Медовый месяц Ваньки Каина и Алёны кончился очень быстро, и вскоре для молодой настали плохие времена. Ведь Ванька никогда особенно не любил Алёны и домогался её капиталов, а не сердца. Конечно, Алёна была очень сладкой бабой, и в первое время Каин мысленно шутил, что получил весьма недурное приданое к капиталам Алёны. Но она очень быстро надоела ему; в ней было что-то нездоровое, липкое, бесстрастно-чувственное, фальшивое, лицемерно-покорное. Ваньку раздражали её вечные «Ванюшенька», «светик», «милостивец» и тому подобные заискивающие словечки, произносимые неизменно подобострастным голосом; раздражали униженные, змеино-гибкие позы, за которыми чувствовалось змеиное жало, глубоко припрятанное до удобного случая. Словом, он был пресыщен женою и уже подумывал, что пора бы «прибрать» её, тем более что его сердце было серьёзно затронуто одной из приятельниц Алёны, не обращавшей на него внимания, что разжигало его ещё больше.
      К тому же его служебные дела, если можно так назвать разбойно-воровскую и иудову деятельность Ваньки, совершенно не складывались. Купец Алексеев словно сквозь землю провалился, и его никто больше нигде не встречал и не видел. Наблюдение за дворцом цесаревны Елизаветы не дало никаких результатов; конечно, к ней ходило и ездило много всякого народа, но ведь не узницей, не монашкой была она, а царевной! Бывало, что по вечерам во дворец через чёрный ход пробирались какие-то сомнительные личности. Не раз Ванька с отчаяния покушался схватить кого-нибудь из них за шиворот. Но хорошо ещё, что чёрт уберёг от этого: обыкновенно это оказывался приятель или приятельница конюха, судомойки и другой низшей прислуги, а не то какая-нибудь безобидная ворожея, торговец или торговка разными снадобьями, монах, собирающий подаяние, – мало ли кто! Наблюдение за французским посольством на первых порах кое-что дало. Ванька узнал, что чаще всего посольство посещает немец Шмидт, переводчик при шведском посольстве, а поздно вечером – какая-то дама, которая оказалась фрейлиной Олениной. Но когда он вздумал хвастануть этими результатами перед Семёном, Кривой рассмеялся Ваньке в глаза и сказал с нескрываемым презрением:
      – Ну, брат, если ты всегда таких бобров бить будешь, то их на детскую шапочку не хватит! Швеция и Франция живут в большой дружбе, не мудрено ли, что их послы между собой часто сносятся? Да я тебе и так, не видя, скажу, что в Англии наш посол чаще всего видится с австрийским, а в Австрии – с английским. Ну а что касается фрейлины Олениной, то кто же в Петербурге не знает, что она по амурной части навещает красивого маркиза? Только политики, брат, ты тут не ищи, а ежели она и есть, то совсем с другой стороны – вот как! Нет ангел мой, твои розыски выеденного яйца не стоят!
      Когда же Ванька в ответ на вопрос Кривого сказал, что ничего подозрительного в жизни царевны Елизаветы ему обнаружить не удалось, Семён как-то искоса посмотрел на Каина, пожевал губами и с самым невинным видом спросил:
      – А не узнал ты, что за ассамблея была вчера у царевны?
      – Ассамблея? – удивлённо переспросил Ванька. – Да никакой не было! Я вчера всё время около бродил, пока часов в десять царевна не уехала… Тоже скажут – «ассамблея»!.. Да в доме все огни были потушены!
      – Постой, – перебил его Кривой, – да о каком доме ты говоришь?
      – Известно, о каком! О дворце царевны Елизаветы!
      – Да ведь ассамблея-то была в Смольном!
      – В Смольном? – удивился Ванька. – А это что такое будет?
