отдохну.
      Атаман поклонился собравшимся и торопливо, как добро выученный урок, оттараторил:
      – Не хотят ляхи мириться с думкою, что Украина навек ими потеряна. Попользовались они ныне мятежами московскими. По всему краю пораскидывают прелестные листы, а у двух монахов нашли мы распорядок с прописанием, как творить надобно, чтобы распространить мятежный дух на Украине.
      Поплевав на пальцы и разгладив усы, атаман ещё скоропалительней продолжал:
      – Особливо зарятся ляхи на Киев. Как ведомо вам, панове, Киев тот, по Андрусовскому договору, должен был оставаться за Москвой два года, а те два года, – он широко осклабился, – вон как повыросли ныне!
      Ленивым движением руки Самойлович показал атаману на лавку.
      – Седай, пан, бо я уже, неначе, оглох. Да-да, седай. – И строго сморщил лоб: – Да будет вам ведомо, что хлопот будет у нас полон рот. Ропщет казачество на Московию. На Московию ропщет… казачество. Того и жди – поддастся Польше… Да-да… Польше – казачество. То я вам говорю, я, то есть от имени батюшки своего, верноподданного государей московских. Во! Посмекайте, панове!
      Он умолк и уже во всё время сидения не проронил ни слова.
      Круг, во главе с Хованским, ни до чего не договорился. Положение было ясно: одни стрельцы не могли учинить мир на Украине и потому боялись взять это дело единственно на себя.
      Иван Андреевич после долгих размышлений решил, что приезд Самойловича является как нельзя более подходящей пригодой для временного примирения с Софьей.
      – Покажу я ей тем, – доказывал он сыну, – что не почитаю себя верховным правителем-самозванцем, больших дел сам не решаю, но её советов ищу. А придёт срок, по-иному всё поведу: перво-наперво, как помышлял я ране, со дворяны накрепко побратаюсь и без свары своё возьму. А Нарышкиных и Милославских до единого изведу. Чтоб и духу их смердящего на Руси не осталось!
      Он написал Софье письмо, в котором обсказал всё, что слышал от Самойловича, и просил её указаний.
      Царевна, получив письмо от князя, собрала всех своих ближних.
      – Вызвать его! – позабыв про боярский свой сан, запрыгал по-мальчишески Иван Михайлович.
      – И то, – поддержала Софья, скаля в хищной усмешке зубы.
      Шакловитый уселся за стол и приготовился к письму.
      – Ты ему эдакое, отеческое, – подмигнула царевна. – Похвали за верную службу и зови на сидение к нам.
      Выслушав царевну, дьяк усердно заскрипел пером. Когда письмо было передано гонцу, Софья позвала государей и приступила к обсуждению преступлений Хованского.
      – Будет! Наплакались мы от потех стрелецкого батюшки! – стукнула она кулаком по столу и выразительно поглядела на Петра.
      Царь, как очумелый вскочил:
      – И не сказывай про стрельцов! Боюсь! Всем им головы поотрубить! Чтоб и духу стрелецкого не было!
      Наталья Кирилловна зло погрозилась сыну.
      – Тож рубака нашёлся! Ты погоди стрельцов переводить!
      Пётр покрылся смертельною бледностью. Блуждающие глаза его остановились с ненавистью на матери.
      – Кто тут цари?! Не я ли с Иванушкой? И не перечить! Казнью казнить стрелецкого батюшку! Я им припомню, как они зарубить хотели меня!
      Только этого и надо было царевне. Она наскоро состряпала приговор и сунула его под горячую руку Петру.
      Навстречу Хованскому с большим отрядом выступил боярин князь Лыков.
      Иван Андреевич, завидев отряд, растолкал дремавшего сына.
      – Вглядись-ко, не дружины ль дворянские на нас идут?
      Андрей протёр глаза и уставился на дорогу.
      – Да то ж Лыков-князь, – успокоенно улыбнулся он.
      Хованский кичливо разгладил бороду и попрямее выправил спину.
      – Эка, встречают как инда царей! – И ехидно сощурился. – Чать, поняли, что с князем Хованским шутки плохи. С поклоном вышли!
      – Стой! – окружили ратники колымагу. – Шапки долой!
      Князь обмер. Его вытащили за ноги из колымаги.
      Едва сдерживая злорадный смех, Лыков прочёл приговор.
