Были, конечно, места в России, где петербургские и московские придворные передряги не только не производили никакого впечатления, но даже и не были известны. К таким уголкам принадлежало тамбовское наместничество вообще, а в частности – знакомое нам Зиновьево, где продолжала жить со своей дочерью Людмилой княгиня Васса Семёновна Полторацкая. Время летело с томительным однообразием, когда един день совершенно похож на другой и когда никакое происшествие, выходящее из ряда вон, не случается и не может случиться по складу раз заведённой жизни.
Скука этой жизни, кажущаяся невыносимой со стороны, не ощущается теми, кто втянулся в неё. Иной жизни они не знают и не имеют о ней понятия. Жизнь для них заключается в занятиях, приёме пищи и необходимом отдыхе. Если им сказать, что они не живут, а прозябают, они с удивлением взглянут на такого человека.
К таким лицам принадлежала и Васса Семёновна. Она выросла в деревне, в соседнем именьице, принадлежавшем её родителям и теперь составлявшем собственность её брата, Сергея Семёновича. Она вышла замуж в деревне за князя Полторацкого и поселилась в Зиновьеве, имении сравнительно большем, чем именьице, где жили её родители, и отданном ей в приданое. У князя Полторацкого были именья в других местностях России, но он, в силу ли желания угодить молодой жене или по другим соображениям, поселился в жёнином приданом имении.
Князь Василий Васильевич был слаб здоровьем, а излишества в жизни, которые он позволял себе до женитьбы и после неё, быстро подломили его хрупкий организм, и он умер, оставив после себя молодую вдову и младенца-дочь. Васса Семёновна, любившая всего один раз в жизни человека, который на её глазах променял её на другую и с этой другой был несчастлив (это был Иван Осипович Лысенко), совершенно отказалась от мысли выйти замуж вторично и всецело посвятила себя своей маленькой дочери и управлению как Зиновьевом, так и другими оставшимися после мужа имениями. Последние приносили значительный доход, так что княгиня могла жить широко и в довольстве, да ещё и откладывать на чёрный день.
Совершенно не зная жизни, выходящей из рамок сельского житья-бытья, если не считать редких поездок в Тамбов, княгиня Васса Семёновна, естественно, и для своей дочери не желала другой судьбы, какая выпала ей на долю, за исключением разве более здорового и более нравственного мужа, чем покойный князь Полторацкий.
Хозяйственные и домашние заботы поглощали всю жизнь княгини, она свыклась с этой жизнью и совершенно искренне находила, что лучше и не надо. Ширь и довольство жизни заключались в постоянно полном столе, в многочисленной дворне, изяществе убранства комнат и во всегда радушном приёме соседей, которых было, впрочем, немного и которые лишь изредка наведывались в Зиновьево, особенно зимою.
Летом жизнь несколько оживлялась. Приезжал гостить сын Ивана Осиповича Лысенко – Ося, наведывался и сам Иван Осипович. Наконец, неукоснительно каждое лето наезжал в побывку брат Вассы Семёновны – Сергей Семёнович.
Так было в первые годы вдовства княгини, но затем всё это круто изменилось. Со времени исчезновения Осипа Лысенко его отец прекратил свои посещения Зиновьева, навевавшего на него тяжёлые воспоминания. Сергей Семёнович, со своей стороны, получив ответственную должность в петербургском административном мире, не мог ежегодно позволять себе продолжительные отлучки.
Прошло шесть лет со дня происшествия в Зиновьеве, когда Иван Осипович Лысенко уехал из княжеского дома, оставив княгиню и её брата под впечатлением страшных слов: «У меня нет сына!»
Для Сергея Семёновича Зиновьева эти слова не могли иметь то впечатление, какое имели для княгини Вассы. Старый холостяк не мог, естественно, понять то страшное нравственное потрясение, последствием которого может явиться отказ родного отца от единственного сына. Зато Васса Семёновна, сама мать, сердцем поняла, что делалось в сердце родителя, лишившегося единственного любимого им сына. Она написала Лысенко сочувственное письмо, но по короткому, холодному ответу поняла, что его несчастье не из тех, которые поддаются утешению, и что, быть может, даже время бессильно против обрушившегося на его голову горя.
Княгиня не ошиблась. Иван Осипович, вернувшись к месту своей службы, весь отдался своим обязанностям, совершенно удалился от общества и даже со своими товарищами по полку сохранил только деловые отношения. Вскоре узнали причину этого и преклонились пред обрушившимся на Лысенко новым жизненным ударом.
