Когда к вечеру Зубов, надушенный, затянутый, в парадной форме, явился по приглашению к Нарышкиной, хозяйка была совершенно одна и встретила гостя с грустным, опечаленным видом.
      – Здравствуйте. Очень мило сделали, что откликнулись на мой призыв. Мне очень нездоровится нынче. Обычные мигрени. Видите, я совсем по-домашнему, уж не взыщите… Садитесь. Чаю хотите? Нет? Поболтаем. Да что вы так скучны? Бледный, томный, на себя не похож… Я вас знала всегда таким весёлым, живым. Неужто в самом деле так сердцем больны? А? Не верится даже…
      – Не знаю, что и сказать! Я свои чувства не раз выражал вам. И теперь, когда вы вселили в меня надежду… Наконец, сегодняшняя записка… Я – между жизнью и смертью… Говорят, нынче произошло окончательное объяснение. Называют и невесту графа: княжна Щербатова… Не мучьте… Говорите скорее: какова моя участь? Смею ли я надеяться?..
      – Увы. Порадовать мало чем могу вас. Для того и позвала, чтобы вы не втягивались больше в свои мечты… Насколько мне известно, выбор уже остановили – увы! не на вас. Стойте, что с вами?! Вы помертвели! Успокойтесь, выпейте воды! Я пошутила, даю вам слово, хотела испытать. Ещё не решено. Да будьте же мужчиной!.. Слышите, у вас всё ещё впереди… Ну, что вы? Лучше стало теперь? Дитя! Какой смешной…
      – О, не смейтесь… Я только и живу этой мыслью… Анна Никитишна, умоляю вас, помогите мне! Я так вам буду благодарен… Так…
      Он быстро пересел на диван, на котором в свободной позе полулежала хозяйка, и стал целовать её руки.
      – Я сделаю всё, что хотите… Буду слушать вас, готов на всё… Но вы научите… Я не забуду… Прошу вас…
      И он стал всё горячей и сильнее целовать её полуобнажённую руку, шею, коснулся губами груди, на которой раскрылся плохо застёгнутый пеньюар.
      Нарышкина, ещё привлекательная, здоровая женщина, почувствовала жгучую истому от поцелуев этого красавца и, пожалуй, не отказалась бы от его ласк, но Екатерина могла войти каждую минуту, и это сдержало разгорячённую женщину.
      – Стойте. Опомнитесь, сумасшедший мальчик! Не теперь, после… Сейчас может прийти она… я жду её… Придите в себя, оправьтесь… Помните, какая участь постигла Корсакова и графиню Брюсову за такую же оплошность… Ага, испугался. Ну и сидите паинькой. Верю вам и так, без сильных доказательств, что вы не забудете моих услуг, моей помощи… и постараетесь не остаться в долгу… Я признательных, сердечных людей люблю. А вам буду тем полезнее, что светлейший, наверное, пойдёт против вас. Он привык, чтобы и в сердечных делах здесь глядели из его руки, брали того, кого он укажет. А нам надоело. Хочется сделать собственный выбор… Вот и подтянитесь… Как излишняя скромность может быть вредна, так опасна особая развязность… Вы эту прыть покажете с Протасовой, когда придёт время… Оно и будет передано по адресу. А мы с вами ещё будем видаться, надеюсь… Пригладьте ваши волосы… Пудру сотрите на мундире… вам попало с моей причёски… Так… Тсс… вот, кажется, мистер Том изволит лаять. Взгляните в окно… Идёт… Ну, сидите смирно. Мы никого не ожидаем… Болтаем, как добрые друзья… И… – Оставя французскую речь, Нарышкина закончила по-русски: – Помните: смелым Бог владеет. Только смелость умной быть должна… – Затем снова залепетала по-французски: – Скажите откровенно: как нравится вам эта Хюсс? Преплохая актриса. И некрасива даже. Удивляюсь, что хорошего нашёл в ней господин Морков?..
