А завтра – день прощанья… И знаете ли, ваше сиятельство… Я не знаю, как и сказать… Но в отношении лично меня до сих пор не решено, куда я направлюсь теперь? Для поддержания святого дела истощены все средства, какие были в моих руках, в руках близких мне людей. Составление армии и содержание её сделано почти целиком в долг!.. Теперь пора расплатиться. Кредиторы заговорили… А я…
      Принц не докончил и только тяжело вздохнул.
      – Боже мой! Отчего вы раньше, ваше высочество, так откровенно не сказали мне всего! Конечно, мы и теперь сделаем, что возможно. Но не думаю, чтобы такая поддержка отвечала и нашим желаниям и вашей необходимости… Но конечно, в самом скором времени… Я сегодня же буду говорить с государыней… И завтра до отъезда вы получите ответ. Ручаюсь вам в этом…
      – Да благословит вас Бог, милый граф! Но куда вы дадите знать о дальнейшем после моего отъезда? В Кобленц я вернуться не могу…
      – Да и не надо. Поезжайте в страну «свободы»… В Лондоне вы будете приняты самым лучшим образом. Уверен в том…
      – Кредиторы и там найдут меня. А законы Англии очень суровы к неаккуратным должникам… Я так слыхал…
      – Пустое! Вздор, ваше высочество. Вам и думать не надо о том!.. Позвольте себе отстранить все возражения вашего высочества. Англия за честь почтёт принять принца д'Артуа, друга русской императрицы. Король Георг никогда не пойдёт против нас. Я вас уверяю. И не без оснований… Там будет сделано для вас всё, что ни пожелает государыня.
      – Но парламент… министры… Они в Англии несколько в иных отношениях к короне, чем здесь, в стране счастливого самодержавия… Конституция…
      – Фу, какое избитое… простите, даже пошлое слово, ваше высочество! Вам ли, правнуку Людовика XI, Людовика Святого и других, думать о подобных пустяках? Парламент – это для толпы… Для успокоения черни. А высшая политика делается не грубыми руками этих торгашей из нижней палаты… Наконец, у нас там есть свой министр, князь Семён Романович Воронцов… Он немножко опустился и распустился среди «свободных британцев». Но вы передадите ему от моего имени… Прямо от меня всё, о чём мы сейчас решим. И посмотрел бы я, как это не будет сделано в полное ваше удовлетворение. Полагаю, это должно вас устроить, ваше высочество.
      – О, если так… Если вы говорите, ваше сиятельство…
      И оба глубокие политика стали заниматься обсуждением подробностей дальнейшего образа действий. Как раз в это время доложили о приходе принца де Линя и маркиза Эстергази, которые тоже вступили как бы в свиту фаворита, ожидая от него великих и богатых милостей. Особенным усердием отличался князь Эстергази.
      – Вот кстати. Проси, проси, конечно! Вы не против, ваше высочество? Мы с ними и приступим к работе, так сказать, viribus unitis!.. Ха-ха-ха… О, пусть берегутся эти все «голоштанники», люди «долин и гор», все эти масоны и цареубийцы! Мы им дадим себя знать!..

* * *

      Екатерина на своей половине сейчас тоже сидела не одна.
      Сказавшись больной, она забавлялась с маленьким Эстергази, мальчиком лет девяти.
      Миловидный, с живыми, мышиными глазками, ребёнок был очень развит для своих лет. Но больше в дурную, чем в хорошую сторону. Бледное личико и синие подглазины были бы подозрительны для родителей, более внимательных к детям, чем чета Эстергази. Мальчик любил впиваться поцелуями в губы и грудь красивым молодым фрейлинам, окружающим Екатерину. Его собственная гувернантка сама отдавала ему крепкие поцелуи и по ночам часто наведывалась к постельке мальчика, хорошо ли ему спать…
      Преждевременная испорченность сквозила в чертах ребёнка, несмотря на наивный и ребячливый тон, какой усвоил себе этот маленький актёр. Екатерина видела всё. Но её забавляло в ребёнке и проявление ранних страстей, и рафинированная чувственность, свойственная старинным расам, и способность мальчика твёрдо вести внушённую ему роль.
