Но он сейчас же громко, хотя и принуждённо, расхохотался:
      – Ваше величество… неужели вы забыли опыты скромного друга вашего с этим электрическим спектаклем, который сейчас столь пугает вашу расстроенную душу? Не желаю покидать вашего величества. Не уйду от тебя, матушка, то бы можно спустить мой змей золочёный. Вот бы искр принесло. Что осенью гроза, тоже понятно. Лето позднее стояло, жаркое. Осень – тёплая необычно. И собралось довольно зарядов в облаках наверху и в земле. Вот и чудо всё. Быть может, так оно случилось и в год смерти той покойной государыни.
      – Так явилось оно и в год смерти твоей государыни, – грустным, значительным тоном произнесла императрица, не отводя глаз от окна, за которым бушевала гроза и буря.
      – Что вы, что вы, матушка, ваше величество! – начал было Зубов, но затих и тоже посмотрел в окно.
      Ему вдруг показалось при блеске яркой молнии, в грозовой полутьме, которая наполняла теперь покои, что лицо императрицы совсем как у мертвеца…
      А Екатерина продолжала спокойно, значительно:
      – Сколько бы ни было у матери детей, внучат, правнуков… Ей и самого малого, и самого далёкого жаль, если уходит он. Понимает, что смерть своё берёт, а всё жаль! Мы – дети великой природы… Она рождает… и губит нас. А может, ей тоже жаль?.. И рыдает она…

* * *

      Большое, многолюдное собрание у «новорождённого» цесаревича Павла.
      Двери настежь повсюду, видны по-праздничному убранные покои, заставленные цветами, деревьями в кадках. Старинная, богатая мебель освобождена от чехлов, какими по-немецки аккуратная Мария Фёдоровна велит покрывать её всегда.
      Императрица с семьёй, окружённая самыми близкими людьми, сидит в уютной гостиной.
      Сегодня в доме праздник, который привыкли справлять радостно.
      А все сидят теперь в чёрном, только белые перчатки резкими пятнами выделяются на фоне чёрных материй, чёрных вуалей, спадающих с головы у дам… При дворе траур по королеве Португальской, близкой родственнице императрицы.
      – Совсем немецкие похороны, – с улыбкой оглядевшись, замечает императрица, – там тоже принято так сидеть, в белых перчатках при чёрном наряде…
      Все улыбаются.
      Невесёлая, горькая улыбка у всех.
      Обширный театральный зал отведён для ужина.
      Как бывали веселы здесь эти ужины порой… Особенно в небольших ложах, где из-за тесноты тоже накрывались отдельные столики на три-четыре куверта. Обычно молодёжь собиралась своими кружками в уютные ложи…
      Тосты, смех, веселье, влюблённый шёпот под шумок…
      Даже и во дворце у Павла не может без этого шёпота, лепета прожить весёлая молодёжь.
      А сейчас не то у всех на уме.
      Король уезжает… Как бледна Александрина… Павел держится поодаль ото всех, в тени, как будто стыдится окружающих, желает избежать и сочувственных взоров, так же как и насмешливых, бросаемых ему вслед врагами вроде Зубова, Моркова, Пушкина, Вяземского и других. О, он знает их всех хорошо! Конечно, сам не подмечает, не видит цесаревич таких взоров. Но он чувствует их на себе… Он многое чувствует, о чём не подозревают другие, никто в мире! Пожалуй, его бы тогда родная мать назвала сумасшедшим и ещё при жизни заключила, радуясь облегчению в затеянных ею планах… Про них тоже многое знает Павел. Но молчит… Он молча, сам в себе, готовится к чему-то…
      И только порою, случайно встречаясь на ходу с Александром, со своим первенцем, сразу пристально вглядывается в лицо, в глаза юноши… И сейчас же проходит мимо. Он ещё не видит ничего в этих глазах, чего надо бояться ему, отцу своего первенца… А остального он не побоится… когда придёт час… Он близок, это чует Павел. И хотел бы запрыгать, запеть.
      Но ещё сумрачнее и строже становится его лицо. Он словно видит большой зал во дворце. Свою дочь, себя… Свою мать… Слышит, как ненавистный фаворит подходит и тихо говорит ей:
      – Король не придёт!
