Прошёл май, кончался июнь, но в положении наших героев ничто существенно не изменилось; если же и изменилось, то скорее к худшему, а не к лучшему.
      Маркиз де ла Шетарди начинал серьёзно думать, что ему придётся уехать из России ни с чем. Его домогательства получить аудиенцию у малолетнего императора были решительно отклонены, и он жил теперь на положении частного лица, так что был вне покровительства личной неприкосновенности посла. Между тем из сообщений Любочки Олениной он узнал, что граф Линар настаивает на принятии решительных мер против маркиза-интригана, вплоть до ареста последнего. Правда, Шетарди был не из трусливых. Узнав о том, что его собираются арестовать, он привёл свою дачу на Островах, где жил с наступлением тёплого времени, в боевое положение и сумел довести до сведения правительницы, что выбросит за окно первого, кто дерзнёт явиться к нему помимо его желания. Это произвело своё впечатление: нерешительная Анна Леопольдовна побоялась открытого скандала, и распоряжение об аресте было отменено. Однако это мало гарантировало спокойствие маркиза. Он понимал, что если ему предложат выехать из русских пределов, то сопротивление будет невозможно и бесполезно. А в таком решении не было ничего невероятного. Ведь у Линара были старые счёты с маркизом, влияние красавца графа всё росло и доходило до открытого скандала. Так, правительница издала указ, запрещающий входить в Летний сад кому бы то ни было, кроме неё самой, лиц, сопровождавших её, девицы Менгден и графа Линара. Однажды принц Антон, предполагавший, что это распоряжение не может касаться его, вздумал прогуляться в саду, но часовой штыком загородил принцу дорогу и наотрез отказался пропустить августейшего рогоносца. Эта история вызвала большие толки, и поведение правительницы возбудило негодование и неодобрение даже тех, кто до того всецело прилежал к ней душой. Но негодование разрослось до размеров скандала, когда с наступлением сильной жары Анна Леопольдовна приказала вынести свою постель на балкон дворца, выходивший на Летний сад. Один из современников упоминает в своих мемуарах о следующем: «Хотя перед постелью ставят экран, но из окон вторых этажей ближних домов всё можно видеть». А что было это «всё», нетрудно догадаться, если принять во внимание, что Линар жил в доме Румянцева, непосредственно примыкавшем к Летнему саду.
      Шетарди понимал, что раз отношения правительницы к Линару доведены до степени открытого скандала, то от влияния саксонского посланника можно ждать всего. Таким образом, было весьма вероятно, что в один прекрасный день ему действительно предложат выехать на родину, а тогда – прощай дальнейшая дипломатическая карьера!
      Если Шетарди должен был опасаться только за будущее, но никак не за личную безопасность, то Лестоку приходилось бояться и за то, и за другое. Он знал, что правительница считает его главным коноводом заговора. Мало того, однажды Анна Леопольдовна накинулась на цесаревну с упрёком, обвиняя её в том, что она держит около себя такую тёмную, вечно интригующую и злоумышляющую личность, как Лесток.
      – Но помилуйте, ваше высочество, – с полным спокойствием и самообладанием ответила Елизавета Петровна, – если Лесток кажется вам подозрительным, то почему вы не прикажете арестовать его, пытать, даже казнить? Для меня он – очень опытный врач, но и только, и я не вижу причин прогонять его.
      Этот ответ царевны, ставший сейчас же известным Лестоку, мало ободрил бедного врача. Лесток дошёл до такой нервной возбуждённости, что при малейшем шуме в соседней комнате кидался к окну, готовый выброситься на улицу. Он совершенно не знал, что ему делать. Бездействовать? Но это значило отказаться от мысли обеспечить своё будущее возведением на престол царевны. Действовать? Но ведь за ним следили теперь особенно упорно, и это могло дать врагам оружие против него!