      Семён долго и с нескрываемым презрением смотрел на собеседника, потом сказал:
      – Эх, фефела! Однако здорово я в тебе ошибся! Ты даже не знаешь, что у царевны имеется дом в Смольном, около Преображенских казарм, что там все её друзья собираются? Да как же ты за человеком хочешь уследить, когда не знаешь, где и куда он ездит? Нет, брат, хорошо ещё, что я на тебя не понадеялся и других туда приставил. Не все же такие разини, как ты… Ох, Ванька, боюсь я, не будет из тебя прока!
      Вообще в последнее время взаимоотношения Кривого и Каина сильно изменились. Прежде они были как бы товарищами, людьми, по положению равными друг другу. Теперь они стали: Каин – подчинённым, а Кривой – начальником. Семён уже не просто спрашивал, а допрашивал Ваньку и сумел довести Каина до того, что тот говорил ему «вы», а не прежнее «ты». Помимо всего этого Семён, прежде довольно щедро оплачивавший услуги Ваньки, теперь зачастую бесцеремонно отказывал ему в денежных просьбах.
      – Не заслужил, дармоед! – без стеснения говаривал он.
      Недостатка в деньгах у Ваньки не было, но работать даром ему было не по душе. Поэтому немудрено, если он в последнее время был в очень плохом расположении духа, что прежде всего отражалось на жене.
      Не показывая вида, Алёна внутренне очень радовалась, когда муж долго не приходил домой. И немало рада была она и теперь, когда Каин сумрачно приказал ей утром «собрать ему поесть», потому что, по всей вероятности, ему раньше поздней ночи домой не попасть.
      Проводив мужа, Алёна весело оделась и ушла из дома. Она хотела воспользоваться часами свободы для того, чтобы навестить свою приятельницу – Ольгу Михайловну Воронцову, ту самую, к которой был неравнодушен Ванька, и погулять с нею, пользуясь тёплыми весенними деньками.
      Воронцова составляла полную противоположность Алёне, но, быть может, именно это-то и влекло их друг к другу. Насколько Алёна была вздорна, изворотлива, безнравственна, настолько же Воронцова была сдержанна, проста и строга к себе. Очень рано овдовев, не испытав в замужестве того счастья, о котором мечтают девушки, она тем не менее физически и морально осталась верной памяти мужа. Глубоко набожная, истинно-христиански милосердная, готовая в любой момент бросить всё и лететь на помощь страждущим и обиженным, она вызывала в Алёне чувство почтительного обожания. Воронцова представляла собою тот светлый женский идеал, те положительные свойства женской души, которых не хватало самой Алёне, а последняя бессознательно представлялась Воронцовой олицетворением женской гибкости, изворотливости, приспособляемости. Обе вместе они являли собою полный образ женщины во всей его широте и многообразии, а потому чувствовали себя хорошо друг с другом.
      Как и ожидала Алёна, Воронцова оказалась дома и охотно пошла прогуляться с нею. Разговаривая о своих бабьих дела, они попали на Невский, где их увлекла за собою большая толпа, следовавшая за глашатаем, объявлявшим с барабанным боем об отставлении фельдмаршала Миниха от всех занимаемых им должностей. Так дошли они до набережной и уселись там на одну из скамеечек.
      В этот час гулявших было мало, а толпа свернула в другую сторону, вслед за глашатаем. Солнце уже чувствительно пригревало, и было что-то в воздухе, от чего даже обычно бледные щёки Воронцовой зарумянились и зарделись.
      – Глянь-ка, мать моя, – весело воскликнула Алёна, – монах-то этот словно с иконы соскочил!
      Воронцова взглянула по указанному ею направлению и увидела довольно высокого, плечистого, сгорбленного бременем лет старичка монаха, который тихо брёл, опираясь на высокую палку. Из-под потёртой скуфейки выбивались редкие пряди седых волос; лицо, тёмное и взборождённое морщинами, словно потемневший от времени чудотворный лик, говорило о молитвенном изнурении и воздержании в пище, густые седые брови, из-под которых сверкал острый, проницательный взгляд, придавали лицу грозное, духовно-воинствующее выражение.