Княгиня Васса Семёновна всё же изредка переписывалась с Иваном Осиповичем, не касаясь не только словами, но даже намёком рокового происшествия в Зиновьеве.
В последнем жизнь, повторяем, текла своим обычным чередом. Старое старилось, молодое росло. Княжна Людмила Полторацкая и её подруга служанка Таня обратились во вполне развившихся молодых девушек, каждой из которых уже шёл семнадцатый год. С летами их сходство сделалось ещё более поразительным, а отношения, естественно, изменились: разница общественного положения выделилась рельефнее и, видимо, это открытие производило на Таню гнетущее впечатление. Она стала задумчива, и порой бросаемые ею на свою молодую госпожу взгляды были далеко не из дружелюбных.
Княжна Людмила – добрая, хорошая, скромная девушка – и не подозревала, какая буря подчас клокочет в душе её «милой Тани», как она называла свою подругу, по-прежнему любя её всей душой, но вместе с тем находя совершенно естественным, что та не пользуется тем комфортом, которым окружала её, княжну Людмилу, её мать, и не выходит, как прежде, в гостиную, не обедает за одним столом, как бывало тогда, когда они были маленькими девочками.
«Она ведь дворовая» – это было достаточным аргументом, для тогдашнего крепостного времени, даже в сердце и уме молоденькой девушки, не могшей понять, под влиянием среды, что у «дворовой» бьётся такое же, как и у неё, княжны, сердце.
Без гостей, у себя, в своей уютненькой комнате с окнами, выходящими в густой сад, княжна Людмила по целым часам проводила со своей «милой Таней», рисовала пред нею свои девичьи мечты, раскрывала своё сердце и душу.
Хотя, как мы уже говорили, гости в Зиновьеве были редки, но всё же в эти редкие дни, когда приезжали соседи, Таня служила им наравне с другой прислугой. После этих дней Татьяна обыкновенно по неделям ходила насупившись, жалуясь на головную боль. Княжна тревожилась болезнью любимицы и прилагала старания, чтобы как-нибудь помочь ей лекарством или развеселить её подарочками, в виде ленточек или косыночек. Однако на самолюбивую Таню эти «подачки», как она внутренне называла подарки княжны, производили впечатление, обратное тому, на которое рассчитывала княжна Людмила: они ещё более раздражали и озлобляли Татьяну Никитишну (так звали по отцу Таню Берестову).
Раздражали и озлобляли её также признания и мечты княжны о будущем.
«И всё-то ей доступно! Ведь если мать умрёт, всё её будет. К тому же она – княжна, богатая, красавица, – со злобой думала о своей подруге Татьяна и тут же не раз говорила себе: «Да, она красавица, такая же, как и я, ни дать ни взять, как две капли воды. И с чего это я уродилась на неё так похожей?»
Однако пока что этот вопрос для наивной Тани оставался тёмным. Она не могла ничего узнать даже среди дворни, так как последняя, опасаясь близости Тани к княжне и княгине, боялась хоть как-нибудь проболтаться об этом.
Татьяна между тем продолжала думать со злобным чувством: «Да, я тоже красавица, однако мне мечтать так, как княжне, не приходится; ведь высмеют люди, коли словом и чем-нибудь о будущем хорошем заикнусь; ведь я холопка была, холопкой и останусь».
Эти мысли посещали её обыкновенно среди проводимых ею без сна ночей, когда она ворочалась на жёстком тюфяке в маленькой, убогой комнатке, отгороженной от девичьей перегородкой, не доходившей до потолка.
Татьяна со злобным презрением оглядывала окружающую обстановку, невольно сравнивая её с обстановкою комнаты молодой княжны, и в её сердце без удержу клокотала непримиримая злоба.
«Даром что грамоте обучали, по-французски лепетать выучили и наукам, а что в них мне, холопке? Только сердце моё растравили, со своего места сдвинули. Бывало, помню, маленькая, ещё когда у нас этот черноглазый Ося гащивал, держали меня, как барышню, вместе с княжной всюду, в гостиной при гостях резвились, а теперь: знай, вишь, холопка, своё место, на тебе каморку в девичьей, да и за то благодарна будь, руки целуй княжеские!..»