      Столбин и Оленька жили радостной мечтой о близком счастье. Переводчик Шмидт исчез однажды ночью из дома шведского посла, зато во дворце царевны Елизаветы появилось новое лицо: гоффурьер Воронихин. Это новое превращение Петра Андреевича было признано самым целесообразным. Ведь сношения с Шетарди почти совершенно прервались; Нолькен собирался уезжать, так как война Швеции с Россией была только вопросом времени; таким образом, Столбину было безопаснее жить около своей Оленьки, от свиданий с которой он всё равно не отказался бы. Впрочем, в скором времени им предстояло и вообще-то поселиться вместе: свадьба молодых людей была назначена царевной на конец июня, то есть сейчас же после Петровок.
      Такой же мечтой жили и Мельников с Наденькой. Их будущее казалось совершенно обеспеченным и верным. Наденькино приданое исподволь заготовлялось, свадьбу предполагали сыграть в начале ноября, перед Рождественским постом; что же касалось графа Головкина, то он, казалось, окончательно отказался от мысли мешать счастью молодых людей. И Мельников, сначала отчаявшийся от навязанной ему роли шпиона, мало-помалу освоился и с этим.
      Но пока ему ещё не удавалось добыть существенные сведения. С одной стороны, в интриге наступил период сравнительного затишья, когда все как-то съёжились и притихли; с другой – кружок близких к Елизавете Петровне лиц не решился сразу ввести Мельникова во всю полноту интриги. Быстрота, с которой капитан вдруг склонился на сторону царевны, тот факт, что это произошло непосредственно после денежного подарка со стороны принца Антона, не могли не внушить заговорщикам известной осторожности, и было решено, что сначала к Мельникову приглядятся, сначала его поиспытают, а уж потом можно будет окончательно зачислить его в «конспиративный штат», а пока что довольно было и того, что его принимала запросто царевна.
      Таким образом, его шпионаж пока ещё не принёс ярких результатов. Но довольно было и того, что надлежащим сферам была известна роль Ханыкова как подстрекателя, и было решено, что, когда придёт подходящий момент, Ханыкова схватят и под пыткой выведают всё, что нужно.
      Впрочем, и Мельникову удалось кое-что вызнать; он сообщил Кривому, что гоффурьер Воронихин кажется ему подозрительным, что голос Воронихина имеет сходство с голосом исчезнувшего купца Алексеева и что фурьер почему-то усиленно сторонится его, Мельникова. Это сообщение Василий Сергеевич сделал между прочим, так как особенного значения ему не придавал. Зато для Кривого это было целым откровением, а потому он немедленно приказал Ваньке Каину денно и нощно сторожить дворец цесаревны и, если Воронихин в ночное время куда-нибудь выйдет, немедленно схватить его и доставить куда следует.
      Что касалось Ваньки Каина и его сообщника Жана Брульяра, то они были довольно в нерадостном настроении. С переездом Шетарди на дачу Жан был совершенно лишён возможности раздобыть какие-либо сведения, так как если у посла и происходили какие-нибудь совещания, то исключительно в саду, выходившем прямо к Невке и совершенно недоступном для большинства челяди.
      А Ванька Каин чуть с ума не сходил от злости, что лакомый кусочек в виде двух сотен червонцев, обещанных ему за поимку Столбина, грозит окончательно ускользнуть от него. О Столбине не было ни слуху ни духу; вдобавок пропал и Шмидт, и таким образом ускользнула надежда найти Столбина под личиной переводчика шведского посольства.
      В остальном ему тоже не везло. Чтобы поднять свой престиж, он было пустился на старые московские штучки и пытался путём хитрых подковырок утопить в грязных водах тогдашнего правосудия людей, обвинённых им в несуществующих преступлениях. Но вся беда была в том, что ему приходилось в таких случаях действовать через Кривого, Семён же Никанорович не напрасно говаривал: «Я сам – Кривой а потому меня на кривой не объедешь». Таким образом, попытки Ваньки Каина реабилитировать себя за чужой счёт не имели успеха.
