Князь Луговой жил тоже лихорадочной жизнью. Повторенное ему обещание княжны Людмилы быть его женою лишь на первое время внесло успокоение в его измученную душу; отсрочка, потребованная девушкой, тоже только первые дни казалась ему естественной и законной в её положении. Рой сомнений вскоре окутал его ум, и муки ревности стали с ещё большею силой терзать его сердце.
      Княжна давала ему повод к этому своим странным поведением. Накануне, на свиданье с ним наедине в её будуаре, она была пылка, ласкова и выражением своих чувств доводила его до положительного восторга, а на другой день у себя в гостиной или в домах их общих знакомых почти не обращала на него внимания, явно кокетничая с другими, и в особенности с графом Свиридовым.
      Сергей Сергеевич положительно возненавидел своего бывшего друга, да и тот, видимо, платил ему тою же монетою. Вследствие этого они ограничивались при встрече лишь вежливыми, холодными поклонами.
      Князь, конечно, не знал, что дорога в заветный будуар его невесты открыта не ему одному для ночных свиданий. Он имел право считать княжну Людмилу своей невестой, хотя их помолвка была известна, кроме них двоих, только ещё дяде княжны, Зиновьеву. Но и при таких условиях явное нарушение княжной своих обязанностей невесты, выражавшееся в амурной интриге с другими молодыми людьми, переполнило бы чашу терпения и без того многотерпеливого жениха.
      К этому присоединялось ещё следующее. В обществе о молодой княжне – «ночной красавице» – не переставали ходить странные, преувеличенные слухи, и их старались довести до сведения Лугового. Дело в том, что князь был одним из выдающихся женихов, предмет вожделений многих петербургских барышень вообще, а их маменек в особенности. Очень понятно, что предпочтение, отдаваемое им княжне Полторацкой, не могло вызвать в них особенную симпатию к Людмиле Васильевне. В то время как дочки злобствовали молча, маменьки не стесняясь давали волю своим языкам и с чисто женскою неукротимою фантазией рассказывали о княжне Людмиле невозможные вещи. По их рассказам, она была окончательно погибшей девушкой, принятой в порядочные дома лишь по недоразумению. Эти рассказы передавались из уст в уста, с одной стороны, из жажды пересудов ближних, а с другой – с целью дискредитировать молодую девушку в глазах такого блестящего жениха, как князь Луговой. Поэтому в его присутствии намёки о поведении княжны были особенно ясны, но – увы! – достигали не той цели, которая имелась в виду. Князь слушал их, понимал и даже, отуманенный ревнивым чувством, верил им, однако его любовь к княжне от этого не уменьшалась. Он страшно страдал, но любил её по-прежнему. Один нежный взгляд, одно ласковое слово разрушали ковы её врагов, и Сергей Сергеевич считал княжну снова чистым, безупречным существом, оклеветанным злыми языками. Однако обычно следовавшая затем перемена отношений к нему со стороны княжны повергала его снова в хаос сомнений, и в этом состояла в последнее время его лихорадочная жизнь.
      Одно обстоятельство в последнее время тоже очень встревожило князя. Оно почти совпало с окончанием траура княжны, но известие о нём дошло до Сергея Сергеевича уже после его объяснения с княжной и получения им вторичного обещания её отдать ему свою руку. Это обстоятельство вновь всполошило в сердце Лугового тяжёлое предчувствие кары за нарушение им завета предков – открытие рокового павильона в Луговом.
      В конце августа Сергей Сергеевич получил от управляющего своим тамбовским именьем подробное донесение о пожаре, истребившем господский дом в Луговом. Пожар будто бы произошёл от удара молнии, и от дома остались лишь обуглившиеся стены. Кроме того, были попорчены цветник и часть парка. Донесение оканчивалось слёзною просьбою старика Терентьича дозволить ему прибыть в Петербург с докладом, так как он должен сообщить его сиятельству одно великой важности дело, которое он не может доверить письму, могущему, не ровен час, попасть и в чужие руки.