      Не доходя нескольких шагов до наших подруг, монах вдруг пошатнулся и должен был с силой опереться на палку, чтобы не упасть. Затем он с трудом подошёл к скамейке, на которой они сидели, и тяжело опустился рядом с ними!
      – Ох, грехи-грехи! – прошептал он задыхаясь. – Уморился, ноги не держат!
      – Издалека, верно, отче? – сочувственно спросила Воронцова.
      – Издалека, мать моя, издалека – из Киево-Печерской лавры бреду! – всё ещё задыхаясь, ответил монах.
      – Батюшки, страсти Господни! – всплеснула руками Алёна. Она была скорее суеверна, чем набожна, а сколько чудесных рассказов пришлось ей слышать об этой святыне; и представитель мест, где творились непостижимые уму вещи, тоже казался ей повитым неземной тайной. – Что же тебя, батюшка, сюда-то привело?
      – За подаянием, мать моя, хожу! Как сгорел у нас лет двенадцать тому назад монастырь, так всё ходим да собираем. Вот задумали колокольню выстроить, превыше которой во всей Руси православной не было, дабы колокола священным голосом немолчно имя Божие по всей округе прославляли, а сколько всё это стоит? Вот я хожу да собираю… Много нас, братии, по Руси ходит!
      – Ах, беда какая! – сказала Воронцова со слезами в голосе. – А я как на грех деньги дома забыла!
      – Что же, я могу, дочь моя, с тобой дойти, – сказал монах. – Ежели у кого рвение к благотворению имеется, то грех не поддержать!
      – Уж лучше ко мне домой пойдём, – предложила Алёна, – ко мне ближе. Да и я тоже свою лепту внесу!
      – Вот что я хотела тебя спросить, батюшка, – сказала Воронцова, – большое у меня затруднение имеется. Хотела бы я в какой-нибудь святой монастырь, хотя бы и в ваш, внести вклад, чтобы молились за одного человека, да не знаю, как быть: неизвестно мне, жив он или умер! Ежели за упокой молиться, а он жив, как бы греха на душу не взять. Вот и не знаю, как быть… Присоветуй, батюшка, Христа ради!
      – Трудное твоё дело, дочь моя, – сказал подумав монах, – но и ему помочь можно. Только для этого придётся мне совершить великое, страшное и чудесное таинство, и ежели оное нарушить, то обрушится оно и на твою голову, и на голову того, о ком молиться хочешь! Ты где живёшь?
      – Вон там, на Выборгской, не так уж далеко, отче!
      – Не по пути мне это, дочь моя, не по пути, – ответил монах. – Ты скажи мне, где ты живёшь, я к тебе вечерком зайду.
      – Да что ты, Михайловна, – обиженным голосом заметила Алёна, любопытство которой было разожжено до высшей степени, – почему же ко мне не пройти? Ведь я тут совсем поблизости живу!
      – И то правда, отче, – сказала Воронцова, – меня это так томит, что хотелось бы поскорее правду знать, жив ли он или умер!
      – А можешь ты за свою подружку поручиться? Помни, ежели она будет болтать о том, что увидит и услышит, так великие беды случатся!
      – Могу, отче. Она меня не выдаст…
      – Да разрази меня Господь! – перебила подругу Алёна. – Чтоб у меня глаза вылезли, чтобы у меня чрево лопнуло, ежели я хоть одно словечко промолвлю! Чтобы мне без покаяния умереть, чтоб…
      – Довольно, матушка, довольно, – остановил её монах, – не злоупотребляй страшными клятвами: Господь и так услышал тебя! Ну так идём, а то мне ещё к одному милостивому жертвователю успеть надо!
      Они пошли, погружённые каждый в свои думы.
      – Вы что же, подружки али сродственницы будете? – спросил через некоторое время монах.