      Анна Николаевна Очкасова тоже чувствовала себя не по себе, но не давала запугивать себя разными страхами, бодро приговаривая, что «волков бояться, так в лес не ходить». С неустрашимостью, которая могла равняться разве её же ловкости и изворотливости, она с головой отдалась политической агитации. Секретаря нового атташе французского посольства можно было встретить повсюду – в игорных домах, в модных ресторанах, на офицерских балах и пирушках, на излюбленных прогулках. Казалось, что этот бойкий, остроумный, любезный, к сожалению, горбатый молодой человек страстно жаждал использовать всю широту наслаждения жизнью. Но, прикрываясь маской кутилы и прожигателя жизни, Жанна неустанно агитировала за царевну, и плоды её стараний начинали сказываться: офицеры гвардейских полков становились всё нетерпеливее.
      Однако по мере того, как хлопоты Жанны приносили всё большие и большие результаты, глубокое разочарование начинало пробираться к ней в душу. Всё было готово, царевне надлежало только самой энергично взяться за дело, а она под всевозможными предлогами отклонялась от решительных действий. Между тем готовность гвардейцев доходила до апогея. Так, в начале июня гвардейские офицеры подстерегли Елизавету Петровну на прогулке и кинулись к ней с недоумёнными восклицаниями.
      – Матушка ты наша! Когда же это будет наконец? Мы все готовы и только ждём твоих приказаний! Что наконец повелишь нам? – возбуждённо говорили они.
      Цесаревна не на шутку перепугалась.
      – Ради Бога, молчите и опасайтесь, чтобы вас не услыхали! – в отчаянии зашептала она, не зная, куда деваться, и готовая провалиться сквозь землю от ужаса. – Не делайте себя несчастными, дети мои, и не губите и меня! Разойдитесь, ведите себя смирно: минута действовать ещё не наступила!
      Но почему эта минута не наступила?
      Жанна боялась, что она никогда не наступит. Она начинала подозревать, что Елизавета Петровна просто играет в опасную забаву – политику, но и не думает, в силу своего легкомыслии и трусости, серьёзно взяться за дело. И действительно, весёлые пиры и всевозможные любовные похождения, казалось, исключительно поглощали всё внимание царевны.
      Жанна разочаровалась и в доброте Елизаветы Петровны. Она видела, что лёгкость, с которой цесаревна разбрасывала деньги, проистекала скорее из присущего ей мотовства, желания нравиться, жажды популярности; но случись ей поступиться чем-нибудь нужным, необходимым, этого она, как начинала думать Жанна, и для родного отца не сделает.
      Да, жизнь в Петербурге заставила Анну Николаевну значительно изменить взгляд на вещи. Прежде она думала, что всё дело тормозится французским послом. Может быть, так оно и было вначале; но теперь Шетарди добросовестно делал всё, что мог, а тормозила осуществление заговора сама же цесаревна. Шетарди ограничил свои требования немногими, легко приемлемыми пунктами, но Елизавета Петровна увёртывалась от признания их своей подписью. Шетарди из кожи лез, чтобы добывать и передавать цесаревне деньги, необходимые для поддержания огненной готовности и преданности гвардейцев, а она своей пассивностью только толкала гвардейцев на какое-то бесцельное выступление. И Жанне делалось больно при мысли, что она подчинила всю свою жизнь мысли спасти Россию возведением на престол Елизаветы Петровны и что эта мысль оказалась новой химерой.
      Тем временем отношения со Швецией всё портились и портились. В середине июня стало известным, что шведское правительство отзывает барона Нолькена обратно в Швецию. Его отъезд был назначен на конец июня, и это всполошило приверженцев цесаревны. Ведь отзыв посла означал близость открытия военных действий, а если для возведения царевны на престол не воспользоваться этой внешней заварухой, тогда долго ещё пришлось бы ждать другого столь же удобного момента.