      – Князь! Родимый! Да то ж всё облыжно! – упал ниц Иван Андреевич. – Да я государям верой и прав…
      Сентябрьскую плаксивую мглу резнула секира. В грязь большой московской дороги упала с княжьих плеч голова. В то же мгновение вдогон за ней покатилась голова Андрея Ивановича.
      Схоронив трупы, отряд, водрузил голову Ивана Андреевича на воткнутый в могилу осиновый кол и с победною песнею поскакал к царской усадьбе.
      – А ныне можно и к Троице жаловать, – объявила царевна и спешно выехала с царским семейством в лавру.
      Проезжая мимо свежей могилы, Софья выпрыгнула из кареты и с грохочущим смехом метнула земной поклон княжеской голове:
      – Здравствуй, надёжа, холопий государь!

      Фома только что проснулся, когда к нему прибежали лазутчики.
      – Погибель!
      Пятисотный вздрогнул:
      – По-ги-бель?!
      – Погибель, брателко! Прут на Москву бояре и дружины господарские. Бродит слух, замышляют-де они изрубить надворную пехоту и жечь домы их и пожитки!
      Пятисотный выхватил из ножен турецкую саблю, подарок одного из украинских полковников, и, ничего не ответив исчез в ночной мгле.
      С полунощной стороны дул резкий ветер, плевал в лицо пронизывающей пылью дождя. Но Фоме было всё же жарко. Лицо и тело горели так, будто хлестали по ним нещадно крапивой. Он сбросил на ходу кафтан, разодрал рубаху и помчался ещё быстрее. Улицы казались бесконечно долгим подземельем-застенком.
      В Титовом полку Фома пришёл немного в себя.
      – Бить немедля тревогу! – взмахнул он саблей.
      В стрелецкие слободы послушно ускакали гонцы. Грозовым дождём просыпался по крышам изб барабанный бой. Ночь пробудилась сплошным звоном.
      Пятисотный сам наблюдал за тем, чтобы по всем заставам были в достаточном количестве расставлены дозоры, и сорвавшимся от крика голосом не уставал призывать стрельцов «постоять за дом Богородицы, принять на грудь свою дворян-супостатов».
      Едва проснулось утро, Черемной приступил к распределению среди полков всех боевых запасов, хранившихся на московских складах.
      Вскоре пришли лазутчики.
      – Каково? – встретил их тревожным вопросом Фома.
      Лазутчики поснимали шапки и понурились.
      – Нешто дано человекам одолеть саранчу!
      – Так, выходит, сила великая в тех дружинах дворянских? – сразу опускаясь, вдохнул в себя пятисотный.
      – Сочти вот! – цыркнул через зубы старшой. – Наказал Иван Михайлович Милославский боярину и воеводе князю Андрею Ивановичу Голицыну с полком Северским стать на селе Черкизове, на Тверской дороге; боярину и воеводе князю Урусову с полком Володимирским – в Рогоже, на Володимирской дороге; боярину и воеводе Алексею Семёновичу Шеину с полком Рязанским – у Боровского перевоза, на Коломенской дороге; боярину и воеводе Ивану Фёдоровичу Волынскому с полком Заоцким – в Вязьме, на Можайской дороге. Слыхано ли дело, колико набралось супостатов!
      Пришибленный недоброй вестью, стрелецкий круг безмолвствовал.
      Вскоре вся Москва зашепталась о надвигающихся несметных ратях.
      – Челом ударить… сдаться…
      Пятисотный, чтобы хоть на время успокоить полки, объявил кругу, что сам пойдёт соглядатаем, проверит слова старшого и, ежели удастся, наладит прерванную связь с ватагами.
      Пробродив без пользы два с лишним дня по московской округе и утратив надежду встретиться с ватагами, Фома свернул в лес для ночлега. Он шёл, не разбирая тропинок, думая лишь о том, чтобы забраться куда-нибудь подальше, где труднее встретиться с человеком, и крайне поразился, очутившись перед землянкой, моленной Сергия.
      – Не инако, се Божье знаменье! – суеверно перекрестился он и отвесил низкий поклон землянке.
      То, что забрёл он сюда по собственному, где-то глубоко гнездившемуся в голове хотению, толкавшему на давно знакомый путь, не могло прийти ему на мысль, да если бы и сказал ему кто-либо об этом, он не поверил бы, почёл такие слова «еретичными злоумышлениями».
      В землянке кто-то надрывно закашлял. Пятисотный раздвинул часто переплетённые ветви ельника, заменявшие дверь, и заглянул внутрь.