Середина июня 1789 года.
      Больше месяца как императрица с обоими внуками и своей обычной свитой переехала в царскосельский дворец.
      Всего десять часов утра, но во всех жилых помещениях, во дворах между зданиями и в парке кипит жизнь.
      Удивительного тут нет ничего: сама «хозяйка» этого очаровательного уголка встаёт в шесть часов; погуляв немного в роскошном цветнике, по новому парку в английском вкусе, возвращается на небольшую террасу, которая ведёт в длинную колоннадную галерею, и садится на зелёном, обитом сафьяном диванчике перед таким же столом.
      Здесь часа полтора-два работает Екатерина над своими «Записками» и страницами «Истории Российского государства», пишет письма к Дидро, Гримму, к мадам Жоффрен, Циммерману, в которых так выражается ум державной сочинительницы, сверкают искры её веселья, юмора и вдохновения.
      После этого ещё часа два уходит на работу с дежурными секретарями, тут же принимаются доклады петербургского обер-полицмейстера.
      Затем Екатерина снимает свой гладкий, сбитый немного набекрень утренний чепец, заменяет его другим, украшенным белыми лентами, сидящим более прямо на густых, напудренных волосах. Вместо белого атласного или гродетурового капота она надевает гладкое, тоже атласное, белое платье, поверх которого носит лиловый молдаван. И туалет на весь день готов.
      Размеренно, по часам, даже по минутам, идёт жизнь в главном дворце, который внушительно темнеет со своими глубокими сводчатыми окнами на фоне свежей зелени старого сада и нового парка…
      В новой пристройке, созданной специально для Екатерины, и во всех флигелях, службах, конюшнях и караулках все – от старшего внука, великого князя Александра и до последнего сторожа – подчиняются раз заведённому порядку, отступление от которого допускается лишь по особому разрешению государыни.
      Сравнительно меньше движения заметно в помещении, отведённом для генерал-фельдмаршала князя Николая Ивановича Салтыкова, воспитателя великого князя Александра Павловича.
      Княгиня Наталья Владимировна появляется из своего будуара только часам к одиннадцати. Но Салтыков, по примеру государыни, давно на ногах.
      В передней у него дожидаются несколько военных с рапортами из Военной коллегии, где по должности своей председательствует князь, затем дежурный от молодых великих князей и два-три просителя.
      В гостиной, большой, просторной комнате, выходящей окнами в сад, давно уже ждёт выхода князя начальник роты, находящейся здесь в карауле, ротмистр конной гвардии, совсем молодой офицер, с виду лет двадцати – двадцати двух, не больше.
      Сначала он осторожно, мягкой, неслышной походкой лавировал между столами, креслами, диванчиками и столиками, расставленными в комнате. Потом остановился у окна и, жмуря свои большие чёрные бархатистые глаза, стал глядеть в ту сторону, где на солнце сверкала стеклянная стена знаменитой царскосельской галереи.
      Открытая часть этой галереи, которую образовал ряд массивных колонн, служащих опорой для крыши, была пронизана лучами утреннего солнца. И, проникая в пролёты стеклянной стены, они открывали глазу то, что происходило внутри галереи.
      Больше часу тому назад офицер мог различить, как по галерее прошла женщина, направляясь с террасы во внутренние покои мимо беломраморных бюстов героев и учёных, расставленных вдоль всего пути.
      Плотная фигура небольшого роста с высокой грудью, характерная постановка чуть приподнятой головы, и особая прямизна стана – все приметы государыни, хорошо знакомые ротмистру, привлекли его внимание.
      Женщина скрылась в глубине галереи, недоступной взору молодого офицера, а он всё глядел вслед, как будто стремился проникнуть взором сквозь толстые каменные стены…
      Гулко пробило десять на больших дворцовых часах.
      Бронзовые фигурные часы, стоящие в гостиной на консоли, мелодично начали вызванивать удар за ударом.
      Офицер как будто очнулся от своих дум, нервно оправил темляк, и без того бывший в полном порядке, огляделся, прислушался и опустился в мягкое кресло, откуда видно было и дверь спальни князя, и всё, что делается за окном.
      Тонкий слух офицера различил за дверью невнятное бормотанье, то переходившее в однотонное причитанье, то совсем затихающее. Изредка какой-то глухой стук доносился из-за двери, как будто что-нибудь мягкое падало на ковёр.
      «Поклоны отбивает… Весьма любопытно сведать: какие грехи великие замаливает сей старый хорёк?» – подумал ротмистр.