      Проклятая минута!
      Нет, святая минута! Она приближает что-то прекрасное, великое… И забывает о перенесённом стыде Павел, о годах гнёта и мучений… Но тут же поспешно отходит ото всех, чтобы кто-нибудь не прочитал затаённых дум Павла на его лице. Из дальнего угла окидывает окружающих взором хозяин. И только на одно лицо хочет и боится поглядеть: на лицо матери.
      Он поглядел раз, что-то прочёл на нём, обрадовался… И боится поглядеть снова, чтобы не испытать разочарования, не прочесть иной вести… Не такой радостной для него, для наследника, но более желанной для самой государыни, матери его.
      Как даровитая, прирождённая комедиантка, Екатерина чувствует упадок настроения у своей блестящей «публики». Она желает красиво доиграть роль до конца. Она умеет оживлять большие толпы, забавлять пустяками и веселить сквозь слёзы.
      Преодолев свою грусть и слабость, обходит она ужинающих, останавливается у разных групп… Всем находит ласковое, милостивое слово, в то же время даёт явное доказательство, что императрица не пала духом, что она спокойна и здорова, а не собирается умирать от огорчения, как шепчут её некоторые «друзья»…
      И понемногу меняется вид и настроение похоронного пира. Звучат кое-где шутки, смех… Звенят бокалы, края которых сталкиваются друг с другом, орошая пеной цветы, брошенные на роскошно убранный стол…
      Всё было бы хорошо. Но отчего так бледна Александрина? Отчего суров и неулыбчив её отец? Отчего так медленно движется вперёд грузная фигура императрицы? И даже словно меньше ростом стала она, хотя старается так же высоко, гордо нести свою красивую ещё голову, как это делала всегда…
      Варвара Головина, сидя рядом с молодой графиней Толстой, негромко говорит ей:
      – Я видела твоего мужа у великого князя… Вчера, ночью… Я знаю кое-что… Побереги его… И надо поберечь Александра…
      – О, пустое… Тут нет ничего… Так, вздор… Дела по службе… Ты ошибаешься, Barbe. Но как бледна Александрина…
      – Ничего, всё пройдёт. Я даже рада за неё, что так вышло. Какой злой, бездушный человек. Она не была бы с ним счастлива…
      – И я так думаю, – говорит Толстая. Тарелка почти пуста перед нею. Она не нужна. Молодая женщина берёт тарелку, поднимает над плечом, чтобы лакей, стоящий сзади, переменил прибор.
      Но вместо лакея – чья-то женская прекрасная белая рука с крупным бриллиантом на пальце берёт тарелку.
      Толстая оглянулась, вскочила, вспыхнула, как огонь. Дрожит смущённый, испуганный голос…
      – Ах!.. Ваше… – Голос оборвался.
      – Вы испугались меня, графиня? Вы меня боитесь? Что во мне нынче такое страшное?..
      – Я смущена, ваше величество, что не взглянула назад… Отдала вам тарелку…
      – Что же? Я стояла недалеко… говорила с Львом Александрычем… Вот он сидит. И пришла вам на помощь… О чём толковали, сударыни?
      – Да так, пустяки… Много чудаков ещё есть у нас… Вот этот князь Белосельский… Чванный какой, страх… А, надо бы думать, понимать должен кое-что. Побывал повсюду, в чужих краях. Видел, как люди живут…
      – Дорога дурака не красит… Только рака красит горе, – невольно с лёгким вздохом произнесла государыня. – Ну, веселитесь… Ай, батюшки, пудры сколько с причёски на платье насыпано… На чёрном выдаёт. Не то что на цветных туалетах. Да, к слову, Малюшкин ваш, князёк, как потешил меня… Тоже во Франции побывал. Видел, что там пудра у франтов на спине белеет. Не понял, что осыпалась с парика. Приехал, спину пудрить себе велит. Такая, мол, последняя мода в Париже! Забавный…
      – Спину пудрит… Ну, это стоит смеху!
      И обе молодые собеседницы государыни громко засмеялись.