– «Таня да Таня, милая Таня, – передразнивала она вслух княжну Людмилу, – на тебе ленточку, на тебе косыночку, ленточка-то запачкалась, да ты вычистишь». Благодетельствуют, думают, заставят этим своё сердце молчать… Ох уж вы мне, благодетели, вот вы где! – указывала она рукою на шею, вскочив и садясь на жёсткую постель. – Кровопийцы…
Так, раздражая себя по ночам, Татьяна Берестова дошла до страшной ненависти к княгине Вассе Семёновне и даже к когда-то горячо ею любимой княжне Людмиле. Эта ненависть росла день изо дня ещё более потому, что не смела проявляться наружу, а должна была тщательно скрываться под маской почтительной и даже горячей любви по адресу обеих ненавидимых Татьяной Берестовой женщин. Нужно было одну каплю, чтобы чаша переполнилась и полилась через край. И эта капля явилась.
II
В ЛУГОВОМ
Верстах в трёх от Зиновьева находилось великолепное именье, принадлежавшее князьям Луговым. Последние жили всегда в Петербурге, вращаясь в высшем свете и играя при дворе не последнюю роль, и не посещали своей тамбовской вотчины. Поэтому на именье уже легла печать запустения Однако и одичалость векового парка, и поросшие травой дорожки, и почерневшие статуи над достаточно запущенными газонами и клумбами придавали усадьбе князей Луговых ещё большую прелесть.
Обитатели Зиновьева часто ради прогулки отправлялись в Луговое, и для княжны Людмилы и Тани Берестовой не было лучшего удовольствия, как гулять в княжеском парке.
Огромный дом с террасами, башнями и круглым стеклянным фонарём посредине величественно стоял на пригорке и своею штукатуркою выделялся среди зелени деревьев. Запертые и замазанные мелом двойные рамы окон придавали ему ещё большую таинственность. Но в некоторых местах на стёклах меловая краска слезла, и можно было видеть внутреннее убранство княжеских комнат.
Княжна Людмила и Таня любили прикладываться глазами к этим прогалинам оконных стёкол и любоваться меблировкой апартаментов, хотя лучшие вещи были под чехлами, но, быть может, именно потому казались детскому воображению ещё красивее. Одним словом, дом в Луговом приобрёл в глазах девочек почти сказочную таинственность.
Однажды, когда княжеский управитель предложил её сиятельству Людмиле Васильевне – так он величая маленькую княжну – и Тане показать внутренность дома, то обе девочки, сопровождаемые гувернанткой, с трепетом переступили порог входной двери и полной грудью вдохнули в себя тяжёлый воздух княжеских апартаментов. После этого несколько недель шли рассказы об этом посещении и воспоминания разных мельчайших подробностей убранства и расположения комнат. Но сказочная таинственность дома как-то вдруг умалилась, и уже при входе в княжеский парк обе девочки перестали ощущать биение своих сердец в ожидании заглянуть в окна дома. Они знали в подробности, что находится за этими таинственными белыми окнами, и дом перестал быть для них загадкой, потерял половину интереса.
Впрочем, в княжеском парке было одно строение, которое носило на себе печать глубокой таинственности. Это было осьмиугольное здание с остроконечною крышей, со шпилем, на котором находилось проткнутое стрелой сердце, с семью узенькими окнами и железной дверью, запертой огромными болтом и железным замком. Окна были все из разноцветных стёкол и ограждены железными решётками.
Ослабевший интерес обеих девочек к княжескому дому весь сосредоточился на этом загадочном здании. Рассеять или даже уменьшить этот интерес уже не мог управитель. По его словам, ключа от замка таинственного здания у него не было, да он полагал, что этого ключа и никогда не было ни у кого, кроме лица, затворившего дверь и замкнувшего тот огромный замок. А заперто здание было, как говорило предание, много десятков лет тому назад.
Оно стояло в самой глубине княжеского парка. Место вокруг него совершенно одичало, так как, по приказанию владельцев, переходившему из рода в род, его и не расчищали.