      Лицо его, очень красивое, но маловыразительное и неподвижное до этих пор, оживилось лёгкой насмешливой улыбкой, открывшей два ряда мелких, красивых зубов.
      Шум и серебристый звон бубенцов стал долетать из окна.
      Это отъезжала от крыльца обычная русская тройка обер-полицмейстера, успевшего сделать государыне свой доклад и теперь во всю мочь лихо покатившего обратно в столицу.
      Ещё не замерли серебристые перезвоны бубенцов и колокольцев, когда за дверью рядом послышались шаги.
      Слегка прихрамывая на левую ногу, приближался князь. Разделяя убеждения своего времени, Салтыков для предупреждения различных заболеваний носил постоянно «фонтенель» на этой ноге. Считалось, что через незаживающую, постоянно гноящуюся ранку выходят все дурные соки из организма и обеспечивают тем долголетие, здоровье и силу.
      Узнав шаги, ротмистр быстро вскочил, вытянулся в струнку, ещё раз одёрнув свой и без того прекрасно сидящий мундир.
      Большая тяжёлая дверь медленно, с коротким скрипом отворилась.
      Яркие золотые лучи солнца наполнили весь пролёт двери, ударив прямо в глаза ротмистру.
      На этом золотистом, сверкающем фоне появилась маленькая фигурка худощавого старичка со сморщенным лицом, с седою головой на тонкой, вытянутой немного вперёд шее.
      Небольшой острый носик торчал над безусым, старческим ртом с тонкими, нервными губами, которые порою как будто жевали что-нибудь, не умея оставаться в покое.
      Рот старика вечно был осклаблен в любезную, даже угодливую полуулыбку привычного царедворца. Но общее лукавое выражение лица, особенно небольших, карих, умно глядящих глаз, как-то не вязалось с этой гримасой, застывшей, словно маска, на лице старика.
      На нём был военный, зелёного цвета мундир и цветной камзол нараспашку. Старомодное кружевное жабо белело под камзолом.
      На ходу князь чётко постукивал своим костыльком с золотой ручкой, без которого не появлялся нигде.
      Князю было всего шестьдесят лет, но выглядел он гораздо старше, несмотря на свои вечные заботы о здоровье и довольно умеренный образ жизни.
      Беспокойный, завистливо-подозрительный блеск глаз, выдающий ненасытного честолюбца, говорил внимательному наблюдателю, отчего таким измождённым и слабым казался этот богатый и знатный, сделавший блестящую карьеру человек.
      – Здесь уже, Платошенька? Здоров, здоров… Рад видеть. Что там: все свои? Ну, погодят. Не каплет… Садись, потолкуем. Что нового? Кхм… кхм… выкладывай… Постой… Чтой-то ты нынче как будто тово… не тово?.. Ха-ха-ха-ха… Гляди, не истрепись до срока, потом чтобы неустойки не вышло… Ха-ха-ха-ха!..
      Князь рассмеялся своим дробным, надтреснутым смехом, впиваясь в то же время острыми глазками в лицо покрасневшего ротмистра.
      – Что? Нет? Скромненько живёшь? Верю, ладно… От любви сохнешь? Знаю… так и толкуем мы, где следует: «помирает от любви мальчик!..» Ха-ха-ха… Там это любят, чтобы за ней помирали, пока самой пора помереть не пришла… Ха-ха-ха… ха-ха! Кх-кх-кх-кх…
      Наполовину искусственный смех перешёл в такой же, наполовину только, естественный кашель.
      Казалось, этот старик в силу долгой привычки даже наедине с самим собой, даже на молитве перед Богом разучился быть простым и естественным. И это притворство, неразлучное с князем, уже не резало окружающим ни ушей, ни глаз.
      – Ишь, ишь, зардел даже, что твоя красная девица!.. Ротмистр… гвардеец, кавалерист!.. Ха-ха-ха-ха… ха-ха… Ничего… Это тоже нравится… Это любят… Красней, красней… вреда не станет от того… Ну, толкуй, что нового? Где был? Кого видел? Исповедуйся, мой свет. Докладывай по начальству…
      Ротмистр Платон Зубов, подняв скромно опущенные глаза и подобострастно глядя прямо в лицо князю, заговорил вкрадчивым, тихим, но внятным голосом:
      – Нынче Господь счастье послал, ваше сиятельство! Раненько утром случайно повстречаться довелось… Как на первую прогулку выйти изволила…
      – Случайно?! Ха-ха-ха… ха-ха! Со мной, брат, не финти. Со мной начистоту надо… Далее! Был замечен?