      «Что это может быть?» – недоумевал князь Сергей Сергеевич, так как он знал Терентьича за обстоятельного и умного старика, который не решился бы беспокоить своего барина из-за пустяков.
      Кроме того, и сообщение о пожаре дома тоже страдало какой-то недосказанностью. И в этом случае видно было, что старик не доверял письму.
      «Надо вызвать его и узнать!» – решил князь и в тот же день написал в этом смысле Терентьичу.
      Прошло около месяца, и однажды утром Сергею Сергеевичу доложили о прибытии Терентьича. Князь приказал позвать его. Старик вошёл в кабинет, истово перекрестился на икону и отвесил поясной поклон князю.
      – Чего это тебе, старина, в Питер приспичило ехать? Или на старости лет захотел столицу посмотреть? – встретил его Сергей Сергеевич.
      – Не волей приехал, неволя погнала! – серьёзно ответил Терентьич.
      – Как так?
      – Отписал я вашему сиятельству о несчастии. Погорели мы.
      – От чего же это случилось? – спросил князь, поняв, что старый слуга, говоря «погорели мы», подразумевал его, своего барина.
      – Божеское попущение. И натерпелись мы страха в то время.
      – Что же, разве народ был на работе? Некому было тушить пожар? – спросил князь.
      – Какое, ваше сиятельство, некому? Почитай, всё село около дома было. Отец Николай с крестом… Да ничего поделать не удалось… Не подпустил к дому-то – он… враг человеческий.
      – Как же это было?
      – В самую годовщину, ваше сиятельство, как по вашему приказу павильон-то был открыт, был так час шестой вечера. Небо было чисто… Вдруг над самым домом повисла чёрная туча, грянул гром, и молния, как стрела, в трубу ударила. Из дома повалил дым. Закричали: «Пожар!» Дворовые из людских выбежали, а в доме-то пламя уж во как бушует! А туча-то всё растёт, чернее делается. Окна потрескались, наружу пламя выбило. Тьма кругом стала, как ночью. Сбежался народ, а к дому подойти боится. Пламя бушует, на деревья парка перекинулось, на людские, а в доме-то среди огня кто-то заливается, хохочет.
      – Хохочет? – вздрогнул князь Сергей Сергеевич.
      – Хохочет, ваше сиятельство, да так страшно, что у людей инда поджилки трясутся! Отца Николая позвали. Надел он епитрахиль и с крестом пришёл, да близко-то ему, батюшке, подойти нельзя, потому пламя. Он уже издали крестом осенять стал. Видимо, подействовало. Уходить «он» дальше стал, а всё же издали хохочет, покатывается.
      – И долго горело?
      – Всю ночь, до рассвета народ стоял, подступиться нельзя было, а огонь так-таки и гуляет и по дому, и по деревьям.
      – А павильон? – дрогнувшим голосом спросил князь.
      – Около него деревья все как есть обуглились, а он почернел весь, как уголь, насквозь прокоптился. Я его запереть приказал, не чистивши.
      – Ну, что же делать, старина. Божья воля! Дом пока строить не надо. Там видно будет; может, я туда никогда и не поеду. А для дворовых надо выстроить людские. Где же их теперь разместили?
      – По избам разошлись, устроились.
      – Ты за этим и приехал или ещё что есть? – спросил князь.
      – Есть ещё одно дело! Никита у нас тут объявился, беглый Никита, убивец.
      – Княгини Полторацкой и Тани? Да? Что же, его схватили?
      – Никак нет-с. Кончился он… умер.
      – Где?
      – У отца Николая, ваше сиятельство. Пришёл, значит, к отцу Николаю неведомо какой странник, больной, исхудалый… Вы ведь, ваше сиятельство, знаете отца Николая; святой он человек, приютил, обогрел. Страннику всё больше неможется. Через несколько дней стал он кончаться, да и на духу отцу Николаю и открыл, что он и есть самый Никита, убивец княгини и княжны Полторацких.