То же предание утверждало, что в этой беседке была навеки заперта молодая жена одного из предков князей Луговых; это сделал её оскорблённый муж, заставший её на свидании именно в этом уединённом месте парка. Похититель княжеской чести подвергся той же участи. Рассказывали, что князь, захвативши любовников на месте преступления, заковал их в кандалы и бросил в подвал, находившийся под домом, объявив им, что они умрут голодною смертью на самом месте их преступного свидания. На другой же день начали постройку павильона-тюрьмы под наблюдением самого князя, ничуть даже не спешившего с её окончанием. Между тем несчастные любовники, в ожидании исполнения над ними сурового приговора, томились в сыром подвале на хлебе и на воде, которые подавали им через узкое отверстие.
Постройка продолжалась около года. Когда тюрьма была окончена, снова состоялся единоличный княжеский суд над заключёнными, которые предстали пред лицом разгневанного супруга неузнаваемыми: оба были совершенными скелетами, а их головы представляли собою колтуны из седых волос. Затем их отвели в беседку-тюрьму и князь, собственноручно заложив болт, запер замок, а ключ взял с собою. Куда девался этот ключ, неизвестно. После смерти обманутого мужа, женившегося вскоре на другой, этого ключа не нашли, а на смертном одре умирающий выразил свою последнюю волю – из рода в род оставлять навсегда запертым павильон и не расчищать того места парка, где он стоит. Потомки до сих пор свято исполняли эту волю.
Прогулки из Зиновьева в парк князей Луговых продолжались из года в год. В них принимал участие и Ося Лысенко, и на его пламенное воображение сильно действовал таинственный павильон. После его исчезновения, оставшегося непонятным для маленьких подруг, последние продолжали посещать Луговое и с сердечным трепетом подходить к таинственному павильону. Они знали сложившуюся о нём легенду, но смысл её был тёмен для них. «За что наказал муж жену так жестоко?» – этот вопрос, на который они, конечно не получали ответа от взрослых, не раз возникал в их маленьких головках. С летами девочки стали обдумывать этот вопрос и решили, что жена согрешила против мужа, нарушила клятву, данную пред алтарём, виделась без позволения с чужим мужчиною.
Это разрешение вопроса успокоило княжну Людмилу. Таня согласилась с нею, но внутренне решила, что молодая женщина, вероятно, погибла безвинно от княжеской лютости. Она воображала себе почему-то всех князей и княгинь лютыми.
В описываемое нами время в окрестности разнёсся слух, что в Луговое ожидают молодого хозяина, князя Сергея Сергеевича Лугового, единственного носителя имени и обладателя богатств своих предков. Стоустая молва говорила о князе, как будто его уже все видели и с ним говорили. Описывали его наружность, манеры, характер, привычки и тому подобное. Из всего этого на веру можно было взять лишь то, что князь очень молод, служит в Петербурге, в одном из гвардейских полков, любим государыней и недавно потерял старуху мать, тело которой и сопровождает в имение, где около церкви находится фамильный склеп князей Луговых. Его отец, князь Сергей Михайлович, уже давно покоился в этом склепе.
Как подтверждение этих слухов, княжна Людмила, совершив прогулку в Луговое, принесла известие, что там деятельно готовятся к встрече молодого владельца и праха старой княгини.
Княгиня Васса Семёновна, уже давно прислушивавшаяся к ходившему говору о приезде молодого князя Лугового, обратила на известие, принесённое дочерью, особенное внимание. Она начала строить планы относительно ожидаемого князя.
Конечно, князь после погребения матери сделает визиты соседям и, несомненно, не обойдёт и её, княгини Полторацкой, муж которой был не менее древнего рода, нежели князья Луговые. Не будет ничего мудрёного, что её Люда, как звала она дочь, произведёт впечатление на молодого человека, которое кончится помолвкой, а затем и свадьбой.
Когда Людмиле пошёл шестнадцатый год, княгиня начала серьёзно задумываться о её судьбе. Кругом, среди соседей, не было подходящих женихов. В Тамбове выбирать и подавно было не из кого. Девушка между тем не нынче-завтра – невеста. Что делать? Этот вопрос становился пред княгиней Вассой Семёновной очень часто, и, несмотря на его всестороннее обдумывание, оставался неразрешённым. «Ехать в Петербург или Москву!» – мелькало в уме заботливой матери, но она с ужасом думала об этом. О придворной и светской жизни на берегах Невы ходили ужасающие для скромных провинциалов слухи. Они не были лишены известного основания, хотя всё, что начиналось в Петербурге, комом снега докатывалось до Тамбова в виде громадной снежной горы. В Москве не отставали в отношении привольной и, главное, разнузданной жизни от молодой столицы.