      Незадолго до своего отъезда Нолькен объехал с прощальными визитами всех высоких лиц. Был он и у цесаревны, но переговорить им по душам не удалось, так как при приёме присутствовало несколько человек из тех, доверять которым было невозможно. Поэтому, чтобы известить Нолькена о своём решении по поводу нескольких возбуждённых им вопросов, Елизавета Петровна послала вечером, накануне отъезда посла, Столбина-Воронихина сообщить на словах свой ответ.
      Не без внутреннего неудовольствия подчинился Столбин приказанию царевны. Ведь этот вечер был кануном не только отъезда барона Нолькена, но и его собственной свадьбы, которая должна была произойти в домовой церкви дворца Елизаветы Петровны. Но что было делать? И с тяжёлым сердцем Пётр Андреевич поздно вечером вышел из дворца.
      Почему-то в этот день его с особенной силой преследовали воспоминания. Припомнилось, как он впервые увидел Оленьку, как с первого взгляда пленился её хрупкой прелестью, как объяснился с ней. Припомнилось тяжёлое время разлуки, радость обретения… А завтра… завтра…
      Но ему даже страшно становилось от сладостной сути предвкушения ожидавшего его счастья.
      Погружённый в свои тихие мечты, он подвигался по заснувшим улицам, не обращая внимания на то, что за ним всё время и неотступно крадётся какая-то тень. Не подозревая ничего, Столбин свернул в переулочек, совершенно пустынный и тёмный, несмотря на то что стояла белая ночь; темнота происходила оттого, что небо было густо обложено большими мохнатыми тучами.
      Навстречу ему показались двое мирных прохожих. Поравнявшись со Столбиным, они расступились по обе стороны, как бы желая дать ему дорогу, но не успел Пётр Андреевич сделать и двух шагов, как сзади его сильным броском опрокинули на спину, и в тот же момент кто-то третий засунул ему в рот тряпку. Затем Столбин почувствовал, что его быстро и ловко окручивают верёвками.
      – Стой-ка, ребята, – проговорил знакомый голос, – сначала надо посмотреть, тот ли это, кто нам нужен, а то как бы греха не вышло! Этот самый! – продолжал он, пригибаясь к самому лицу брошенного на землю, причём Столбин увидал перед собой наглое лицо Ваньки Каина. – Э, ангелы небесные! – вдруг вскрикнул негодяй, внимательно приглядываясь к глазам Столбина. – Да ведь это – старый знакомец, купец Алексеев! Ну, знатная нам пташка попалась!
      Он пронзительно свистнул, и в ответ на это из-за угла прослышался такой же свист, после чего к группе подъехал крытый возок.
      – Тащи, ребята, его благородие в возок! – скомандовал Ванька. – Да осторожнее, не расшибите, а то сразу многих персон ушибёте! Вы думаете, это – одно лицо? Как бы не так! Ушибёте Воронихина – так купец Алексеев заплачет, а господин Столбин слёзы утирать будет. Пожалуй, что и переводчик Шмидт закряхтит, кто ж его знает!
      Столбина втащили в возок и положили поперёк. Рядом кое-как умостился Ванька, дверца захлопнулась, и возок быстрой рысцой тронулся в путь.
      – Ну берегись теперь, ваше благородие! – не помня себя от радости, заговорил Ванька. – Теперь сразу за всё рассчитаемся! Отольются волку овечьи слёзки, уж погоди! Много мне из-за вашего благородия докуки вышло; сколько раз ты уже из моих рук вывёртывался, да теперь не увернёшься, шалишь, брат!
      Через полчаса езды возок остановился, послышался скрип ворот, возок въехал во двор. Когда новый скрип ворот возвестил, что они опять закрыты, Столбина вынесли из возка, отнесли на руках в какой-то мрачный подвал и бросили там на пол. Затем, вынув изо рта арестованного тряпку, Ванька поспешно удалился, оставив Столбина связанным в душной, промозглой вонючей темноте.