      – Здравствуй, Аннет. Не ждала? Я гуляю – и к тебе заглянула. Ты больна, мне сказали. Хотела навестить…
      – Я так счастлива, так благодарна, ваше величество… Теперь мне чуть полегче. И вот Платон Александрович оказал внимание: навестил недужную…
      – Хорошо. Очень хорошо… Судя по глазам, у вас доброе сердце, господин Зубов… Ты ложись, как лежала, на своё место. Я – тут… садитесь, господин Зубов, если вам не скучно провести полчаса с такими пожилыми дамами…
      – Ваше величество!..
      – Не согласны со мной? Ну, ваше дело! Я здесь не у себя. Спорить не смею. Пусть мы сойдём за молоденьких… Хотя вам… Сколько вам лет? Двадцать с чем-либо будет? А?
      – Двадцать два минуло, государыня.
      – Счастливый возраст. И мне когда-то было столько же… Только давно… Правда, сердце не верит этому… А зеркало старше всех на свете, всем правду говорит… Приходится его слушать…
      – Оно, значит, слепо… Оно не видит ваших глаз, госу…
      – Ого!.. Слышишь, Аннет? Мы комплиментов дождались от юноши… Что дальше будет?
      – Оно не видит ваших губ… не слышит вашего голоса…
      – Моего голоса? Он у меня звучный. Разве только зеркала и не слышат его… хотя дрожат порою… А другим он внятен. Это вы правы, господин Зубов. Но бросим обо мне… Лучше о вас потолкуем… Аннет, что ты стонешь? Опять мигрень?
      – Да. Простите, государыня… Я на минуту только удалюсь… Там туалетная вода… Я примочу виски… Одну минуту…
      – Мы тебя подождём. Видишь, я не одна: в хорошем обществе. Так думается, глядя на господина ротмистра… Ну-с, говорите: велика ли у вас семья? Брата, пажа, я помню. Прелестный ребёнок… Очень на вас похож… Ещё братья есть у вас и сёстры?
      – Четыре нас брата и три сестры. Старший – Николай. Димитрий за ним. Я и Валериан. Сестра Анна годом моложе. Была Катя, умерла…
      Голос Зубова дрогнул…
      – Младшая самая – Анна. Девочка ещё…
      – Большая семья. А ваш отец, если не ошибаюсь, по гражданской службе идёт? Вице-губернатором теперь?
      – Так точно, государыня.
      – Братья женатые, холостые?
      – Всё ещё холосты, ваше величество. У отца достатков особых нет… Сестёр придётся оделить… Так братья ждут, пока сами что-нибудь заслужат, тогда и насчёт семейства думать можно.
      – Весьма рассудительно. Редко теперь кто думает и поступает столь осторожно. Больше в брак вступить спешат… А что будет, о том нет мысли… А вы, что же, не махаетесь ни с кем? Не увлекаетесь? Жениться не думаете? Что покраснели? Это вопрос естественный. А что естественно, в том стыда быть не должно… Красивый, здоровый молодой человек… Я не девица. Со мной можно прямо говорить…
      – Нет… Я… Мне не до этих пустяков… Я давно… Во мне всё…
      – Ну, вижу, смутили вас мои вопросы. Об ином потолкуем. Службой довольны ли?
      – Счастлив, государыня, что вам служу… Вдвое счастлив, что могу видеть ту, перед кем все преклоняются… На кого молятся… чьё имя благословляют.
      – Вы всё своё! Не ждала я, чтобы вопрос о службе такие горячие дифирамбы мне вызывал. Да вы поэт! Чай, и стишки пишете?
      – Нет, не случалось, государыня… Не тем я занят… Мечты не те мои…
      – Мечты? Значит, мы мечтать любим? Интересно. О чём же ныне мечтают молодые люди? Военные особливо? О сражениях, поди? О славе? О победах? Чтобы все величали и знали ваше имя? Да?
      – Бывает и это, государыня. Но иное мне чаще снится…
      – Даже снится… Ну, коли охота, поведайте и мне, какие сны вам грезятся. Я охотница слушать чужие сны… если красивые они… необыкновенные. А судя по вашим весёлым, живым глазам, по виду по всему, сны у вас должны быть интересны. Говорите, послушаем…
      Свободней усевшись в кресле, Екатерина слегка откинулась назад, чтобы лицо Зубова было ей лучше видно.