«И в этот омут пуститься со своим ребёнком? – с ужасом думала княгиня Васса Семёновна. – Никогда!»
Между тем при таком решении княгини Людмила рисковала остаться старой девой, и вопрос: «Что же делать?» – беспокоил княгиню.
И вдруг известие о приезде молодого князя Лугового открыло для материнской мечты новые горизонты. Что, если повторится с её дочерью её личная судьба? Быть может, и Людмиле суждено отыскать жениха по соседству; быть может, этот жених именно теперь уже находится в дороге. Так мечтала княгиня Васса Семёновна Полторацкая.
Это дело слишком переполнило её сердце, чтобы она не поделилась им с дочерью. Она сделала это в очень туманной форме, но для чуткого сердца девушки было достаточно намёка, чтобы оно забило тревогу. Несмотря на её наивность и неведение жизни, в стройном, сильном теле Людмилы скрывались все задатки страстной женщины. Ожидаемый князь уже представлялся ей её «суженым». Её сердце стало биться сильнее обыкновенного, и она чаще стала предпринимать прогулки по направлению к Луговому.
Не скрыла она туманных намёков матери от своей «милой Тани». Сердце последней тоже забило тревогу. Княжна, строившая планы своего будущего, один другого привлекательнее, рисовавшая своим пылким воображением своего будущего жениха самыми радужными красками, окончательно воспламенила воображение и своей служанки-подруги. Та, со своей стороны, тоже заочно влюбилась в воображаемого красавца князя, и к немым её злобствованиям против княжны Людмилы прибавилось и ревнивое чувство.
– Меня-то, наверно, за какого ни на есть дворового выдадут… Михайло-выездной стал что-то уж очень маслено поглядывать на меня… А ведь он – княгинин любимец; поклонится ведьме – как раз велит она под венец идти, а дочке князя-красавца, богача приспосабливает… У, кровопийцы! – злобно шептала Таня во время бессонных ночей.
В Луговом действительно шли деятельные приготовления к погребению останков покойной княгини и прибытию молодого владельца, князя Сергея Сергеевича. Мыли окна, полы, двери, всё чистили, и вскоре под руками многочисленных работников и работниц дом стал неузнаваем. Он окончательно потерял свой таинственный вид и яркое июньское солнце весело играло в стёклах его окон и на заново выкрашенной зелёною краскою крыше. Побелённая штукатурка дома делала впечатление выстроенного вновь здания, и, кстати сказать, эта печать свежести далеко не шла окружающему вековому парку и в особенности видневшемуся в глубине его шпицу павильона с роковым, пронзённым стрелою сердцем.
Именно такое впечатление вынесли княжна Людмила и Таня, когда увидели княжеский дом реставрированным, и из их груди вырвался невольный вздох. Они пожалели старый дом с замазанными мелом стёклами.
Впрочем, отделанный заново дом, как вернейший признак скорого прибытия «его», вскоре рассеял их грусть, заняв их ум другими мыслями. Княжна Людмила предалась мечтам о будущем, мечтам, полным розовых оттенков, подобных лучезарной летней заре. Пред духовным взором Тани проносились тёмные тучи предстоявшего, оскорбляя её до болезненности чуткое самолюбие. Полный мир и какое-то неопределённое чувство сладкой истомы царили в душе княжны Людмилы, завистливой злобой и жаждой отмщения было переполнено сердце Тани.
– Мама, мама, там, в Луговом, уже всё готово, – быстро вошла в кабинет матери княжна Людмила.
– А… вы там были?
– Там, мама, там; только что оттуда! – И княжна Людмила пустилась подробно объяснять матери, какой красивый и нарядный вид имеет теперь старый княжеский дом.
Княгиня рассеянно слушала дочь и более любовалась её разгоревшимся лицом и глазками, нежели содержанием её сообщения, из которого главное для неё было то, что «он» скоро приедет.
«Не может быть, чтобы такая красавица, такая молоденькая княжна с богатым приданым не поразила приезжего петербуржца, – думалось княгине. – Разве там, в Петербурге или Москве, есть такие, как моя Люда? Голову прозакладываю, что нет. Бледные, худые, измождённые, с зеленоватым отливом лица, золотушные, еле волочащие отбитые на балах ноги – вот их петербургские и московские красавицы; куда же им до моей Люды?»
– Значит, скоро приедет? – спросила княгиня дочь, когда та окончила своё повествование.