      – Случай нас свёл, отче, да крепко друг к другу привязал, – ответила Алёна. – Я допрежь в Москве жила, и стал меня там преследовать лихой человек. Я думала от него спастись здесь, а он меня и тут настиг. И пришлось мне под смертной угрозой за него замуж выйти. Так вот, когда я впервые сюда прибыла и не знала, куда деться, встретилась мне вот эта добрая женщина, привела к себе, приютила. Не удалось ей только меня от моего ворога укрыть. Да где ей? Я в десять раз богаче её – и то деньги не помогли!
      – А ты замужняя аль девушка? – спросил монах Воронцову.
      – Вдова я, отче.
      – Давно овдовела?
      – Года два тому назад.
      – Долго замужем была?
      – С полгодика только.
      – От чего муж-то умер?
      – От старости, отче. Ведь был он в больших летах, так что нас и венчать-то не хотели…
      – Что ж, ты на его капиталы польстилась, что ли?
      – Нет, отче, я не жадная. А осталась я одна, сиротой, без брата и друга. Преследовали меня злые люди. Вот мне покойник и предложил за него замуж выйти. Он был отставным полковником, имел капитал; ни детей, ни родных у него не было, меня он давно знал. «Не мужем, – сказал, – а отцом тебе буду». И подлинно, был он мне нежным и заботливым отцом; я его память до гроба чтить буду!
      Монах не спрашивал больше, и все трое молча дошли до Алёнина дома.
      – Ну так как же? – сказал монах, тщательно затворив за собой дверь. – Помнишь ли ты, женщина, свою клятву?
      – Как не помнить, отче? Да чтоб мне…
      – Не клянись, верю.
      Монах выпрямился, бодрой, юной походкой подошёл к Воронцовой и, дрожа от волнения, сказал, простирая к ней руки:
      – Оленька! Наконец-то я нашёл тебя, желанная! Ведь это я, твой Столбин! Переодевшись монахом, чтобы от злых врагов укрыться, я всюду тебя, мою голубку, разыскивал! Счастье ты моё!
      Оленька вскрикнула и, рыдая, упала в объятия монаха.
      – Вот так чудеса! – воскликнула Алёна, в полном изумлении хлопая себя по жирным бёдрам. – Так ты, значит, и не монах вовсе? – Она покатилась со смеха, приговаривая: – Ну уж не подумала бы! Чудеса, право чудеса!
      – Как я рад, что нашёл тебя наконец! – сказал Столбин, прижимая к своей груди рыдавшую от неожиданного счастья Оленьку – Ведь я всё Ольгу Пашенную искал. Думал ли я, что ты для безопасности замуж вышла? Но теперь я тебя укрою у царевны Елизаветы, ведь я к ней как раз шёл, а она, матушка наша, давно обещала мне тебя приютить!
      – Стой! – крикнула внезапно побледневшая Алёна. – Не говори так громко, не кричи о таких опасных тайнах! Я-то свою клятву сдержу и вас не выдам, но мой муж любит ненароком приходить, когда его не ждёшь, и если он вас услышит, то плохо вам обоим будет!
      – Кто же твой муж? – спросил Пётр Андреевич.
      – Ванька Каин! – ответила Алёна.
      Столбин побледнел в свой черёд, вздрогнул и выпустил из объятий Оленьку.
      – В самое логово попал! – с отчаянием воскликнул он.
      – Не бойся, – успокоительно сказала Алёна, – моё слово твёрдо. Я Михайловну страсть как люблю, а Ваньку ненавижу. Выдавать я вас не буду, но здесь вам оставаться не следует. Уходите-ка оба, пока муж не вернулся, а то у него чутьё лучше, чем у охотничьей собаки; он живо пронюхает, тогда беда. Только вот что скажу я вам напоследок: я не знала, что ты, Оленька, в девичестве Пашенной звалась, а то я упредила бы тебя. Мне муж говорил, чтобы я наведывалась у всех, не знает ли кто-нибудь Пашенной, а потому, что одна высокая особа давно эту девицу разыскивает и за розыск обещана большая награда. И твою, батюшка, фамилию я как будто слышала, когда к нам однажды Кривой приходил, – обратилась она к «монаху».