      Сама актриса по натуре, она ценила дарование, где бы и в чём оно ни проявлялось.
      Сначала князёк пел ей слабым, но верным и приятным голоском народные двусмысленные песенки своей родины и соблазнительные куплеты салонных романсов. При этом мимика и движения худенького тельца, полные наивного, бессознательного цинизма, поясняли недосказанный порою смысл стихов…
      – Да ты прелесть что за обезьянка! – хохотала от души Екатерина. – Я тебя каждый день буду ждать… Приходи, будем друзьями… Ну, теперь пой песню ваших «голоштанников»…
      – Слушаю, ваше величество.
      Мальчик взъерошил себе длинные, завитые волосы, нахмурил брови и, подражая грубым народным голосам, старался побасистее запеть заказанную песню.
      …«Са ira! ca ira!..»
      Резкий, зловещий припев прозвучал в покоях самодержавных государей Севера каким-то тайным предзнаменованием…
      Даже слабый голосок ребёнка получил особую звучность и выразительность, как будто князёк перенёсся к той минуте, когда впервые прозвучала эта боевая песня в его розовых, аристократических ушах и запомнилась навсегда.
      Величавый, лет сорока человек в роскошном французском кафтане и кружевном жабо, очень моложавый на вид, показался на пороге комнаты, дверь которой раскрылась без предварительного доклада, согласно данному заранее приказанию императрицы.
      Вошедший сделал большие глаза, услышав мятежный напев в таком неподходящем месте, но сейчас же овладел собой и низким поклоном приветствовал хозяйку, которая протянула ему радостно обе руки.
      – Входите, входите, милый Шуазель. Я вас жду. А пока от скуки забавлялась этим очаровательным парижанином… Садитесь. Сюда, ближе. Поболтаем… Его я сейчас отпущу. Ступай, мой князёк. Кланяйся своей маме и своему папе и скажи, что я приказала приводить тебя каждый день, с утра, когда сам пожелаешь. Мы тут будем петь, играть… У меня найдётся немного игрушек… Словом, думаю, тебе не будет очень скучно со старухой бабушкой… А?
      – Я буду счастлив, ваше величество… Мама сказала, ваше величество…
      – Не величай меня, дитя. Зови просто бабушкой, как звали мои родные внуки, когда были такими, как ты, и тоже каждый день прибегали сюда, возиться, «помогать» мне в моих работах, для чего проливали чернила и путали исписанные листки. Ты гораздо благовоспитаннее моих великих князей, как я вижу… И мы с тобой поладим… Целуй меня и ступай…
      – Кланяюсь вам, бабушка, ваше величество… Я порадую папу и маму, бабушка, ваше величество, – вдруг, состроив печальную рожицу, сказал князёк, вспомнив, что ему было поручено из дому. – Папа сегодня был очень сердит. Пришли разные люди с бумажками. Требовали денег. А у папы ни одного су. А мама плакала, что завтра на приём у вас, бабушка, ваше величество, ей придётся быть в старом туалете. Никто не хочет шить нового без денег. И они приказали не говорить этого вам, бабушка, ваше величество… Но мне жаль моих милых папе и маме, – запричитал мальчик. – И я сказал… Потому что все говорят, ваше величество, бабушка, очень добры и помогаете в несчастии честным людям… И Бог за это посылает вам много денег и войска, бабушка, ваше величество… Только не надо говорить папе, что я всё это говорил вам!.. – бойко отрапортовал свой урок мальчик и посмотрел на «бабушку».
      Екатерина, заливаясь весёлым смехом, только делала знаки Шуазелю де Гуфье, который тоже улыбался, но далеко не так весело, как Екатерина.