– На днях, не нынче-завтра.
– Что же, это хорошо… Никто, как Бог… – вздохнула княгиня.
– А если он к нам не приедет?
– Как можно, Людочка? Ведь он – светский, вежливый молодой человек, должен приехать. Конечно, не сейчас, после погребения матери, а выждет время; сперва делами займётся по имению, а там и визиты сделает, и нас тогда не обойдёт. Мы ведь даже – родственники, только очень дальние; такое родство и не считается, – с улыбкой сказал княгиня, заметив, что дочь как-то взволновалась. – Ах, Господи, кабы всё так устроилось, как я думаю!
Княжна Людмила ничего не ответила. Она сидела в кресле, стоявшем сбоку письменного стола, у которого помещалась её мать, и, быть может, даже не слыхала последних слов матери, так как мысленно была далеко от той комнаты, в которой сидела. Её думы витали по дороге к Луговому, где, быть может, уже ехал в свой родной дом молодой князь.
Прошло несколько дней, и до Зиновьева действительно дошла весть, что князь Луговой прибыл в своё именье.
Прогулки в Луговое были прекращены. Зиновьевский дом находился в состоянии ожидания.
Это состояние испытывали не только княгиня Васса Семёновна, Людмила и Татьяна, но и весь княжеский дом, то есть многочисленная дворня.
Что бы ни говорили, но в крепостном праве были и светлые стороны. К последним относились главным образом та подчас общая жизнь, которою жили крестьяне со своими помещиками, и отношение к этим помещикам их дворовых людей. Конечно, мы говорим о помещиках добрых и справедливых, хорошо понимавших ту истину, что их хорошее или дурное положение всецело зависит от положения подвластных им лиц в том же смысле. У хороших господ крестьяне и дворня жили со своими господами общею жизнью и не иначе говорили, как «мы с барином». Семейное начало, положенное в основу отношения крепостных людей к помещикам, и было той светлой стороной этого института, которое не могли затемнить единичные и печальные, даже подчас отвратительные, возмущающие душу, явления помещичьего произвола, доходившего до зверской жестокости.
Такого рода добрые, чисто родственные отношения соединяли дворню княгини Полторацкой с барыней и барышней. Дворовые жили действительно одною жизнью с «их сиятельствами», радовались их радостями, печалились их печалями и разделяли их надежды. Несмотря на то, что княгиня только туманным намёком открыла дочери свои надежды на князя Лугового, вся дворня основывала на нём такие же надежды и искренне желала счастья найти в нём суженого молодой княжне. Поэтому понятно, что мысли семьи княгини Полторацкой и её крепостных были направлены на Луговое.
В последнем между тем шли спешные приготовления к погребению старой княгини. Гроб был поставлен в церкви, где должен был простоять три дня, в продолжение которых крестьяне и дворовые могли попрощаться с прахом своей покойной помещицы.
Молодой князь Сергей Сергеевич на управителя и дворовых людей, которым всем он оказал барскую ласку, произвёл прекрасное впечатление.
– Князь-то наш даром что молод, а деловит, степенен. Весь в покойного своего батюшку: а ведь тот настоящий был князь.
– Да и лицом, и станом весь в покойного, две капли воды.
– И раскрасавец же писаный… – добавляли женщины.
Согласно распоряжениям князя Сергея, нарочные, снабжённые собственноручно написанными им письмами, были разосланы по соседям. В этих письмах князь с прискорбием уведомлял соседей о смерти своей матери и просил почтить присутствием заупокойную литургию в церкви села Лугового, после которой должно было последовать погребение тела покойной в фамильном склепе князей Луговых.
Одной из первых получила это приглашение княгиня Полторацкая. На адресованном ей конверте была приписка: «С дочерью». Эта приписка появилась на конверте вследствие доклада управителя о том, что у княгини Полторацкой, ближайшей соседки Лугового, есть красавица дочь.
Эти два слова укрепили в княгине питаемые её сердцем надежды: значит, князь знает, что у неё есть дочь, значит, ему доложено об этом, и, конечно, доложено с похвалой.
С этими мыслями княгиня читала полученное приглашение и села с дочерью в карету, запряжённую шестёркой лошадей цугом.