      – Это – такой маленький сухонький старичок с хитрыми глазами? – спросил Столбин.
      – Вот, вот…
      – Да ведь этот самый Кривой уже давно Оленьку преследовал! Господи Боже, пойдём скорее, Оленька!.. Ну, вытри слёзки, оправься; дорогой мы обо всём переговорим! Спасибо тебе, добрая женщина, что ты нам сказала про розыск: это нам – большая подмога!
      – Ах, Петя, Петя! – задыхаясь от счастья, прошептала Оленька. – Слов у меня нет таких, чтобы сказать тебе, как я рада и как измучилась по тебе! Дорогой мой, наконец-то Бог услышал мои молитвы!
      – Да идите вы! – торопила Алёна. – Успеете наговориться, когда в безопасности будете! Батюшки! – вскрикнула она, посмотрев в окно и хватаясь за голову – Муж идёт!
      Оленька испуганно вскочила, но Столбин шепнул ей:
      – Сядь, сядь скорее! А когда я уйду, и ты за мной вскоре иди!
      Затем он отскочил к выходной двери, втянул голову в плечи, отчего стал казаться ниже ростом, поправил во рту какую-то пластинку и, дождавшись, когда близ двери послышались тяжёлые шаги Ваньки, зашамкал:
      – Спаси вас Бог, благодетельницы! Я пойду теперь…
      – Это что за чучело? – загремел Ванька и обратился к жене: – Кто тебе позволил в дом разных дармоедов пускать?
      – Что ты, что ты, Ванюша? – залебезила Алёна. – Ведь это – святой инок из Киева…
      – Знаем мы этих отцов-иноков! У народа последние копейки отбирают, чтобы пузо набивать, жиреть да пьянствовать… Уходи ты с глаз долой, пока я тебя не пришил! – крикнул Ванька Столбину.
      – Иду, иду, милостивец! – прошамкал монах, медленной, старческой походкой направляясь к выходу.
      – И мне тоже пора! – сказала Оленька, вставая.
      – Куда же ты, красавица? – пытался остановить её Ванька. – Мы вам завсегда рады; вы для нас – самая дорогая гостья!
      – Нет уж, вы меня не держите, – ответила Оленька, кланяясь и направляясь к двери. – У меня спешное дело… Мир дому сему и его хозяевам!
      Ванька с нехорошей улыбкой подошёл к окну, говоря жене:
      – Что за пава эта Михайловна! Не в тебя, кислое тесто, уродилась! Вот бы такую мне жену!.. Да что говорить! «Хороша Маша, да не наша!..» Эх, хоть из окна на неё полюбуюсь!
      Он смотрел, как Воронцова упругой походкой обогнала тихо шедшего монаха и быстро скрылась из виду. Ванька хотел отойти от окна, но какое-то непонятное любопытство удержало его на месте: неожиданно для него самого в сгорбленной фигуре монаха ему показалось что-то странное.
      Вдруг из соседней подворотни выскочила собака и с лаем кинулась на монаха. Тот вздрогнул и быстро отскочил в сторону, и это движение вышло совсем не стариковским, не вязалось с общей старческой расслабленностью «святого отца».
      – Э! Да монах как будто вовсе не так стар, как кажется! – удивлённо вскрикнул Ванька, приникая к окну, словно тигр, подстерегающий горящим, хищным взглядом жертву.
      Вот из ворот вышел какой-то мужик, отогнал собаку и, сняв шапку, подошёл к монаху под благословение. Видно было, что старик замялся, как бы смутился, и его благословение вышло неловким и неумелым…
      – Да это и не монах вовсе! – крикнул Ванька, вскакивая, чтобы броситься следом за стариком.