      – Какой княжны? Что ты путаешь? – возразил князь.
      – Так точно, ваше сиятельство, княжны Людмилы Васильевны. Он на духу сознался, что убил княжну.
      – Какой вздор! Да ведь княжна жива!
      – Никак нет-с. Это не княжна, что здесь, у вас в Питере, а Татьяна Берестова.
      – Откуда ты это знаешь?
      – От отца Николая. Советовался он со мной, как в этом случае поступить. Ну, и решили мы доложить по начальству. Там разберут.
      – И отец Николай доложил?
      – Со мной до города доехал, к архиерею, ему всё как есть объявить хотел.
      – Нет, всё это вздор, соврал Никита!
      – Пред смертью-то, ваше сиятельство, на духу никак этого быть не может. Кроме того, и другие, как узнали об этом в Зиновьеве, смекать стали. Больно уж княжна-то после смерти своей маменьки изменилась. Нрава совсем другого стала. Та, да не та. А вот теперь, как Никита покаялся, всё и объяснилось. Не княжна она, а Татьяна Берестова. Написать-то я вашему сиятельству обо всём этом не осмелился – не ровен час, кто прочтёт письмо-то, а она, княжна-то эта, ваша невеста. Так не было бы вам от того какого худа.
      Князь, видимо, не слыхал последних слов старика. Он сидел в глубокой задумчивости.
      – Неужели? Не может быть! Это что-нибудь да не так! – произнёс он вслух, как бы говоря сам с собою, и снова задумался.
      – Когда же прикажете ехать обратно? – после некоторого молчания спросил Терентьич.
      – Обратно… да… обратно… туда… – рассеянно сказал князь. – Да когда хочешь… Ты мне не нужен… Отдохни, посмотри город и поезжай. Главное, устрой дворовых. Насчёт дома можно подождать, я отпишу.
      – Слушаю-с, ваше сиятельство.
      Терентьич снова отвесил поясной поклон и вышел.
      Сергей Сергеевич остался один. Он долго не мог прийти в себя от полученного известия. Даже пожар дома, случившийся как раз в годовщину самовольного открытия им павильона-тюрьмы, стушевался пред этой исповедью Никиты. Девушка, которую он боготворил, которую мог бы, если бы она согласилась, уже месяц тому назад пред алтарём назвать своей женой, была самозванкой, быть может, даже сообщницей убийцы. Но, несмотря ни на что, Сергей Сергеевич, к ужасу своему, чувствовал, что он продолжал любить её.
      «Нет!.. Не может быть!» – снова разубеждал себя он, а между тем, вспоминая свои отношения к княжне Людмиле с первого свидания после трагической смерти её матери и до сегодня, всё более и более убеждался, что предсмертная исповедь «беглого Никиты» – не ложь.
      Теперь все эти отношения между ним и княжной начали приобретать совершенно иную окраску. Девушка, любившая его так, как любила княжна, своею первою чистою любовью, так искренне, с наивным восторгом согласившаяся сделаться его женой, не могла бы так измениться под впечатлением обрушившегося на неё, хотя бы и огромного несчастья. Напротив, она должна была бы почувствовать себя ближе к любимому человеку; ведь, став одинокой сиротой, она должна была бы в нём и в своём дяде искать опоры, защиты и помощи. Между тем Людмила Васильевна сразу переменила и тон, и обращение с ним, повергнув его в изумление и уныние.
      Теперь всё это объясняется. Княжна Полторацкая – не настоящая княжна, а Татьяна Берестова, ловкая самозванка, воспользовавшаяся своим необычайным сходством с покойной княжной Людмилой.
      Чем больше думал князь, тем яснее становилось для него роковая истина этой догадки, и наконец она обратилась в полную уверенность.
      «Что же делать, что предпринять?» – задумался князь.