В церкви села Лугового к назначенному часу уже собрались все приглашённые. Никто из соседей не пренебрёг приглашением молодого владельца села Лугового отдать последний долг его покойной матери. Было несколько семейств, приехавших, быть может, с теми же самыми надеждами, какие питала княгиня Васса Семёновна; это было заметно по тому, с каким беспокойством и тщательностью осматривали матери костюм своих взрослых дочерей. Это поняла княгиня Полторацкая, но тщательный осмотр других претенденток на княжеский титул и богатство Лугового успокоил её.
Действительно, ни одна из девушек не могла выдержать ни малейшего сравнения с её дочерью, даже не с точки зрения матери. Это были заурядные молодые лица, с наивным и в большинстве даже испуганным выражением, нежные блондинки, бесцветные шатенки, каких немало встречается в провинциальных гостиных, да и там они остаются незамеченными. Мог ли обратить на них внимание избалованный князь-петербуржец?
Этот вопрос княгиня Васса Семёновна разрешила отрицательно, с любовью и материнскою гордостью смотря на свою красавицу дочь, дивный цвет лица которой особенно оттенялся чёрным платьем. Княжна Людмила действительно была очень эффектна.
Церковь была переполнена. Молодой князь прибыл в неё за час до назначенного времени и всё время молился у гроба своей матери. Затем он стал в дверях церкви принимать приглашённых.
Князь был высокий, статный молодой человек с выразительным лицом, с изысканно изящными манерами, которые приобретаются исключительно в придворной сфере, где люди каждую минуту думают о сохранении элегантной внешности. На его лице лежала печать грусти, вполне гармонировавшей с обстановкой, местом и причиной приёма.
Все заметили, что князь с особой почтительностью поцеловал руку княгини Полторацкой.
После погребения тела матери в фамильном склепе князь пригласил всех прибывших в свой дом помянуть покойную княгиню.
В огромной столовой княжеского дома был великолепно сервирован стол для приглашённых. Не забыты были и дворовые люди, и даже крестьяне. Для первых были накрыты столы в людской, а для последних поставлены на огромном дворе княжеского дома, под открытым небом.
Князь Сергей Сергеевич и в доме принимал гостей с тою же печальною сдержанностью, как и в церкви, но это не помешало ему быть с ними предупредительно-любезным и очаровать всех своим гостеприимством.
Княгиня Васса Семёновна и княжна Людмила заняли почётные места у стола, и князь весь обед проговорил с княгиней о хозяйственных делах, о своих намерениях изменения некоторых порядков в имении, и почтительно выслушивал её ответы и советы. О своей покойной матери он сказал лишь несколько слов по поводу её продолжительной и тяжкой болезни, не поддававшейся лечению лейб-медиков, присылаемых императрицей. Между прочим, он счёлся родством.
– Ну, что касается родства, то оно у нас очень отдалённо, – заметила княгиня.
– Да, если я не ошибаюсь, сто лет тому назад одна из княгинь Полторацких была замужем за князем Луговым.
– Может быть, может быть, – ответила княгиня.
При этом известии княжна Людмила навострила уши.
«Что, если через сто лет это повторится?» – мелькнуло в её уме, и она густо покраснела.
Это было кстати, так как молодой князь в этот самый момент обратился к ней с вопросом:
– Я слышал, что вы часто гуляли в здешнем парке? Мне очень приятно, что он вам нравится.
– У нас в Зиновьеве тоже есть хорошие места, но они не могут сравниться с вашим парком, – ответила за дочь княгиня, – моя девочка летом чуть ли не каждый день ходила сюда.
– Тем дороже для меня будет этот парк, – любезно произнёс князь Сергей и метнул на княжну Людмилу выразительный взгляд, а затем, когда окончился поминальный обед и приглашённые перешли в гостиную и разбились на группы, почти не отходил от княгини и княжны Полторацких.
Они первые поднялись после десерта и стали собираться домой.
Князь Луговой проводил их до кареты.
– Надеюсь, увидимся, – сказала княгиня Васса Семёновна.
– Я не премину, княгиня, очень скоро лично поблагодарить вас за сочувствие, которое вы выказали мне в память моей покойной матери, и за честь, которую вы оказали мне своим посещением.
После отъезда княгини и княжны стали разъезжаться и остальные гости. Князь всем сумел сказать на прощание что-нибудь приятное. Все, кроме огорчённых маменек взрослых дочерей, злобствовавших на князя за его внимание к Полторацким, уехали от него обворожённые.