      Дальше идёт императрица, сыплет ласки, шутки…
      Она решила с блеском доиграть свою роль до конца.

* * *

      Слабо освещена неуютная, обширная спальня.
      Мария Фёдоровна уже в постели. Но она не спит.
      Павел в шлафроке, в туфлях, с колпаком на голове расхаживает по комнате, вроде своей матери… Но в наружности, в движениях сына нет той силы и величия, как у матери.
      На ходу он и здесь, в туфлях, марширует, как на плацу, вытягивает носок, ставит сразу, по-птичьи, на мягкий ковёр большие, не по росту, ступни своих слабых, тоненьких ног… Такие же несоразмерно большие кисти рук взлетают почти при каждом шаге, и забавная тень рисуется на ближней стене. Порою одна рука хватает разлетевшиеся полы халата, запахнёт их, упадёт – и полы опять разлетаются, как трепетные крылья большой водяной птицы пеликана, бредущего на тонких ногах и приседающего слегка на ходу, движеньем крыльев сохраняющего равновесие…
      – Когда же это кончится наконец? – на высоких нотах, визгливо и в то же время хриплым, часто срывающимся голосом выкрикивает Павел. – Сил моих нет! Столько лет терплю… С самого дня рождения! За что судьба потешается надо мною? Кто проклял меня? Все живут как люди… Один я… Вот уж полвека скоро маюсь… И нет конца… За что? Почему? Вас спрашиваю, Мария Фёдоровна, почему?
      Молчит она. Отвечать нет смысла. Весь день хорошо прошёл. Но среди вечера подул южный ветер, и сразу нервы разошлись у цесаревича. Едва мог он вежливо проводить императрицу и гостей… Но здесь, в четырёх стенах отводит душу, клянёт судьбу, и мир, и людей… И негодует и проклинает. Плачет порой, пока усталость не охватит смятённую душу, больное тело, и он уснёт тяжёлым, тревожным сном.
      Слушает молча жена и ждёт, скоро ли смолкнет Павел.
      А он опять заговорил:
      – У меня, в моём доме – насмешки, глумленье надо мною! Думают, я не замечаю ничего? И другие говорят мне… Много говорят. Вот теперь сына против отца поднимать вздумали. «Бабущка-де скоро умрёт! Готовься царствовать. Тебе завещан трон, не отцу… Партию собирай! Отца чтобы не допустить, если он…» Да-с, вот что вашему сыну толкуют. Добро, что ещё молод, неиспорчен… и робок мой сын… Ошибутся… Ни на что не осмелится наш сын! Я буду царствовать, я! И почему бы нет? Почему он? Почему – все, да не я? Проклятье! Не нравлюсь… Матушке родной не нравлюсь… Никому не нравлюсь… Вам тоже не нравлюсь… А? Говорить извольте, если спрашивает муж… Почему? За что? Я ли виновен, что вышел таким? Я другим мог быть… Рост разве мой? Вот рука моя! Мужчины рука! Нога тоже настоящая! Большая, широкая… А тут!..
      Он ударил себя по бокам, по груди.
      – Задушили, заморили… В пуховиках томила бабушка, императрица покойная. Отчего мать не вступилась? Вырастила же моих сыновей?.. Вон какие… Мои ведь они! А? Я вам говорю! Или не мои? Вон нос у Константина – мой совсем… Александр – он на вас, но и на меня походит… Мой он сын, я спрашиваю?..
      – Мой друг!..
      – Не слёзы ль снова? Не терплю! Не обижаю вас, не сомневаюсь. Подтверждения словам моим хочу… Только и всего-с!.. Мой сын?
      – Ну, можешь ли ты…
      – Мой, значит! Какой большой, красивый… И я таким бы мог быть… Заморили, задавили с колыбели… Потом Панин калечил… Душу извратил, тело засушил… Виды были на то… Политические виды у матушки моей!.. Хе-хе-хе!.. И потом душили… И теперь… Сорок два года давят, дышать не дают… И говорят, что зол я… Что причуды у меня… Разве я не был бы добрым? Разве жаден, завистлив я? Людей не люблю? Бога не боюсь? Не жалею всех… Жалею. Да себя больше всех жаль… Нищий счастливее меня: у него мать была, семья… У него сыновей не отымали… Его не теснили, не давили. Он мог смеяться, когда весело, плакать, когда скука… А я не могу. Должен под чужую флейту плясать… Оттого и стал таким… Вот, вот…
      Он подошёл к зеркалу и пальцем стал тыкать в стекло, в своё изображение, которое неясно отражалось при свете свечи в шандале на ближнем столе.