      Прошло некоторое время; Столбин даже не мог учесть, сколько именно, – так оглушило его это неожиданное нападение. Вдали послышался звук многих шагов, гулко отдававшихся под сводами, зазвенел замок отпираемой двери, скрипнули тяжёлые железные петли, и дверь открылась, впуская вместе с волной яркого света группу из нескольких человек. Когда Столбин открыл глаза, ослеплённые резким переходом от тьмы к свету, он увидел, что находится в застенке, о чём свидетельствовал ряд страшных орудий, вокруг которых уже хлопотали палачи. Перед ним с улыбочкой стоял Кривой. Вдали за столом, покрытым красным сукном, восседал с бесстрастным лицом князь Шаховской, Юпитер застенка, а рядом с ним писец чинил перья, готовясь записывать показания допрашиваемого.
      – Вот не чаяли свидеться! – с добродушнейшим на свете видом заговорил Кривой. – Сколько лет не видались, а всё же Бог привёл. Эх, барин, барин! Говорил я тебе тогда, руби дерево по себе, не борись с сильным, почитай власть имущих! Не послушался ты меня – вот куда тебя суемудрие привело!
      – Делай своё дело, палач, – презрительно ответил ему Столбин, – но не говори о том, чего не понимаешь!
      – Обвиняемый совершенно прав, – скрипучим голосом вмешался Шаховской, – всякие излишние разговоры бесполезны, время дорого и терять его даром нечего. Подведите обвиняемого к столу!
      Начался допрос. Столбин отвечал твёрдо и сжато на вопросы, касавшиеся его самого, но чуть только вопрос касался политики царевны Елизаветы, её приверженцев и отношений к послам иностранных держав, так он замыкался в упорном молчании.
      Тогда приступили к пытке. Взвесили несчастного на дыбу, били плетьми, прижигали кожу, забивали деревянные гвозди под ногти, ломали кости колодками – ни звука, ни стона не вырывалось из плотно сжатых губ мученика; только его бесстрашные глаза слали безмолвные проклятия.
      Но и взор этих глаз, возбуждённых решимостью и героизмом, стал меркнуть.
      – Оленька! – простонал он.
      Вдруг веки Столбина закрылись, голова безжизненно свисла набок.
      – Довольно пока на сегодня! – приказал Шаховской. – Пошлите за лекарем, пусть приведёт в чувство и отходит – денька через два опять за него примемся, тогда небось заговорит!
      Но напрасны были старания врача. Привести Столбина в чувство не удалось. Оленька вторично овдовела, ни разу не бывши замужем.

      Выждав дня три, Ванька Каин с ухмыляющейся физиономией отправился к Кривому.
      – Что новенького скажешь? – спросил его Семён.
      – Да вот за расчётом пришёл, Семён Никанорович.
      – За каким таким расчётом?
      – Разве забыли, что за поимку Столбина вы обещали мне двести червонцев?
      – Нет, не забыл. Да ведь ты Столбина не поймал?
      – Чего-с? – Ванька от неожиданности даже рот раскрыл. – Да ведь я вам его прямо в руки предоставил!
      – Дурашка! – совсем ласково сказал Кривой. – Да разве ты Столбина ловил? Ты ловил и поймал Воронихина, как тебе было приказано, а о том, что этот Воронихин самый Столбин и есть, ты даже не знал. Так за что же я тебе платить буду? Уж не за то ли, что я, сидя на месте, больше знаю, чем ты, хотя там и вечно трёшься? Да ведь тебя давно прогнать с глаз нужно! Я тебя по доброте сердечной всё ещё держу, а ты дерзаешь денег требовать? Нехорошо, Ванька! И в твоём деле тоже надо совесть иметь! Ступай-ка подобру-поздорову, дурашка, да подумай о моих словах на досуге!