      – Ну, хорошо. Молодец. Ничего не забыл. Скажи папе и маме, что ты мне ничего не говорил. Но я сама помню и постараюсь позаботиться о карманных деньгах твоего папы и о туалетах мамы… Иди, милая обезьянка. Завтра жду!.. – И, меняя тон, она просто, серьёзно заговорила с Шуазелем: – Завтра – день прощаний… Принц, конечно, ждёт не одной почётной шпаги, которую я ему поднесу… Для войны нужны солдаты. Для солдат необходимы маркитантки во всех смыслах. Для маркитанток нужны деньги, и трижды деньги. Порочный круг, из которого принцу пока не удалось выскочить… Он посматривал всё время мне в руки, хотя ничего и не говорил… Я без слов поняла благородную грусть милого принца. Готова сделать, что могу. И сейчас скажу вам, что именно. Дела России и мои вы знаете. Я с вами откровенна, как с моим другом, которого знала и любила ещё до личной встречи… Граф Сегюр, показав вашу депешу из Константинополя, сразу убедил меня, что маркиз Шуазель – не только верный слуга Франции, но преданный, а главное, бескорыстный друг моей империи, значит, и мой! Я давно хотела это вам высказать, доказать… наконец случай, хотя далеко не радостный, дал мне эту возможность… Вы у меня. И с вами говорит не императрица, а женщина, расположенная, уважающая, очарованная и вами лично, и вашим благородным характером… Так буду говорить прямо. Денег у нас сейчас мало. Что есть, надо приберегать. Европа взбудоражена. Буря из Парижа, от полей прекрасной Франции, грозит промчаться по целому миру, задеть и нас… Следует быть готовым ко всему… Всё-таки графу д'Артуа теперь же я прикажу выдать сто тысяч ливров. Потом надеюсь выслать ещё столько же, если не вдвое… И все силы пущу в ход, чтобы «лига» осуществилась и скорее вернула трон Франции её законным государям.
      – Ваше величество… Вы видите, слёзы наполняют мои глаза… Мои уста…
      Действительно, мужественный на вид, но слабонервный, бывший посланник Франции при султане уже начал проливать слёзы, согласно своей кличке «плакса-Шуазель», под которой был известен в Петербурге.
      – Слушайте дальше. Новое правление в Швеции изменило все мои планы. Не будь этого, и карман свой я раскрыла бы шире, и дело всё пошло бы быстрее. Но поглядим. Вот что вы должны передать принцу, о чём завтра при всех неудобно было бы толковать.
      – О, вы мудры, государыня, как…
      – Сравнения оставим на после… Ещё два слова. Я, как императрица, высказываю и должна высказывать твёрдую уверенность в успехе дела вашего несчастного принца, в его домогательствах и планах. Но вы знаете, что Екатерина имела случай сноситься с выдающимися умами Франции. И по-моему, есть опасные признаки… Смута глубже, чем мы это говорим, даже чем сами думаем. Что-то старое рухнуло вместе с вашей Бастилией… Что-то скатилось в пропасть с теми священными головами, которые отсекает стальное лезвие отвратительной гильотины… И я боюсь, что мы – на пороге полного преображения народов и государств. Я начинаю даже опасаться за своё далёкое, мирное, нетронутое пока заразой царство… Конечно, я приму меры. Железной стеной отгорожусь от пожара… Но вам там, на Западе, грозит беда. Скажу прямо. Не обижайтесь, мой друг…
      – О, ваше величество…
      – Я целый месяц наблюдала принца… и окружающих его. Много благородства, много мечтаний и надежд, но… Знаете, всё-таки удержать в руках большой кусок легче, чем вернуть его, когда он захвачен другим, даже не по праву. Для этого надо больше сил и ума, чем для сохранения своего добра… И если этого добра не было сил уберечь, то…
      – О, государыня… Мрачные взгляды… Но я понимаю их…
      – Что делать. Мы одни. Можем, как жрецы, говорить правду. И вот я словно вижу вперёд, что может ожидать вашу бедную родину… Там должен явиться вождь… Человек большого ума, железной воли и малосовестливый… Вроде восточных тиранов старых лет, но умнее, хитрее… И он овладеет волей других… Овладеет Францией… Может быть, целым миром… Только не моим царством, пока буду править я или внук мой Александр!..
      Она умолкла, глядя вперёд, туда, через стены, в грядущее.
      Шуазель побледнел, как будто почуял дыхание вечности.