      – Помог Господь, ваше сиятельство! Я будто по караулу шёл… Увидал издали, остановился, салютую… Собачка одна ко мне кинулась. Я приласкал. Тут и узнан был. Изволила головой ласково кивнуть… И далее проследовала… Я не осмелился ближе. Очень в задумчивости пребывает, видно…
      – Задумаешься!.. Этот «Кафтан красный», как она его называет, совсем истрепался со своей Щербатовой. От него ей, голубушке нашей, ни тепло, ни холодно… А ещё ревновать смеет её, голубушку бедную… Собака на сене, ей-ей! И взглянуть ей не даёт ни на кого!.. Есть тут преображенец отставной, секунд-майор Казаринов. Известен давно государыне… Красивый мужчина. О нём тоже многие хлопочут. Особливо «потёмкинцы». Заметь это… Вот и захотел граф Брюс поджечь Мамону нашего … Торговал тот у графа именьишко, да остановился. Проведал, что не стоит покупать, крестьянишки разорены… А Брюсу сбыть охота. Он и спросил на днях: «Что ж, граф, покупаете, нет ли? Другой охотник есть». – «Продавайте! – говорит Мамона. – А кто торгует?» – «Казаринов…» Как услыхал мой Александр Матвеич, побледнел… голос у него отнялся. Еле слышно выговорил: «Да ведь у Казаринова у этого… и нет ничего… Откуда у него триста тысяч… такая изрядная сумма возьмётся?» И на государыню глядит, словно пробуравить её хочет глазами. А она, матушка, таково-то спокойно… и отвечает: «Разве один Казаринов на свете?.. Может, и купит совсем не тот… на кого ты думаешь?» А Брюс и затакал. «Да, – говорит, – секретарь отставной из Военной коллегии купить собирается». Понял? Да ещё Милорадовича, тебе ведомого, тот же Безбородко, как родню свою, сватает… сватает… да курляндец Менгден… да ещё есть… Видишь, целый бой идёт…
      – О том я известен, ваше сиятельство… Анна Никитишна вчерашний день сказывать изволила.
      – А, и к Нарышкиной вчера заглянул?.. Молодец. Тихий-тихий, а ловить фортуну за хвост умеешь…
      – Сама изволила присылать за мной, ваше сиятельство. Я что же? Разве я посмел бы?.. И нынешняя встреча – по совету Анны Никитишны вышла… Мол, на глаза чаще попадаться, чтобы теперь замеченным быть, когда тревога в государыне… Сказывает Анна Никитишна – скоро уж и конец… С прошлой-де осени почти что и службы своей не исполняет граф. Только имя одно за ним. Приказывала насчёт белья хорошенько подумать… чтобы всё как надо… И наготове быть.
      – Так, так… Ха-ха-ха-ха… ха-ха. Она говорит, она знает. И я слыхал, что отношения графа с княжной, с Щербатовой, уж и так зашли слишком далеко… Свадьбой им спешить надо, чтобы крестины её не обогнали… Ха-ха-ха!.. Нехорошо: Щербатовы – не Зубовы или иные дворяне беспоместные… Фамилия первая… Придётся графу свежеиспечённому ответ держать перед самой, перед матушкой нашею, вдвойне. И за обман перед нею, и за поступки столь низкие с благородной девицей… Мат ему, гордецу, пришёл. Недолго повластвовал. Чванен больно. А забыл, что гордым Господь сам противится… Слыхал: под своего благодетеля, под светлейшего, и то подкапываться уже стал «Кафтан» наш «красный»… Ха-ха-ха!.. На гвоздик его за одно это повесить следует. Благодетелей не помнить. Ты тоже такой будешь, а? Говори!
      – Ваше сиятельство!.. Отец родной… Да я разве посмею… Ежели бы не вы… Ваше сиятельство! Господь слышит. Раб ваш по гроб жизни… и всегда… Я, ваше…
      – Верю, верю. Будет. Не заклинайся. Грешно. Помни только, как ты передо мною разливался, молил, чтобы я тебе командование тут караульное сдал на лето… У, и плут ты. Не одну выслугу по чинам, иное уж кое-что чуял либо от кого подстроен был? Признавайся? Начистоту!