      Тут его взгляд случайно упал на Алёну: она была бледна и дрожала, как в лихорадке.
      – Э-ге-ге! – отчеканил Каин. – Да ты, кажись, про это больше знаешь, чем кто другой?
      – Ничего я не знаю! – затараторила Алёна, опуская книзу испуганно бегавшие взоры. – Вот разрази меня Господь, если я что-нибудь знаю…
      – Смотри мне в глаза! – рявкнул Ванька.
      Алёна подняла взор, но сейчас же снова опустила его, побледнев ещё больше.
      Теперь Ванька уже не сомневался, что перед ним только что был человек, лишь переодетый монахом, и что жена посвящена в тайну этого маскарада. Но он некоторое время колебался, за что ему приняться прежде всего. Конечно, лучше всего было бы догнать монаха, а жену допросить потом. Но вдруг как монах успеет скрыться, а тем временем и Алёна сбежит! Конечно, он найдёт её, да ведь у бабы деньги есть, опять может в Москву перекинуться, а тем временем важное дело здесь упустишь!
      Вдруг в его воспоминании промелькнула фраза, сказанная Кривым по поводу отношений Олениной к Шетарди. «Тут политики, брат, не ищи, а ежели она и есть, так совсем с другой стороны». Остановить монаха, не зная, кто он, при теперешнем преизобилии как антиправительственных, так и правительственных интриг было опасно… Нет, сначала надо было узнать…
      – Кто это был? – спросил он, подступая к жене и впиваясь в неё стальным блеском холодных, не ведавших жалости глаз.
      – Да не знаю я, Ванюшенька, не знаю, родной…
      – Врёшь, змея подколодная! – крикнул Каин и ударил Алёну по лицу с такой силой, что она, как сноп, рухнула на пол. – Ты знаешь, – продолжал он, хватая её за косу, – знаешь и скажешь!
      И он поволок её за волосы в чулан, откуда звуки почти не вырывались наружу.

      Столбин не застал во дворце царевны. Тогда он попросил вызвать ему Мавру Егоровну Шувалову, был допущен в её комнату, где и открылся ей. Мавра немало поохала над искусным маскарадом Петра Андреевича, сообщила, что цесаревна Елизавета в данный момент находится в Смольном, и с удовольствием согласилась взять на своё попечение Оленьку, которая ожидала решения своей участи на дворе. Шувалова даже сказала, что Оленьку можно будет взять в штат царевны в качестве хотя бы камер-фрейлины.
      Успокоившись за судьбу любимой женщины, Столбин отправился в Смольный.
      Мы уже говорили, что под влиянием нанесённого ей оскорбления Елизавета Петровна хотела во что бы то ни стало побороть свою робость и приступить к решительным мерам Но как? Это было только легко сказать…
      Правда, преображенцы очень любили свою «матушку», как они называли цесаревну, но пошли ли бы они за неё в открытую борьбу против существующего правительства? За некоторых Елизавета Петровна могла ручаться, но их было слишком мало для открытой борьбы. В этом отношении предстояло ещё много поработать, много разбросать денег, а именно это-то и было больным местом заговора: средств было слишком мало.
      Да и главное: не было системы, не было планомерной объединённости. Были заговорщики, но не было ни заговора, ни партии. О низвержении Брауншвейгского дома и восстановлении дома Романовых в лице царевны Елизаветы говорилось очень много, но ни разу серьёзно и основательно не был затронут вопрос: да как же в сущности всё это должно произойти? Полагались на случай, на неизменное русское «авось» – и только!
      Лесток, ясно видевший всю гибельность такого положения вещей, был тем не менее бессилен сделать что-нибудь. Все его попытки неизменно разбивались о неустойчивую, легко загорающуюся и ещё легче погасавшую натуру царевны, её легкомыслие, робость, нерешительность и неспособность к твёрдому, непреклонному следованию к одной и той же цели.