      Оба они и не подозревали, что этот человек уже родился и всего год тому назад подал просьбу о зачислении его в войска русской императрицы, но получил отказ… Теперь он уже сидел в Париже… Создавал планы завоевания Франции, целого мира… И звали его, этого великого выходца из маленькой Корсики, Наполеон Буонапарт! И через девятнадцать лет он поведёт миллион солдат в Россию и там похоронит их!
      – Но пока что надо жить, Шуазель, не так ли? Будем же работать и жить… И облегчать по возможности трудный путь другим. Через это меньше шипов попадается каждому на долгой жизненной дороге.
      Порывистым движением этот лощёный, осторожный дипломат взял руку императрицы и прижал к губам.
      – Благодарю вас, ваше величество, за эту минуту. Я знал великую государыню. Теперь узнал великую, мудрую женщину, которая так же прекрасна, как умна!
      – О-ла-ла!.. Признание по всей форме… Но здесь, в этом деловом покое признаний я не принимаю. Для того есть особые уголки. Вы всё, конечно, осмотрели в моём дворце…
      – О, государыня… Несколько раз… Такое богатство… Сколько вкуса… Этот Эрмитаж… Зимние сады… Стаи порхающих и поющих птиц… Боскеты… Бессмертные картины… Мрамор… Всё это…
      – Всё это – декорум императрицы. Если хотите видеть уголок Екатерины-женщины, я покажу вам то, что могут видеть лишь мои самые близкие, понимаете, близкие друзья… которым я не могу ни в чём отказать, перед которыми не таю ничего, в надежде, что никогда не придётся раскаиваться… что бы ни случилось между нами потом. Я слишком хорошо знаю, как изменчивы чувства людские. Ваш вид особенно напоминает мне о том. Знаете, у вас удивительное сходство с единственным человеком, которого я любила и люблю до сих пор… С Понятовским… А это уж так верно заметил ваш поэт: «Возвращаемся вечно мы к первой любви!..» Пойдёмте… Я вам покажу…
      Небольшая дверь, которую миновала Екатерина, томно опираясь на руку смущённого таким неожиданным поворотом кавалера, вела в коридор, полуосвещённый цветной лампой.
      Следующая дверь раскрылась без шума.
      Шуазель увидел небольшой покой, убранный с восточной роскошью, мехами, коврами, оружием. На стенах висели великолепные портреты, всего около двадцати. Всё мужские лица. Приглядевшись, при свете сильных, но тоже одетых футлярами из цветного стекла ламп, гость узнал черты тех, которые были явно оглашены, как «друзья сердца», фавориты или даже случайные наложники на короткий срок этой загадочной, могучей женщины, в которой всё было сильно, неукротимо, несмотря на её годы.
      – Узнаёте? Конечно, не всех… Вот Страхов… Он…
      И новая Беатриче повела гостя по лабиринту своих райских воспоминаний…
      – А теперь перейдём дальше…
      В следующей комнате обстановка была ещё роскошнее, ещё уютнее. Какой-то возбуждающий и бодрый аромат исходил из скрытых кадильниц и лёгкими клубами носился в воздухе, в полутьме.
      На стенах висело столько же картин, сколько портретов было в первом покое.
      Картины эти эффектно озарялись лучом отдельной лампы при каждой из них, причём свет падал лишь на полотно, как будто из потайного фонаря.
      Картины были написаны на мифологические темы самого соблазнительного содержания. И на каждой из них голова женщины напоминала Екатерину. А голова мужчины была снимком с какого-нибудь из тех портретов, которые висели в соседней «галерее сердечных воспоминаний», как называла это сама хозяйка…
      У Шуазеля закружилась голова.
      Он давно понял, зачем его привели сюда.
      И сейчас два сильных чувства окончательно захватили ум и душу осторожного, опытного дипломата и любезника-француза.
      Тень Потёмкина, поверженного ревнивым, завистливым Зубовым, выросла перед глазами Шуазеля… Конечно, вытеснить совершенно юного фаворита ему не удастся. На Екатерину нашёл каприз. Она сочла возможным дать волю своей фантазии… Но через день, через неделю она может невольно даже предать его, Шуазеля, более юному и постоянному фавориту Зубову. Что тогда?..