      – Разное снится мне, ваше величество. А чаще других – один сон… Вот словно и сейчас я вижу его… Неотвязный… Видится мне…
      Зубов невольно сделал паузу…
      Голос его, тихий и осторожный, словно что-то нащупывающий, с первой фразой, касающейся грёзы наяву, сразу окреп, зазвучал уверенно и свободно. Порыв вдохновения, свойственный иногда и самым заурядным людям, налетел на душу честолюбца, который увидел себя лицом к лицу со своей заветной грёзой о счастье.
      Ключ к власти, к богатству, к силе был перед ним в лице этой немолодой, но такой ещё обаятельной, умной, могучей женщины…
      И Зубов как будто стал созвучен великой душе, с которой столкнула его судьба в этой светлой комнате летнего Дворца…
      Что-то ему самому неведомое забродило в уме, холодом. Дохнуло в грудь, проползло по плечам, заставляя бледнеть свежие, румяные щёки.
      Неожиданная картина сверкнула перед его глазами. То, о чём он думал, как карьерист, честолюбец, что высчитывал с карандашом в руках, вдруг представилось ему в образах, звуках и красках.
      И Зубов заговорил полным, звучным голосом:
      – Видится мне высокая скала. Полмира видно с неё. Я стою на скале. Но плохо вижу. Кусты, деревья мешают… И не человек я… так, маленькая, слабая пташка. Хочу взлететь и не могу. Слабы мои крылья. Ветер порывистый веет на высоте… К дереву прижался я и жду. А сердце из груди рвётся, весь мир видеть хочет, людей всех обнять… Что-нибудь сделать для них…
      – Доброе намерение… Весьма похвальное. Дальше что?
      – И вдруг…
      Снова невольную, лёгкую передышку сделал Зубов, чувствуя, что волнение всё больше охватывает его.
      – Вдруг… Что же?
      – Потемнело небо надо мною… шум несётся… шелест непонятный… Гляжу: орлица реет над головой… Гордый взгляд синих глаз… Мощная грудь… Крылья широко простёрлись… и спускается она сюда, на скалу, где я притаился… Опустилась. Села. Стала царственные лапы гордым клювом своим чистить… Перья отряхает… Страх меня сладкий охватил… Любуюсь, глаз бы не отвёл… И уж не знаю как смелости набрался, говорю: «Орлица гордая, царственная, мощная… Возьми меня с собою туда, в высь небесную, которой конца-краю нет, в бездонную глубину… Дай на мир поглядеть, как ты глядишь! Позволь под крылом твоим приют найти… Тепло там, отрадно как должно быть!..» Говорю, а сердце ширится в груди… Вот-вот разорвётся… И жду, что ответит орлица. И замер весь…
      – И… что же ответила она?
      – Что ответила? – переспросил Зубов, глядя прямо в глаза Екатерине, словно там пытаясь прочитать этот ответ. – Ничего не ответила… Только широко крылья распахнула. Я так и кинулся туда… к ней, на широкую грудь. Прильнул, охватил её шею руками. Не оторвать уж меня, скорее жизнь вырвать можно… И взмыла она, орлица моя гордая, царственная. И понесла меня… Что уж тут стало со мною, сказать, выразить не умею.
      Зубов умолк, отирая пот с высокого, белого лба, выступивший от непривычного волнения…
      – Красиво… Хорошо… Вы совсем поэт… Слышишь, Аннет, не права я? Это и державинским строфам не уступит… И чувства сколько…
      – Я не слыхала, – появляясь на пороге, проговорила Нарышкина, – верю, государыня, если вы хвалите. Благодарите же, Платон Александрович, за внимание.