      Вдруг произошло что-то странное.
      Павел схватил тяжёлый бронзовый шандал и с размаху ударил в то место, где отражалось его смешное, теперь искажённое гневом лицо.
      Гулко пронёсся удар, звук которого отражён был доской под стеклом.
      Звеня, посыпались осколки.
      В ужасе вскочила великая княгиня, кинулась к мужу:
      – Что ты сделал, друг мой?
      – Ничего, смотри… Какая рожа!.. Души моей не видно!.. Вот, рожа… Её видать!
      Он, как зачарованный, продолжал глядеть в зеркало.
      Что-то странное получилось там.
      Куски выпали, но небольшие. Слабая рука выкрошила рану в гладком стекле. И зеркало отражало лицо Павла, но вместо носа чернела выбоина. Другая темнела на виске, словно глубокий пролом. Трещина пришлась там, где отражался рот, и искривила его в странную улыбку.
      Потом, четыре года спустя, увидя мёртвого мужа, Мария Фёдоровна вспомнила эту минуту. Но сейчас другая мысль наполнила её безотчётным, леденящим страхом.
      – Зеркало разбил… Мертвец… покойник будет в доме…
      – Не в этом, нет, не в этом! Я так хочу!.. И заставлю самую судьбу изменить свои решения!.. Я знаю её волю… Нынче вечером я читал её…
      – Где, друг мой? Дорогой мой муж, успокойтесь… Вы больны… Где вы читали? Что?
      – Смерть!.. Я прочёл слово «смерть»… Где?.. На лице императрицы… у матушки моей… Тс… молчите… Никому ни слова, пока… Тс… Хе-хе-хе… Я прочёл! Как весело… Как тяжело мне! Проклят я!.. Прокляты! Прокляты все!.. Прокляты злобной судьбою!..
      То смеясь, то рыдая, упал он на кровать и вскоре умолк понемногу.

* * *

      Полтора месяца прошло.
      Самые глубокие раны если и не заживают порой, то люди перестают чувствовать невыносимое их жжение, острую боль первых дней.
      Всё притупляет незримое, ласковое время, всё врачует своей всесильной рукой!..
      Не плачет так часто и сильно юная княжна. Даже стала улыбаться порою… Поправилась и бабушка её, императрица.
      Заботы по царству, придворные печали и радости, безделье и дела снова наполняют ум, привычный к неустанной деятельности.
      До конца октября ещё сильно недомогала императрица, но дел набралось столько, самых важных, неотложных, что пришлось пересилить и себя и свой недуг.
      Когда Роджерсон уговаривал её полежать, поберечь себя, она отвечала с оттенком раздражения:
      – Столько лет знаете свою больную и всё одно поёте. Стоит мне переломить болезнь, она и пройдёт. Не в первый раз!
      А тут добрые вести стали приходить, как будто удача снова улыбнулась. Шестьдесят тысяч штыков с Суворовым во главе, посланных на помощь рухнувшему трону Бурбонов, поддержали старую славу.
      Принуждая к отступлению передовые отряды республиканских войск, шли вперёд суворовские «детки», чудо-богатыри, которых умел вести к победам и к смерти вдохновенный старик, полубезумец и полугерой…
      Они рвали на себе в клочья мундиры, разбивали обувь и с босыми ногами били и отбрасывали за Рейн отряды генерала Моро. Только Бонапарту, гению революции, ставшему затем её злым гением, на Аркольском мосту, 6 ноября 1796 года удалось остановить движение этой русской лавины, катящейся по кровавым нивам Европы для охраны кучки Бурбонов, отверженных своим народом и осуждённых Историей.