      Мы помним, что, воспользовавшись минутой упадка духа царевны, Лесток выговорил себе право вступить в положительные переговоры с французским послом. Но в течение ночи он передумал и решил, что это ещё успеется, что сначала надо подвести некоторый учёт действительным силам заговорщиков.
      С этой целью в один из ближайших дней в Смольном собрались все те, кто принимал искреннее, горячее участие в деле царевны. Помимо Елизаветы Петровны и самого Лестока, тут были: Александр и Пётр Шуваловы, камер-юнкер двора Елизаветы Михаил Илларионович Воронцов, человек, очень много сделавший для царевны хотя бы тем, что, пользуясь большим влиянием на жену брата Романа, Марфу Ивановну, происходившую из богатого купеческого рода Сурминых, широко пользовался её кошельком для расходов по подкупам нужных цесаревне людей. Кроме того, здесь были гвардеец Грюнштейн, родом немецкий еврей, бывший в Дрездене маклером по продаже ювелирных изделий и приехавший в Россию искать счастья, затем немец Шварц, перешедший в русскую армию по инженерному ведомству, и, наконец, капитан (то есть ротный командир) Ханыков.
      Разумеется, разговор вёлся о перевороте и шансах на него. Грюнштейн, служивший в роте Ханыкова, говорил, что его рота вся целиком пойдёт за царевну, стоит только дать им знак. Со своей стороны, ручаясь за свою роту, Ханыков знал, что преображенцы все охотно пойдут за свою «матушку» и единственное опасение вызывает рота капитана Мельникова. Последний пользовался большим влиянием в полку, и с ним приходилось считаться.
      – Но разве его нельзя попросту купить? – спросил Лесток.
      – Право, не знаю, – ответил Ханыков. – Правда, он испытывает теперь очень большие денежные затруднения, но по существу он – честный солдат, и если не суметь заставить его по совести перейти на нашу сторону, то из-за денег он, пожалуй, этого не сделает.
      – Ведь это – тот самый Мельников, который с отчаянной храбростью помог скрутить Бирона? – спросил Воронцов.
      – Да, – ответил Ханыков, – мы оба были тогда в деле, только я командовал другим отрядом. Между прочим, на другой день я говорю ему «Здорово мы с тобою обмишурились!» – «Чем?» – спрашивает «Да как же, – говорю, – ведь Миних-то говорил нам об аресте Бирона для выгоды матушки-царевны, а оказалось, что мы только сыграли в руку врагам её высочества!» – «Ну, знаешь ли ты, – ответил он мне, – я солдат, а не политик. Мне фельдмаршал приказал дело делать, так я не рассуждаю, как и что. И не знаю, о каких врагах её высочества ты говоришь. Ежели царевна – враг государю и его родителям, значит, она и нам – тоже враг» Я и прикусил язык, опасно было дальше-то говорить!
      – Так он и донести при случае может? – спросил Александр Шувалов.
      – Не думаю, тем более на меня не пойдёт доносить. Мы с ним старые друзья, опасно было говорить потому, что разговор происходил на улице. Но я надеюсь со временем, когда наше дело встанет на ноги, поговорить с ним по душам. Повторяю – если он согласится, что всякий русский должен помочь нашей русской царевне вернуть свои законные права, так сейчас же к нам перейдёт…
      Разговор продолжался далее о том о сём. Наконец решили разойтись, «опять-таки ничего не вырешив», как грустно думал Лесток.
      – Но постойте же, господа, – остановил он их, – ведь мы опять ровно ни до чего не договорились! Надо же решить, что нам делать? Вы говорите, что преображенцы готовы в любой момент встать за нашу царевну? Так в чём же дело? Первой же ночью, ну, хоть сегодня же, собрать их на дворе; кто будет мешать – разные там Мельниковы, что ли, – тех попросту убрать! Повести согласных к дворцу, арестовать правительницу, да и делу конец!