      – Я не знаю… слов не нахожу… Чувство моё, конечно, только и подсказало мне… А то я совсем придумывать не умею, ваше величество… Это вот словно Бог надоумил меня… Будто я исповедь свою говорил… Простите…
      – Вижу, понимаю. Вам, господин Зубов, не в чем прощения просить. Дай Бог, чтобы у всех окружающих меня были такие чувства, виделись им подобные сны… Но вы разволновались совсем. Лицо побледнело… Вы дрожите… Здоровы ли вы, господин Зубов? Иным здесь, в моём лягушатнике, воздух не совсем здоров. Я прикажу Роджерсону, пусть поглядит вас… Может быть, посоветует что-либо. Вы – человек молодой. Вам беречься надо для себя, для семьи… А во мне вы всегда найдёте защиту и друга. Знайте, господин Зубов. Душа ваша добрая видна в глазах, слышна в речах ваших. Я добрых людей ценю… Пока до свиданья… Поправляйся скорее, Аннет. Что, лучше тебе? Слава Богу… Не провожайте… Идём, Леди… Том.
      Кивнув головой, Екатерина вышла из комнаты своей упругой, твёрдой походкой, бодро, как всегда, глядя по сторонам, постукивая лёгкой полированной тростью, с которой она выходила на прогулку.
      Одно только незаметное, едва уловимое движение головой сделала гостья хозяйке, когда расставалась с ней на пороге. Нарышкина поняла жест.
      Весёлая, довольная, возвратилась она к Зубову, который так и застыл на месте.
      – Ну, теперь дело ваше с хорошим концом. Можете целовать мои руки, сколько вам угодно, хитрый мальчишка… Сновидец этакий…
      У Зубова вырвался громкий, радостный вздох, и он не заставил хозяйку повторить её позволение…
      Белая ночь совсем уже овладела землёю, когда Зубов вышел из покоев Нарышкиной, чтобы обойти и проверить караулы.

* * *

      Дождливо и пасмурно было на другой день с утра. Как приговорённый к смерти, появился в приёмной Храповицкий, вызванный сюда по особому приказу, хотя был вовсе не его черёд.
      Бледное, осунувшееся лицо и неверная походка сразу выдавали, что пережил за это время растерявшийся, напуганный предстоящей немилостью государыни её доверенный секретарь.
      Вчера вечером заглянули к опальному кое-кто из его придворных друзей и передали обо всём, что сами знали относительно разрыва с Мамоновым.
      По соображениям Храповицкого, знающего Екатерину, такой кризис не мог повлиять на неё благоприятным образом.
      В приёмной не оказалось никого. Только Захар появился, заслышав осторожное покашливание Храповицкого.
      – А, вы здесь, Александр Васильевич. Про вас уж и вопрос был. Пожалуйте.
      – Здравствуй, Захарушка… Иду… иду… А постой минутку… Скажи: как матушка? Очень гневна? Что это она меня? Не слыхал ли? Беда какая ждёт? Говори уж, Захарушка, по старой дружбе. Я тебе тоже, может, когда в пригоде буду… А? Как? Что?
      – Ничего сказать не умею. Что вас касаемо – и вовсе не знаю. А что иных дел, так, верите, тоже затмился. То по череду всё шло. Светлейший человека на место определяли. И занимал он свою позицию… пока следовало… Там нового брали, всё по выбору князя же, не как иначе. А теперь?.. И не разберёшь. Всякий со своим блюдом тянется. А есть мы, видно, и вовсе пробовать не хотим… Уж и не знаю… Про вас тоже не знаю. Не до того тут было…
      – Ну, извини, Захарушка… Вот, понюхать не желаешь ли? Свежий. Американский.
      – Благодарствуйте… Ничего, душист. А мне всё же наш, царскосельский, больше по вкусу, который для государыни-матушки выращивается… Одолжиться не хотите ли? Этто – табак!.. Пожалуйте…
      И Захар, спокойный, величавый, загадочный, как каменный истукан, растворил двери Храповицкому.
      Ожидая сейчас услышать приказание сдать все дела и ехать в Сибирь, толстяк, осеняя себя частым, потаённым крестным знамением, шепча: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его», скользнул через порог знакомой двери.
      Екатерина стояла к нему спиной и глядела в окно, на нахмуренное небо, в туманную, синеющую даль аллей.
      Обернувшись на стук, она молча ответила кивком Храповицкому, согнувшему свой зажирелый стан в необычно глубоком поклоне.