      Но это случилось в минуту, когда Екатерину уже не занимало ничто земное…
      А пока пришли приятные для императрицы вести. И снова воспрянула духом и окрепла телом эта сильная, неугомонная женщина, словно решившая упорно бороться и против старости, и против неудач.
      Так, по крайней мере, казалось людям.
      Никто не знал, какие страдания, душевные и телесные, выносила она, стараясь не выдать чем-нибудь своей мучительной тайны.
      Екатерина сама слишком хорошо изведала жизнь, сама в себе носила все зачатки хорошего и дурного, чтобы не знать людей, особенно свой собственной двор, свой народ.
      Как ни странно, но самообольщения не было у этой умной правительницы людей.
      Она доказала это всею своею жизнью. Никто до неё и после, занимая трон, не заботился столько о прославлении своего имени, как эта Великая Екатерина…
      Она сыпала золотом философам и поэтам, книги которых читались, к словам которых прислушивался весь мир. И, как благодарное эхо, звон червонцев русской императрицы превращался в поток восхвалений «Семирамиде Севера»…
      Не жалея народных денег и крови своих подданных, начинала она военные авантюры, завершение которых приносило только ряд реляций о победах войск императрицы на суше и на воде. Но народу, государству мало пользы было от тех побед.
      Только бескровные завоевания Крыма и Польши округляли владения. Но именно эти «завоевания», сделанные под шумок, за счёт бессильных, слабых соседей, не много славы прибавили к имени «победительницы» и в глазах потомства и даже современников.
      Правда, генерал Тутолмин в полном собрании Сената решился нагло возгласить, обращаясь к Платону Зубову:
      – О, сколь не походите вы на «злотворного гения», который присоединил к России дальние степи казацкие, гнёзда гибельной чумы, тогда как вы завоевали в Польше области плодоноснейшие, на рубеже лежащие с сердцем образованных стран, и жертвуете неустанно счастием, здоровьем, лучшими годами жизни для славы государыни.
      Но даже здесь, в этом залитом золотом и милостями императрицы раболепном Сенате, и здесь низкая лесть прихлебателя была встречена гробовым молчанием, от которого побледнел и льстец, и сам фаворит, которому курили такой грубый фимиам.
      Екатерина также осудила Тутолмина за плевок на могилу Потёмкина.
      А столицы, новая и старая, долго ещё потешались над речью, острили по поводу тех «неусыпных трудов», тех «бескровных жертв», какие фаворит приносит своей покровительнице, «не щадя жизни, здоровья и живота»…
      А про Польшу общий говор выразился в словах:
      – Ловко урвали кусок от загнанного оленя, когда столько сильных, когтистых лап тянулось к даровому блюду…
      Понимает это Екатерина. И страх охватывает её:
      – Нельзя показать своей слабости. Стоит согнуться – тебя толкнут, совсем повалить постараются… И протянутся десятки когтистых лап, будут рвать ещё живое, трепещущее, но бессильное тело!..
      Этого не хотела старая умная правительница.
      Лучше умереть на ходу, на ногах… А там, что будет – ей дела нет…
      Пока Екатерина жива, она останется, хотя бы по виду, хотя бы ценой муки тяжёлой, прежней, удачливой, непоколебимой в беде и в радости…
      Так и поступает она.
      Встаёт почти так же рано, как и всегда. Топит свой камин, садится за работу…
      Правда, порою Екатерина долго медлит над чистым листом бумаги… А когда начинает писать, то тяжело, поскрипывая, движется по бумаге её перо. Даже почерк изменился у государыни…
      Всё больше предаётся своим воспоминаниям императрица. Как будто утешить себя хочет блестящими картинами былого в страхе перед мраком грядущего дня…
      Вот, вот они, юные, прекрасные, полузабытые, ушедшие давно из жизни милые лица… Целые толпы знакомых, близких лиц, вереница блестящих, незабвенных картин прошлого!
      Вот бедный замок, где прошло её детство… Сёстры Кардель. Первая быстро ушла. Осталась вторая, весёлая, легкомысленная немного, живая француженка, но такая ласковая, терпеливая. И умная. Она научила девочку быть ровной, любезной со всеми. «Никого не обижай. Тебя меньше обидят!» – твердила наставница.