      С другой же стороны, ввиду решения герцога остаться навсегда в России, чего желает сама Екатерина, как было бы хорошо «дерзнуть» и потом использовать хорошенько минутный фавор… Быстро всё это проносилось в его уме. Риск большой… Но и ставка крупная… Что, если?..
      Он уже незаметно стал вести спутницу к одной из широких восточных кушеток, расставленных вдоль стен.
      Но неожиданно новая мысль пришла ему в голову: «Но ведь она так стара!..»
      Правда, здесь полутьма… Черты ещё сохранили свою правильность и остатки красоты. Но Шуазель, словно в гипнозе, увидел и то, что скрадывал сейчас искусственный полусвет: морщины, складки… Измятые линии лица и тела…
      Зубов, как и всякий другой из русских, видел перед собой скорее нечто высшее, чем простую женщину. И это сознание будило страсть.
      Шуазель не был охвачен таким порывом преклонения перед величием власти… Что, если природа мужчины откажется повиноваться внушениям разума?.. Тогда совсем беда…
      Во избежание всяких осложнений, кавалер с самым внимательным видом, подойдя к ближайшей картине, стал рассматривать её:
      – Хорошая кисть… Кто это писал? Немного аксессуары неверны… Вот эти пилястры и рисунок мебели… Но сильно, сочно… Это менее удачно написано, ваше величество! – переводя свою спутницу к следующей картине, как будто они гуляли по залам Эрмитажа, среди толпы людей, спокойно говорил Шуазель…
      Екатерина, сначала немного волновавшаяся, когда они вошли сюда, поглядела на своего спутника, осторожно высвободила свою руку из-под его локтя и, как будто заражаясь настроением собеседника, спокойно, ласково, тоном светской хозяйки стала давать объяснения новому «Иосифу Прекрасному» сорока лет…

* * *

      Неузнаваемая, величественная, стоит в большой тронной зале Екатерина, слегка опираясь рукой на невысокую колонну.
      Русский двор, один из самых пышных в Европе, сегодня окружает государыню особенно блестящим, великолепным полукругом кавалеров и дам, одетых в шёлк, в парчу, залитых золотом, осыпанных жемчугами и самоцветными камнями редкой величины.
      Корона на императрице слепит глаза сиянием великолепных бриллиантов.
      Скипетр держит на подушке граф Шувалов. И словно искры сыплются из этого скипетра, когда луч солнца коснётся бриллиантов, покрывающих его.
      А против этой сказочной группы расположилась другая, не так богато разодетая, но полная красоты, грации и особого, изысканного вкуса, который сквозит во всём, начиная от перьев на причёсках дам, до красных каблучков у ботинок, сжимающих стройные, узенькие ножки парижских светских щеголих, перенесённых под небо Севера, как переносят порою роскошные цветы из-под открытого южного неба в жаркие парники северных теплиц…
      Впереди всех стоит принц д'Артуа в тёмном, но великолепном наряде.
      После обмена официальными приветствиями Екатерина дала знак Платону Зубову, который передал ей шпагу с литым из золота эфесом, осыпанным драгоценными камнями.
      Взяв в руки это великолепное оружие, Екатерина обратилась к д'Артуа:
      – Ваше высочество. Теперь вам предстоит трудный подвиг: поднять разрушенный и опрокинутый трон, целые тысячелетия стоявший так незыблемо и твёрдо! Предстоит борьба за право при помощи отваги, ума и ратных сил, которые вы, принц, конечно, с Божьей помощью, сумеете собрать вокруг священной орифламмы французских королей. Примите же эту шпагу, данную Богом для короля на одоление дерзких врагов власти, покоя и счастья на земле! Я бы не вручила её вам, если бы не была глубоко убеждена, что вы скорее пожертвуете жизнью, чем откажетесь употребить этот клинок так, как предписывает долг и слава вашей династии! Бог в помощь, ваше высочество! Беритесь за дело, в добрый час! А здесь всегда с живым интересом будут следить за вашей благородной борьбой и молить Бога о ваших победах!