      Так и пришлось Ваньке уйти несолоно хлебавши. Но совет Кривого «пораздумать на досуге» Каин к сведению принял и сейчас же, как только пришёл домой, принялся обсуждать своё положение. Ему недолго надо было раздумывать, чтобы прийти к мысли о полной бесцельности, бездоходности и опасности своей настоящей службы.
      Занимаясь политическим сыском, Ванька должен был вращаться среди народных масс, рассчитывая выискать и схватить агитатора. Это поставило его лицом к лицу с общенародным настроением, и для Каина отнюдь не было тайной, что Брауншвейгский дом не пользуется ни популярностью, ни любовью масс и что, наоборот, при имени царевны Елизаветы лица светлеют, словно заслыша что-то обещающее радость и счастье.
      Но само по себе настроение масс не могло быть решающим. Царствование Анны Иоанновны тоже не пользовалось популярностью, а между тем при покойной государыне не было проявлено ни одной мало-мальски серьёзной попытки учинить переворот. Да это и понятно: у Бирона была железная рука, и он умел направлять своих клевретов в определённую сторону, а правительство регентши отличалось бессистемностью, слабостью, растерянностью. Заговор налицо, он крепнет, растёт, пускает корни – это Ванька отлично видел. Но сам же Кривой не раз жаловался ему, что Анна Леопольдовна отступает перед решением принять крутые меры, на которых настаивал принц Антон. Со стороны Швеции явно пахло войной, гвардия открыто выражала свою преданность царевне – нетрудно было предсказать, что из всего этого неминуемо возникнет серьёзная заваруха.
      Ванька вспомнил мысль, мелькнувшую у него в голове ещё тогда, когда Кривой впервые посвящал его в политическое положение момента: «Служа правительнице, рискуешь больше, чем став на сторону царевны!» – вот как формулировалась тогда эта мысль. И теперь Ванька видел, что его соображения были правильны, что риск всё возрастает, но с каждым днём меньше оправдывается.
      Раздумывая дальше, Каин пришёл ещё к нескольким, довольно неожиданным соображениям. Во-первых, он подумал о том, что ведь, в сущности говоря, царевна Елизавета Петровна как-то ближе ему, чем Анна Леопольдовна, во-вторых, подумал о том, какую разную позицию занимают сторонники той и другой.
      Ведь агенты как правительницы, так и царевны ни в средствах, ни в цели, ни в приёмах борьбы нисколько не отличались друг от друга. О бескорыстии заговорщиков не могло быть и речи – кто же не знал, что царевна сыплет деньгами направо и налево! Заговорщики точно так же переодевались, выслеживали, подслушивали, подкупали, прикидывались, а между тем они были «заговорщики», тогда как Ванька именовался шпионом, сыщиком, Иудой-предателем. Попадись Ванька в руки заговорщиков, и с ним поступили бы не лучше чем со Столбиным. Только сказали бы: «Собаке собачья смерть», а вот Столбин – тот умер «мучеником»…
      Словом, результатом размышлений Ваньки было то же самое, что уже давно назревало в тайниках его сознания: служить Кривому бездоходно, опасно и глупо.
      Но как же сразу перекинуться на другую сторону? Вдруг ещё его искренности не поверят и выдадут его правительству? Нет, надо сначала овладеть какой-нибудь важной тайной, суметь явно доказать свою приверженность царевне, а уже потом вступить в ряды заговорщиков. Тождество Столбина с переводчиком Шмидтом, купцом Алексеевым и гоффурьером Воронихиным наглядно указывало на нити, связующие Швецию и Францию с партией царевны. У французского посла Ванька имел верного слугу в лице Жана Брульяра, значит, в эту сторону ему и следовало направить свою деятельность, тем более что через посла Шетарди можно будет войти в доверие царевны…
      «Батюшки! – перебил свои размышления Каин. – Да ведь Оленька-то живёт у царевны!»
      Вот та награда, которой он потребует между прочим!