      Это пригодилось в будущем бедной принцессе.
      А вот ласковый, важный аббат Менгден, известный своим даром прорицания. Он глядит в глаза худенькой девочке, касается её высокого, гладкого лба и говорит:
      – Я вижу здесь не одну, а три короны!..
      Считает в уме императрица: российская, крымская и польская! Верно. Предсказание сбылось. Значит, круг завершён? Или ещё нет? А Византия для Константина? А корона Индии, а персидская митра? Или ими не придётся увенчать старое чело?
      Горько улыбается императрица…
      А воспоминания бегут своей чередой. Вот тот, которому тоже в детстве пророчили несколько корон… Её кузен, потом муж… Красивый сначала. Изуродованный оспой потом…
      Ей больше повезло. В ожидании трона она жила среди простых людей, вдали от этого трона, вокруг которого самый воздух ядовит… И это её спасло. А он?.. Идея величия помрачила в нём человеческую душу, последний разум и разнуздала все грубые, животные страсти… И он погиб… Прочь, прочь это воспоминание… Правда, она думала втайне, желала невольно… Но не так ужасно… не руками людей… Таких близких ей, с которыми она делила все свои радости и горести.
      Алексей Орлов… Он ещё жив… Но теперь он не тот, каким был тогда… Прекрасный, мощный, как древний воин…
      А брат его, Григорий, который ещё дороже был юной Екатерине… И покинутой жене, и торжествующей царице… Она любила его за силу, за решимость…
      Всё прошло… А вот и очаровательный красавец Понятовский… Теперь – тоже старый, развенчанный король той Польши, которую она раздробила без пощады…
      А из более глубокой тьмы прошлого выплывает образ красивый и лукавый. Её первая любовь – Салтыков…
      Странно, самые важные события жизни этой женщины, ведущие к успеху и власти, переплетены с сердечными переживаниями, очень глубокими порою… Она не умела распутничать по расчёту, как большинство женщин, окружавших её при дворе Елисаветы… И не тешилась грубой чувственностью, как другие. Струю чувствительности вносила она во все свои связи, даже мимолётные… Отзвуки немецкой родины, страны женских вздохов и голубых незабудок…
      Вот дни переворота… Ряды войск… Толпы народа… Тогда народ любил её. Она умела окружающих, по крайней мере, привязать к себе: гвардию, жителей столицы… Она сумела покорить и Москву, которая сначала холодно отнеслась к «царице-немке». А теперь? Блеску много, но как мало любви! Почему?
      Вот начало царствования… Бецкий, Потёмкин… Тоже широко одарённый человек с искалеченной, полубезумной душой…
      И всё же он был лучше многих, таких выдержанных, лощёных, как Васильчиков, Мамонов, Зорич, Зубов…
      Да, да, лучше этого баловня. Хотя тот мёртв, а этот жив.
      Но старая опытная женщина умеет быть справедливой.
      Единственное преимущество за этим то, что он жив…
      Немало их было… И все ушли.
      Этот же здесь…
      Давно оценила она своего последнего фаворита.
      Вот он стоит перед нею, залитый блеском, женоподобный, с какой-то кошачьей наружностью и манерами… Он любит кошек. Но мужчине не надо бы походить на них… Она знает, как и отчего покрываются влагою и маслом красивые глаза любимца, такие откровенно-жадные, наглые порой, когда, он не стесняясь выпрашивает новых даров. Он, украшенный всеми первыми отличиями империи, орденами с её портретом, осыпанным бриллиантами, на груди.
      Да, ему, как Орловым, как Потёмкину, как ещё двум-трём, самым дорогим людям, подарила Екатерина такой портрет – высшую награду. Этим она как бы возвышала в глазах у всех подданного до положения гражданского, морганатического супруга своего…
      А ему всё мало. После смерти хапуги отца вся фамильная жадность, всё скряжничество словно переселилось в Платона Зубова.
      Невольно поморщилась при этой мысли Екатерина… Но что делать.