      Став на одно колено, принял знаменитую шпагу принц д'Артуа.
      – Бог, дама и моя вера! Вот клич, с которым предки наши шли на победу или смерть. Эти же слова повторю я сегодня, полный невыразимой благодарности к новой, небом посланной избавительнице из чуждых холодных стран, которая, подобно Жанне д'Арк, опоясавшей Карла мечом победы, пророчит и нам счастие этим священным даром! Бог, дама и моя вера! – повторяю я. А моя вера – это возрождение законной власти в истерзанной, страдающей, но всё-таки прекрасной моей Франции… Мир народам и счастье всем под сенью векового трона, под защитой закона и Бога!
      Сказав эту короткую речь, принц поцеловал руку императрицы, получил ответное лобзание в голову, и аудиенция окончилась.

* * *

      Усталая, удалилась к себе императрица и собиралась отдохнуть, когда послышались шаги за дверью, ведущей на половину Зубова, и сам он появился перед ней.
      Наблюдательная и чуткая, Екатерина сразу заметила, что фаворит чем-то недоволен. И, предупреждая нападение, встретила его вопросом, в котором звучала нотка раздражения:
      – Скажите, генерал, что это вы делали вчера весь вечер, даже не могли прийти, когда я просила вас?..
      – Странно, ваше величество, – совершенно ей в тон заговорил Зубов. – Я именно хотел обеспокоить вас вопросом; почему вы не изволили меня предупредить, что желаете вчера принять наедине этого плаксу Шуазеля?.. Но дело сейчас не в том. Я с очень важным сообщением. Оказывается, что мы порою бываем чересчур доверчивы, ваше величество, – играя словами, выдал эту фразу фаворит. – Преследуем якобинство в далёкой Франции, а здесь, во дворце, главари этих каннибалов живут, занимают высокое положение, готовят наследника великой державы!
      – Ах, вы снова снова про Лагарпа, – со вздохом облегчения произнесла Екатерина, довольная, что неприятная сцена ревности прошла стороной, – снова про его сношения с кантональным советом? Но, друг мой, – переходя на русский язык, примирительно заговорила она, – пойми, нельзя же вадскому гражданину, хотя бы и воспитателю моего внука, даже и не объявленного наследником покуда, нельзя же Лагарпу запретить сношения с его родиной только потому, что там образ правления республиканский… Важна не идея, а то, как её проводят в жизнь. Надо знать, кто берётся за это опасное дело. Вон почитай даже святое Евангелие; ужасное учение. Не надо ни царей, ни богачей, ни войны… Бог и люди, дети его, равные перед Богом, вольные перед небом, братья между собою. То же пишут теперь и на стенах домов в Париже. Но пишут братскою кровью, канальи! Вот за что я их так не терплю… А наш Лагарп… Ты же знаешь его: подлинно, не то что мухи, блохи не задавит, хоть бы и кусала его. Буддист какой-то, а не гражданин республиканского Вада… Успокойся… Нервы у тебя… Или печень. Бывает это от устали, Хочешь, я Роджерсона…
      – Ах, ваше величество, при чём тут моя печень. Я душу свою готов положить за мою государыню, а мне о печени говорят. Я совсем не про кантон, про другое. Свеженькое нынче узнал… Слыхали, что у нашего «будды» есть в Париже братец, ему полное несходство, хоть и единокровные и единоутробные… Генерал от санкюлотских шаек и ярый якобинец сей брат… И между ними горячая переписка идёт… Долго ль до греха… Да я не о себе… О моей государыне, о…
      – Ха-ха-ха! Так вот что! Благодарствуй, милый друг. Меня бережёшь! Спи спокойно. Кому я нужна, мёртвая? Только митрополиту, гляди. Подарок получил бы за отпеванье… Да сыну моему, не в обиду сказано… А боле никому… Всё же благодарствую за опеку и охрану… Всё ли?..
      – Нет, ещё есть. Но вижу, в добром настроении состоите. На потом уж отложу… Не портить бы такой весёлости.