      Мысль об Оленьке дала окончательный толчок его готовности перекинуться на сторону царевны Елизаветы. Через несколько дней он навестил Кривого и сообщил ему с озабоченным видом, что напал на след грандиозного замысла и потому решил посвятить себя окончательному раскрытию его, а следовательно, всё это время решил не брать на себя никаких других дел.
      Кривой искоса посмотрел на Ваньку, но не протестовал. Он только попросил, чтобы Ванька время от времени наведывался к нему.
      Затем Каин всецело отдался надзору и выслеживанию французского посла. Он нанял полуразвалившуюся хибарку, помещавшуюся на другом берегу реки против дачи французского посла, и неотступно наблюдал по ночам за противоположным берегом. Эти наблюдения, равно как и сообщения Жана Брульяра, дали ему понять, что в настроении заговорщиков происходит какой-то поворотный пункт, так как вместо прежнего уныния и подавленности в посольстве царит большое оживление, да и сам посол, как сообщал Жан, повеселел.
      Ванька не раз замечал, как ночью по реке крадучись пробирались лодки и приставали к даче. Не раз проплывала большая гондола, с которой около дачи неизменно раздавались звуки трубы. В первое время появления гондолы на даче всё оставалось тихо, но однажды (это было в самом конце июля) в ответ на трубный звук на берегу появился человек, махнувший белым платком. Тогда гондола пристала к берегу и простояла там часа два-три, после чего опять отплыла обратно. После этого гондола приплывала ещё раза два-три и каждый раз приставала к берегу.
      Все эти наблюдения давали Ваньке сравнительно мало материала, но он терпеливо ждал наступления осени, так как с переездом обратно в город работа его, Каина, была бы значительно облегчена. У него уже составился маленький план, как использовать тайну потайного хода: Жан Брульяр будет той жертвой, которой надлежит очистить Каина от грязи прежней службы! А пока самые ничтожные сведения были очень ценны. Посол повеселел, в посольстве царит оживление – значит, шансы заговорщиков поднялись, и Ванькино ренегатство имеет полный смысл.
      А маркизу де ла Шетарди было с чего повеселеть! Заколдованный круг, ещё недавно охватывавший его мёртвой петлёй и сковывавший малейшие попытки к проведению намеченного плана, вдруг распался, и вдали снова засияли радужные горизонты!
      В последнее время сношения посла с Елизаветой Петровной как-то ослабли, и сам Шетарди отнюдь не был расположен оживлять их. Однажды к нему на лодке явился Лесток, который буквально дрожал от страха и поминутно оглядывался, словно опасаясь, что его сейчас же схватят и на месте казнят. Лесток сообщил, что царевна желает непременно повидать маркиза, так как ей надо многое сказать ему. Поэтому она поедет кататься как-нибудь ночью по реке в гондоле и при приближении к даче даст о себе знать троекратным трубным звуком; если маркизу удобно будет принять её, пусть он прикажет в ответ на сигнал махнуть с берега белым платком, если же это почему-либо покажется неудобным маркизу и ответного сигнала он не даст, то царевна вернётся домой и попытается приехать в другой раз.
      В этот момент Шетарди отнюдь не был расположен видеться с царевной. Он уже передал ей массу денег, его правительство открыто выражало недовольство крупными тратами которые падали, словно в бездонную пропасть, не принося ни малейшего результата; к тому же для Шетарди не было тайной, что русское правительство серьёзно обсуждает вопрос, не потребовать ли от версальского двора отозвания посла?
      При таких обстоятельствах свидания с Елизаветой Петровной были бы неприятными. Шетарди был уверен, что, раз она хочет непременно видеть его, значит, будет просить денег, а давать их он не мог и не хотел.
      Поэтому немудрено, что в первый раз, когда с реки послышался троекратный трубный сигнал, на берегу, у дома Шетарди, никто не отозвался ответным маханием. Сигнал повторился, затем гондола повернула и уплыла обратно.