      – Явились, государь мой, – резким, повышенным тоном заговорила Екатерина. – Вы что же это глаз не кажете? Или сбежать надумали? Срамите меня перед целым светом… Тут послы иностранные, весь двор. А он меня учить задумал! Теперь смеяться станут. «Хороша императрица, самодержида, если там какой-нибудь секретаришка её приватный смеет при всех учить, выговоры ей делать… замечания… Речь её прерывать». Сколько правлю, сколько несу свою службу верой и правдою, – а такого ещё не бывало… Хоть бы то подумали: какой пример вы молодым подаёте, государь мой! Со мною немало лет проработав, не знаете меня, не уважаете моей свободы монаршей… Да за такие вещи тётушка моя… либо Великий Пётр… Они бы вас… И я так не прощу… Не оставлю… Что молчите? Или не права я? Слов не имеете в своё оправдание, а? Говорите же. Трясётся, как лист на осине! И ни слова. Ну-с!
      – Виноват! – падая на колени, едва мог проговорить уничтоженный старик. – Кругом как есть виноват… И прощения просить не смею. Затмился, окаянный… Виноват, матушка ты моя! Больше не знаю ничего…
      – Виноват, верно… Но… не совсем… Встаньте. За вину и бранила вас… А за то, что не побоялись, моей пользы ради, себя под ответ подвести, вот, возьмите.
      И императрица красивой рукой протянула поражённому секретарю золотую, осыпанную бриллиантами и украшенную её портретом табакерку, из которой государыня нюхала почти всё время, пока читала грозную отповедь Храповицкому.
      – Мне?! Мне!! М-ма… матушка ты моя…
      И, не имея сил ничего больше сказать, старик так и зарыдал радостными, счастливыми слезами, ловя руку Екатерины, целуя складки её платья.
      – Будет на сегодня… Будет, встаньте… С неба слёзы… тут слёзы… Кругом слёзы. Встаньте. Берите. Это вам на память. Я – женщина, и притом пылкая. Часто увлекаюсь. Прошу вас, если заметите мою неосторожность, не выражайте явно своего неудовольствия и не высказывайте замечаний… но раскройте вашу табакерку и понюхайте… позвучнее… Я сейчас пойму и удержусь от того, что вам не нравится. Идёт?
      – Раб твой, матушка… Умереть прикажите, ваше величество, – и не задумаюсь!..
      – Ну, поживите ещё… сколько придётся. За работу сядем. Что у вас есть? У меня тут тоже набралось кое-что…
      Вооружившись очками и своей лупой, Екатерина приступила к просмотру докладов, принесённых Храповицким, слушала его соображения, приводимые справки. Но скоро неотвязная дума овладела её душой.
      Отложив в сторону бумаги, снимая очки, она вдруг заговорила своим простым, дружеским тоном:
      – Слыхал, что у нас тут делается?
      – Да, слыхал, матушка. Ох… слыхал…
      – Так это неожиданно… Подумаешь… Я тебе скажу, как это было…
      И Екатерина взволнованным голосом передала Храповицкому всё, что произошло между нею и Мамоновым вчера.
      – В ответ на моё предложение… когда я придумала так ловко… Une retraite brilliante он вдруг так написал… Посуди сам: каково мне было? Jugez du moment!
      – Ясно себе представляю, – на хорошем французском языке ответил Храповицкий, – это возмутительное бездушие и дерзость…
      – Нет, скорее – глупость и нерешительность. Он опасался… А хуже, что я с самого сентября переносить должна была… Положим, светлейший мне намекал тогда… Я внимания не обратила… Сейчас вот пишу ему… Слушай: «Если зимой тебе открылись – зачем ты мне ясно не сказал тогда? Много бы огорчения излишнего тем прекратилось… Я ничьим тираном никогда не была и принуждение ненавижу. Возможно ли, чтобы вы меня не знали до такой степени и считали за дрянную себялюбицу? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду, как и теперь оно свершилось. Бог ему судья…»
      – Слушать больно, государыня… Так за сердце и берёт… Не стоит он…
      – Ясное дело, не стоит. Но и я себя изменить не могу. Нынче сговор… Мы сейчас и кончим с тобой. Ты приготовь указы… на имение для графа… То, что к именинам я собиралась подарить. Теперь свадебным даром будет… И сто тысяч вели приготовить… ему же… Затем… там, в кабинете, получишь десять тысяч особо… Хоть завтра мне их принеси… И ещё… Спроси два перстня… Один получше, с моим портретом… А другой – с камнем. Так, рублей на тысячу… Не забудь… Знать хочешь: для кого? Пока не скажу… Идите с Богом…
      Сияющий, важный, как всегда, вышел Храповицкий из покоя.