      – Когда зла буду, тогда и подвезёшь, друг мой. Ладно. И на том мирюся. А теперь иди сюда… И мы помиримся с тобой…

* * *

      Когда Зубов собирался уйти к себе, Екатерина остановила его снова:
      – Постой. Теперь не скажешь ли то, что раньше не договорил? Занятно мне. Знаешь, любопытна до смерти я ныне стала…
      – Могу ли не сказать? Да и дело само наружу просится… Наставник тот превосходный, «будда» эта самая, и в иную политику ныне пустился, уж не пойму, на что глядя. Принялся авансы в Гатчину закидывать…
      – Что? Что? – потемнев и подымаясь с кушетки, переспросила Екатерина. – В Гатчину?.. Какие авансы? В чём?
      – Миротворец, вишь, всесветный сказался в пройдохе швейцарском… Мирить отца с сыновьями задумал… Против вашего величества их поднять задумал… Откуда ветер подул, сказать не умею. А что правду вам доношу – Бог порука… И ещё надо сказать…
      – Постой… постой… Их, внуков? С Павлом… Не понимаешь, почему? А я понимаю… Хворала я… всем заботы и припали в царстве хозяйничать… Готовить себе куски да пирожки. Врут, не будет того! Завещание готово. За верными руками лежит. Да манифест подписанный… Суворову и Румянцеву поручу его, когда почувствую… Когда пора придёт… А пока, хвала Господу, не собираюсь наследства никому оставлять, ни сыну, ни внуку… Так вон куда господин философ метнул! На двух свадьбах пировать хочет, да и прежней не оставить… Хитро… Не по-философски, по-купечески скорее. Недаром у них там торгаши все отъявленные… Добро. Я узнаю. Молчи пока! Я сама внука спрошу… Не бойся. Тебя не выдам… Молчи… Всё сама узнаю… С Богом пока. Захара только позови…
      Захар явился и стал, ожидая приказаний, у дверей.
      Екатерина ходила по комнате и бормотала про себя:
      – Куда забираться стали, верхогляды проклятые… Канальи, прохвосты… Бродяги, медвежатники… Я им задам… Я им покажу…
      Захар осторожно кашлянул.
      – Александра Павловича попроси сейчас же ко мне! – даже не оглянувшись на камердинера, приказала императрица и продолжала мерить шагами просторный, светлый покой.
      Обеспокоенный тем, что его в необычное время и так срочно зовут к императрице, великий князь Александр торопливо сменил домашний китель на парадный мундир и, запыхавшись от быстрого перехода, спуска и подъёма по дворцовым лестницам, появился в покое Екатерины.
      – Саша, милый, иди, иди сюда! – совершенно спокойно и ласково встретила его бабушка.
      Они обменялись обычной лаской: внук поцеловал руку, она его в глаза.
      – Ну, садись сюда. Надо нам потолковать с тобою. Боже! Я как-то не замечала, какой большой ты вырос!.. Совсем мужчина… И красавец на загляденье… То-то мои некоторые фрейлины стали так задумчивы, вздыхают, бледнеют и часто являются на дежурство совсем не в свой черёд… О, ты далеко пойдёшь, мой свет… Не стыдись. Я же твоя бабушка… Ближе садись… Тут, на скамеечке, у ног. Помнишь, как в прежние годы, когда ты с Костей приходил каждый день и мы так весело, бывало, играли и в жмурки, и в лошадки, и в жгуты… А потом вы садились у моих ног… И я вам сказки складывала. Поди, не забыл?
      Смущение слегка стало заливать краской бледное, женственно-красивое лицо шестнадцатилетнего юноши, рослого не по летам, но тонкого и стройного.
      Он, очевидно, ожидал совершенно иного приёма и как будто чувствовал за собою что-то, не дающее ему права на эти ласки, на эти милые воспоминания.
      Заметила это и бабушка, но не подала виду. Только спросила:
      – Что же ты молчишь нонче? Здоров ли?