      Мелкий он… духом и телом… Продажный, как содержанка… Пресыщенная женщина не закрывает глаз ни на что… Но он продаётся весь, без остатка, именно ей! Ею всецело он создан, понимает, что не нужен больше никому, ни для чего. За позорную должность получает щедрую плату… потому не изменит до конца… Верен, как умеет, служит, как знает… Пускай. Она даёт свой опыт, он – свою юную силу. Склеится что-нибудь до конца… А там?.. Её не будет, когда начнётся что-нибудь иное. Так не всё ли равно?.. Этот – верен. Она знает! Недаром старик Захар не раз по ночам следил и днём вызнавал: где, у кого бывает фаворит.
      Потом приходит, докладывает. Не ищет женских ласк этот холодный фаворит. Старается только разогреть себя, чтобы она была довольна. Так надо и его баловать всем, чем ещё может она, «Семирамида Севера»…
      Отвернувшись от прошлого, окидывает взглядом настоящее усталая, старая императрица.
      Тут мало радостей… Замолкли бои… Желтеют победные трофеи, знамёна… Разве что донесётся ещё с берегов Рейна, с полей Франции?
      Почему спешит Екатерина не думать об этом? Словно предчувствие дурное начинает тревожить её. Но и вокруг – мало утешения…
      В зеркало боится поглядеть эта сильная, неувядавшая многие годы женщина.
      Всё, что по царству за долгие годы было затеяно ею, что начиналось так красиво, с шумом и блеском, – осталось недоделано, незавершено, рушится, ещё не получив законченных очертаний…
      Воспитательные дома Бецкого, корпуса его и Зорича, Смольное общежитие простых и благородных девиц, свод установлений и законов, население украинских степей, Крыма, Сибири, казна, дороги… Литература, просвещение, художества…
      Как порывисто шло дело вначале… и теперь остановилась работа почти везде. Нет людей, нет охоты ни у кого бескорыстно служить начинаниям, в которых скрыт залог новой будущей жизни общества…
      Отчего это?
      И как ответ неумолимой, беспристрастной Судьбы перед нею начинают выступать какие-то тёмные, неясные картины…
      Порою слова правды попадались государыне в лощёных отчётах сатрапов, которые на местах, по глухим углам правили от её имени многомиллионным, терпеливым народом… И видит она то, чего не хотела видеть всю жизнь…
      Покосившиеся, жалкие избы глухих деревень… Бездорожье, миллионы людей, живущих впроголодь, несущих тяжёлое бремя безгласных рабов… Вот тот фон, то основание, тот слой земли, на котором красуется пышное растение: мировая слава Екатерины Великой…
      Вместо навоза – грязью, кровью и потом удобрен слой чёрной земли…
      И чудится «Семирамиде Севера», что скоро может увянуть блестящий цветок, который вызвала она к жизни ценою многолетних дум, напряжений, труда…
      Уйдёт она – и рухнет многое… И многих погребёт под своими развалинами…
      А не всё ли ей равно! Её тогда не будет…
      И только устало склоня старую, седую голову, повторяет эта великая артистка на сцене всемирной истории:
      – Только бы не упасть, не свалиться самой раньше времени… А упасть – и умереть! Да и скорей бы уж это… так устала! – совсем тихо добавляет она.
      Как будто боится, что Судьба подслушает это невольное желание души и исполнит его.
      Судьба подслушала…

* * *

      Четвёртого сентября было собрание в Эрмитаже.
      Довольная известиями, полученными от Суворова, императрица казалась очень весела.
      Под конец вечера, встав из-за карт, она обходила гостей, а за ней ковыляла дура-шутиха Матрёна Даниловна. Несмотря на свою показную глупость, Даниловна хорошо умела уловить, что толкуют в простом народе, собрать все столичные сплетни и поднести их Екатерине, которая очень чутко прислушивалась и к дворцовым «коммеражам», и к говору народной толпы.
      – Вот, потасцили угодника, – сюсюкала Даниловна по поводу перенесения новых мощей, – потасцили, словно утопленника, волоком… А надо было на головусках понести, как по старинке, по законю… Илоды немецкие!.. Всё не по-насему делают, Кателинуска!..