      Даже Захар удивился этой быстрой и полной перемене, как ни привык старый слуга ко всевозможным превращениям при дворе.
      Держа в руке недавно пожалованную табакерку, Храповицкий стал среди приёмной, снисходительно поманил Захара, огляделся и негромко заговорил:
      – Видишь? Милость какая! Свою, личную мне! С табаком даже… Нюхай… одолжайся. Разрешаю… Вот она, матушка… Богиня, не государыня!.. Богиня, больше ни одного слова…
      – Поздравляю, ваше высокопревосходительство…
      – Благодарю… хотя и просто превосходительство пока… Не жалуй без неё чинами. Не годится… А вот лучше послушай… скажи… Приказание мне отдано. Секретное пока… Да тебе можно… ты свой… ну, там, Мамонову, дурачку, на абшид – деревеньку душ тысячи две с половиной либо три. Это пустое. И наличными сто тысяч… Мог миллионы получать… И вдруг! Дурак… Это так, по чину ему полагается, при отставке… А скажи: для кого приказано свежих десять тысяч рубликов запасти, принести… И два перстня: с портретом один, другой так?
      – Два?.. – Глаза Захара заблестели не то от любопытства, не то от предвкушения какого-то удовольствия. – Уж коли два, так и я вам кой-что скажу. Вы одну половину знаете. Я про другую смекаю… Хоть верного ещё не видно ничего. Стороной дело ведётся… Через Нарышкину, через Анну Никитишну. Так мне думается. Я из коморки своей видел: гулять пошла матушка… И с Нарышкиной. И та ей на какого-то офицера показывала. Знаете его… Ротмистр Зубов, конной гвардии. Начальник караульный. Приметил: приласкали… Совсем не видный человек. Но иные думают, будет взят ко двору… Прямо никто не знает. А я на него подозрение тоже имею.
      – На него? Подозрение? Ну, пусть так… Подозрение… Лишь бы радость ей была, нашей матушке…
      – Лишь бы повеселела она, болезная! – с сокрушением отозвался Захар.
      – Давай Бог!.. Летом дожди незатяжные, сам знаешь…
      – Так-то так… Да лето наше, гляди, миновало… Охо-хо-хо…
      – Ничего! Ей ли о чём печалиться. Царь-баба!
      – Одно слово, всем королям король!
      – Ну, так и думать нечего. Прощай…
      Важно кивнув Захару, Храповицкий вышел из приёмной.

* * *

      – Ну, вот и сосватали! – с грустной улыбкой заметила государыня, когда из её будуара вышла княгиня Щербатова, княжна и Мамонов, призванные ею в тот же день для официального сватовства.
      Минута была тяжёлая, и Екатерина могла бы избежать её.
      Но ей словно хотелось самой поглядеть: как будет вести себя, что скажет её фрейлина, испытавшая наравне с другими самое ласковое, доброе отношение к себе государыни и так плохо отплатившая за это?
      Княжна была растеряна и заметно бледна даже сквозь румяна и белила, к которым, вопреки обыкновению своему, прибегла сегодня.
      Мамонов стоял, не смея поднять глаз. Маменька то багровела, то бледнела и, несмотря на свою тучность, вертелась, как стрекоза, посаженная на булавку.
      Может быть, втайне Екатерина ждала взрыва раскаяния, самоотречения, на которые можно было бы красиво ответить ещё большим великодушием…
      Но всё обошлось проще: были слёзы, вздохи, полуслова и глубокие поклоны…
      Наконец все ушли.
      Екатерина осталась вдвоём с Протасовой и Нарышкиной, которые из соседней комнаты отчасти были свидетелями всей сцены.