      – Немножко нездоровится, – обрадовавшись подсказанному предлогу, солгал внук и даже не поморщился при этом. – Голова что-то… Вот уж дня два. И нынче этот приём… Шум, люди…
      – А ты любишь тишину, покой… Я заметила. Спасибо твоему наставнику. Он сумел пробудить в тебе любовь к природе и к иным хорошим, серьёзным вещам, помимо дворского блеска и суеты… Надо чести его приписать… Жаль будет отпустить теперь его.
      Говорит, а сама пристально вглядывается в лицо внуку. Тот сразу встрепенулся.
      – Как, расстаться, ваше величество? Разве?..
      – А что же ты думал, моё дитя? Не вечно же под указкой сидеть. Вон у тебя и пушок на верхней губе… Скоро станем невесту тебе искать… Не красней, это мещанство… Ты помнишь ли, – вдруг серьёзней заговорила она, – к чему готовит тебя жребий? Не то после срока – даже раньше иных надо тебе познать людей и жизнь, чтобы уметь потом управлять многими миллионами людей. Всё предвидеть, помнить обо всём. Это великое слово, Саша: царствовать – значит провидеть всё наперёд… А для того спокоен должен быть государь. Ни страсти, ни вожделения не должны тревожить его крови. Он имеет право жить не по тем узким прописям, кои всем иным с детства натверживают попы либо педанты-наставники… Ни отец, ни мать для истинного государя не значат ничего. Его народ, благо миллионов, слава царского имени – вот его высшее благо и закон, вот его родня и дети… Царь – отражение Божьей власти на земле. Бог уносит тысячи жизней, смывает волною большие города с лица земли. Кто осудит волю его? Миллионы существ любят и порождают себе подобных по единому закону хотения Господа. Кто скажет, что в этом стыд? Так и царь!.. Никогда не красней, чтобы ни сделал, Саша. Верь, что не можешь сделать дурного, и будет по вере той… Дурное сделаешь, прямо всем скажи. И дурное царя станет законом для людей; лучше будет, чем добродетель мелкой души. Я так всю жизнь жила. И, видишь, судьба не карает меня… Люди боятся и любят. Мир чтит и прославляет… Меня слушай, Саша. Больше никого… Ты всё молчишь?
      – Что мне сказать, ваше величество? Я чувствую, понимаю, вы чего-то ждёте от меня. Да не пойму, чего? Спрашивайте. Я отвечу, как всегда. Как Богу, так и вам, государыня.
      – Откуда ты такой? Ну, с людьми нельзя открытым быть, правда твоя. Да я – не люди. Я – бабушка тебе. Люблю тебя, как себя люблю. Ты же знаешь… Надежда моя в тебе. А ты со мною так… Почему? За что?..
      – Простите, бабуся. Я и сам того бы не хотел… да не умею совсем справиться с собой. Боюсь всё: дурно бы не сказать, не сделать… Не огорчить бы вас… Как батюшка часто огорчает. Вот и молчу больше… Разные мысли во мне. Граф Николай Иванович всегда учил: про себя таить, чтобы не повредили злые люди. Лагарп тоже говорит, только по-иному. Если хорошее в душе, не надо его напоказ давать. А дурное лучше в себе утаить, побороть… Самому с ним справиться… А я порою и разобраться не могу: дурно ли, хорошо ли, что задумал, чего желаю, что покою не даёт… Вот и молчу…
      – Да, да… Моя судьба… Я тоже так росла при покойной государыне… Но она мне тётка была по мужу. Любила мало… Враги кругом меня обступили. У тебя же не так… Что теснит твою молодую душу? Скажи!
      Она подняла его опущенное лицо, заглянула в глаза ему и медленно отвела свою руку.
      Как будто затаённое чувство брезгливости прочла она в этих глазах. Даже подбородок задрожал у юноши, словно коснулось что-то нечистое, холодное, скользкое.
      Это инстинктивное движение заставило всю кровь прилить к лицу бабушки. Ей показалось, что в глазах внука она прочла весь длинный ряд имён, с которыми долгие годы связывалось её имя. И теперь, на старости лет этот список не закрылся. Новые имена вносятся в него. Внук видит. Софизмы бабушки плохо влияют. Что он простит себе и людям более юным, чем она сама, то кажется ему противным в ней, в бабушке…