      – Правда твоя, Даниловна. А что про грозу говорят, не слыхала?
      – Пло глозу, что была по осени? Глозное, говолят, цалство будет…
      – Какое грозное царство? Чьё?
      – Бозье… Бог судить цалей и псалей станет… И будет Ево глозное цалство!
      – Глупости ты болтаешь…
      – Ну, Кателинуска, ты очень умна… Уз больно возносисься… Гляди, нос разсибёсь, как давеца с лесеньки: цубулах… гоп-гоп-гоп… Покатилась-поехала наса кума с олехами…
      – Ну, поди, ты надоела мне…
      – Пойду, пойду… И то не ладно… Баиньки пойдёт Даниловна… Пласцай, Кателинуска…
      – Что прощаться вздумала, дура? Никогда того не было… – с неудовольствием кинула ей государыня и дальше прошла.
      Вдруг из боковых дверей показался ряженый, коробейник.
      – С товарами, с ситцами… С разными товарами заморскими, диковинными! К нам, к нам жалуйте… Вот я с товарами!
      – Ну, пожаловал! – узнав голос вечного затейника, Льва Нарышкина, радостно отозвалась императрица. – Иди, иди сюда! Показывай вот молодым особам, какие у тебя новиночки?.. Да не дорожись смотри…
      – С пальцем – девять, с огурцом – дюжина! По своей цене отдаю, совсем даром продаю. Чего самой не жаль, то у девицы я и взял… А дамы, что дадут, я тоже тут как тут! Атлас, канифас, сюрьма, белила у нас, покупали прошлый раз… Вот вы, сударыня! – указал на Екатерину старый балагур.
      – Врёшь… Эй, велите подать льду… Сейчас докажу, что не нужно мне такого товару. Себе лицо обмою, тебе нос приморожу, старый обманщик, клеветник… Неправдой не торгуй! И без тебя её много…
      – Пожалуйте, молодки, нет лучше находки, как мои товары… – зазывал Нарышкин с манерами заправского коробейника.
      Его окружили. Он сыпал шутками и остротами.
      Все смеялись, и государыня чуть ли не больше всех.
      Подошёл Андрей Шувалов.
      – А, вот и вы, граф, пожалуйте, пожалуйте, – делая глубокий реверанс, пригласила его императрица.
      – Жалую, жалую. Всегда рад жаловать, к веселью, ваше величество, матушка ты моя!
      И глубоким, низким реверансом, по-женски, ответил на реверанс государыни. Хохот раздался вокруг.
      – Но, господа, напрасно смеётесь. Мы с графом старые друзья… Сколько лет?.. Или не говорить? Не скажу… Много лет с ним знакомы… Можно нам и пошутить друг с другом… Однако, – вдруг бледнея и сводя брови, сказала она, – от хохоту, видно, снова колика вступила в меня… Генерал, дай-те руку… На покой пора… Веселитесь, друзья мои… Покупайте, торгуйтесь только с этим старым плутом… Он вас надует, гниль продаст втридорога, – шутя на прощанье, погрозила Екатерина Нарышкину концом своей трости…
      – Я со старших пример беру, матушка, – на колкость колкостью ответил куртизан.
      Екатерина ушла. А смех и веселье долго ещё не умолкали в покоях ярко освещённого Эрмитажа.
      Фаворит далеко за полночь ушёл от государыни и послал к ней Перекусихину.
      – Подежурьте уж при матушке, Марья Саввишна. Всё неможется ей, – попросил встревоженный фаворит, не сумевший совершенно облегчить нездоровья своей покровительницы.
      Тревожно спала императрица, но утром проснулась в обычный свой час.
      Никого не призывая, затопила камин, села к столу, но работать ей не хотелось. Она подвинула большой энциклопедический словарь, из которого выбирала материалы для исторических своих сочинений, и стала просматривать его. И задумалась.
      Захар неслышно внёс кофе, поставил его на обычное место.
      От неожиданности, услышав шорох, Екатерина вздрогнула, но сейчас же сдержалась.
      – С добрым утром. Как почивать изволили, матушка? – участливо спросил старый Захар. – Ночью-то, сказывают, недужилось?