      – Совет да любовь, только и можно пожелать, – поджав тонкие губы, язвительно выговорила Протасова. Её длинная, сухая фигура казалась безжизненной и одеревеневшей.
      Хотя приближённая фрейлина была намного моложе, но государыня казалась гораздо свежее и привлекательнее, не говоря об осанке и чертах лица.
      Потому, вероятно, и не опасалась Екатерина доверять этой особе своё представительство в некоторых особых случаях жизни.
      – О-о-х, дай Боже, чтобы было, чему быть не должно, – заметила Нарышкина, наблюдавшая незаметно за подругой.
      Она видела, что Екатерина огорчена сильнее, чем хочет показать, и решилась как-нибудь вывести её из этого состояния. Обычно сдержанная и осторожная в присутствии третьего лица, Протасовой, с которой была наружно в самых лучших отношениях, но про себя не любила и опасалась, Нарышкина решительно объявила:
      – Как я тут глазом кинула, прямо можно сказать, не будет пути и радости от этой свадьбы. Молодая пара – не пара совсем. Да и не так уж любят они друг дружку… Особливо она его.
      – Да? Правда? И мне что-то показалось… Да почему вы так думаете, мой друг?
      – Без думы, сердечное у меня явилось воззрение. Пресентимент такой. Как ни боятся они, как ни стыдно им, а радость великая, пыл этот самый, пробился бы в чём, кабы много его в душе. Тут не видать того. И начинаю я думать, что прав наш Иван Степаныч был…
      – Ах, мой «Ris beau Pierre»! Вот ежели бы он мне теперь приказать мог: «Ris, pauvre Catherine!.. Что же он сказывал?
      – Да не иначе, говорит, что в уме повредился Мамонов… Вон, как это с графом Гри-Гри… с Орловым было… И не без чужих проделок дело было. Обкурили, опоили чем-нибудь! Нужно было женишка окрутить, вот и подставили ему девицу, в ловушку затянули… Теперь отвертеться нельзя. И вы сами, ваше величество, как знают все, позорить девицу не позволили бы… даже графу!
      – Конечно, оно верно… Но из чего вы заключаете? Я хотела бы знать.
      – Дело видимое. Кто не знает, что при всём благородстве граф на деньги неглуп. Из рук их выпускать не любит… Вон когда имение своё последнее купил… Вяземский мне сказывал: надо было двести тридцать тысяч отдать. У него дома ассигнаций было тысяч на двести, без малого. Да золотом столько же. Он ассигнации отдал, а золото ни за что! У Сутерланда, у банкира, взял под векселёк. Мол, от государыни когда новые милости будут, тогда отдаст. Чтобы на золоте лажу не потерять… Любит он его, голубчик…
      – Вот как! Никогда бы не подумала, что Саша… что граф такой… интересан… и мелким делом увлекается… Мне казалось…
      – Так всегда бывает, государыня, когда очень близко стоит кто: видишь глаза, рот… А каков он ростом, во что одет, и заприметить трудно, не то что в каком кармане рука у него…
      – Правда ваша. Это вы верно, друг мой. Но вы не сказали…
      – Про невесту? Да всё дело короткое. В долгу она, как в шелку… Уж на что деньги шли? На притиранья да наряды либо на то, чтобы рты людям заткнуть подарочками, чтобы раньше времени их шашни амурные куда надо не дошли… А задолжала. И родители не больно в деньгах купаются. Вот им фортуна-то графа и кстати… А он всё заплатить за неё обещал, я верно знаю. Ну разве ж не спятил, сердечный? От такого счастья на своё разоренье пошёл! Из-за чего? Тьфу! Одно и думается: обошли чем молодца!
      – Может быть, вы и правы, друг мой… Не насчёт приворотного зелья, конечно… а что Иван Степаныч говорит о его помешательстве… Совсем, правда, он не прежний стал… каким столько лет и я, и все знали его… Жаль… Иван Степаныча надо завтра на сговор позвать. Я и забыла о нём в своих хлопотах. Вы со мною обедаете сегодня, душеньки?