      Образ княжны Людмилы, такой, какова она есть, восставал пред ним. Он чувствовал, что теряет голову. Его самолюбие было удовлетворено полученным известием. Им пренебрегала и мучила его не та княжна, которой он сделал предложение, на брак с которой получил согласие её матери, но наглая самозванка, дворовая девка, сообщница убийцы. Княжна, любившая его и горячо любимая им девушка, лежит в сырой земле, а чего же было ожидать от девушки, в жилах которой всё же текла холопская кровь? Князь вспомнил, что именно о присутствии в Татьяне, горничной княжны Людмилы, этой «холопской крови» он сказал покойной княжне. Почему же в своём ослеплении он сразу не узнал этого наглого обмана?
      Сердце Сергея Сергеевича сжалось мучительной тоской. Ему суждено было при роковых условиях переживать смерть своей невесты; лучше было бы, если бы он тогда, в Зиновьеве, узнал об этом. Теперь, быть может, горечь утраты уже притупилась бы в его сердце. Ведь раз судьба решила отнять у него любимую, её не существовало, то надо было примириться с таким решением судьбы. Теперь же было нечто иное, более ужасное. Его невеста умерла, а между тем она жила, он сегодня увидит её в театре; но это не она – той нет, это – не княжна, это – Татьяна Берестова. В течение целого года он любил эту обворожительную девушку. Положим, он принимал её за другую, но… Князю, к ужасу его, начинало казаться, что он любит теперь именно эту.
      Что же делать? Что же делать? Сохранить её для себя, заставить всех признавать её княжной Людмилой, его невестой, рассказать ей всё, обвенчаться, прежде чем придёт эта роковая бумага из Тамбова? Просить милости императрицы! Ведь тогда дело затушат, чтобы не класть пятна на славный род и честное имя князей Луговых.
      Эта мысль показалась князю Сергею Сергеевичу и соблазнительной, и чудовищной. Жить с сообщницей убийцы, жить с убийцей! Нет, это невозможно!
      «Но ведь ты любишь её, эту живую княжну, – зашептал князю внутренний голос, и в глубине души Луговой понимал, что это так. – Быть может, она и не знала о замышляемом Никитой убийстве и, лишь спасённая чудом, приняла на себя роль покойной княжны?»
      – Но что же из этого? Ведь это – тоже преступление! – возразил он сам себе.
      «А положение её, тоже дочери князя Полторацкого, хотя и незаконной, в качестве дворовой девушки при своей сестре разве не могло извинить этот её проступок? Она ведь только пользовалась своим правом!»
      – Нет, нет, это не то, не то, – возмутился князь сам против себя, – это иезуитское рассуждение. Она – преступница, несомненно! Но ведь она так хороша, так обворожительна. Отступиться от неё у меня не хватит сил. Надо спасти её, поехать переговорить с нею, предупредить. Она поймёт всю силу моей любви, когда увидит, что, зная всё, я готов отдать ей своё имя и титул, и ими, как щитом, оградить её от законного возмездия на земле. Но поможет ли это предупреждение? Быть может, бумага уже пришла!
      Князь похолодел при этой мысли, однако, подумав, вспомнил, что бумага из Тамбова не может миновать руки Сергея Семёновича Зиновьева, помощника начальника судного приказа.
      «Надо переговорить с ним сегодня же, – решил он. – Княжны я всё равно не застану. С нею я объяснюсь после. Надо предупредить Сергея Семёновича, чтобы он задержал бумагу. Ему тоже неприятна будет огласка этого дела. Ведь он сам представил эту девушку государыне как свою племянницу».
      Сергей Сергеевич позвонил, приказал помочь ему одеваться и вскоре уже вошёл в служебный кабинет Зиновьева.
      Последний оказался, по счастью, не очень занятым и тотчас принял Лугового.
      Пережитое утро не могло не оставить следа на лице князя.
      – Что с вами, князь? Вы больны или что-нибудь случилось? – с тревогой спросил Зиновьев, указывая гостю на стоявшее с другой стороны стола кресло.