      – Нет, ваше сиятельство, особого ничего… Правда, ваше сиятельство, будучи вхож в дом к Анне Никитишне, там многое слышал и сердцем болел о государыне… Но ясно ничего не думал… и мне не было сказано. Так, совет давался: лучше-де молодому, собой приятному человеку на глазах быть для карьеры… Я принял к сердцу слова… Вот и всё.
      – Старая потатчица, Никитишна… Она вперёд знает. На три аршина под землёй видит, что матушки нашей и её нужд касаемо, по сердечной части. Видно, не захотели нового друга из рук у светлейшего принимать. Занятно, как наш «князь тьмы» на сие взглянет, ежели помимо него ты в случай проскочишь, в фавор угодишь? Далече он. А хотелось бы его одноглазую рожу поглядеть, как сведает, что иными ты поставлен, не его милостью… Ха-ха-ха… Это тоже не забывай. Потёмкин другом тебе не станет, раз ты не из его кармана выскочил. Так ты старых друзей держись. Словам твоим и ничьим я давно не верю. А вот как будешь помнить, что кроме Бога и меня, старика, нет у тебя опоры и помощи на высокой, да скользкой горе, куда мы тебе добраться помогаем… Тогда авось и благодарности не забудешь?.. Ха-ха-ха… кх… кх… кх… Совсем я разбился со здоровьишком со своим… Ты помни ещё и то, отец твой и тот у меня счастье и подмогу нашёл. Он, правда, честно правит деревнишками своими. Да, поди, и себя не забывает. Скупенек старик, правду сказать надо. Да скупость не глупость. Денежка рубль бережёт, всем ведомо… А без них охо-хо-хо как плохо жить на свете, хоть и в чинах и в орденах… Помни: деньги береги… Не мотай их… особливо в первую пору… Щедра тогда наша матушка. Сыплет золотом и домами, и крестьянишек не жалеет. А ты лови на лету… да угождай… Да своих не забывай. Понял? Молод ты ещё, не больно умён, как слышно… Да авось эту науку поймёшь… А?
      – Пойму, ваше сиятельство… А чего не пойму, позвольте уж вас беспокоить, как отца родного, как ангела-хранителя… Уж, ваше сиятельство, вся на вас надежда. В ноги вам кланяюсь: помогите, не оставьте…
      Прельщённый картиной золотого дождя, которую сразу и ярко нарисовал старый хитрец, Зубов действительно упал в ноги старику князю.
      – Ну, ну, ладно… Вставай… Нет у меня сил подымать тебя… Ишь, невелик ты, а грузен. Плотный какой, словно ядрышко… Встань… не бабься. К чему слёзы? Радость тебе предстоит, не слёзы. Я уж вижу. Коли Никитишна так за тебя взялася, неспроста оно. Либо «сама» ещё раней заприметила твоё благородие… Либо Никитишна полагает, что ты на новом месте на своём ей тоже не без выгоды окажешься. Любит она денежки, подарки всякие, супирчики-сувенирчики, понимаешь?
      – Понимаю, ваше сиятельство. Я сказывал, если Бог удачу пошлёт, последнее, мол, тому отдам, кто поможет мне… Много раз ей сказывал…
      – Так, так, братец. Тебя и учить мало надобно… Гляди, скоро из рук этой старой медиаторши и к ногам второй «амики», к Степановне, к Протасовой, попадёшь. С той как быть, слыхал ли? Знаешь ли?..
      – Толкуют много. Да как бы промаха не сделать? Научите, ваше сиятельство!
      – Да, тут надо без промаха… Ха-ха-ха-ха… Тут промахов не полагается… Прямо в цель попадай… Коли уж до того дело дойдёт, слушай, какой церемониал тут полагается… Заглянет к тебе, словно ненароком, Роджерсон либо иной лекарь, государыни доверенный… Про здоровье станет распытывать. Ты ему говори… Сам ещё попроси: мол, поглядите, посоветуйте, не надо ли чего. Да, на вид – ты богатырь у меня? Не болеешь?
      – Нет, ваше сиятельство, храни Господь! Лихорадки бывали там, простуды. А чтобы что… Помилуй Бог!
      – Вот он и поглядит… Ты его тоже обласкай, как можешь. Эти лекаря всегда в пригоду… А там и к Протасихе на вечерок тебя пригласят. Тут уж ты не бабься. Гвардию не осрами. Она – баба бывалая. Ворона пуганая. Ничего не испугается, верь мне, Платоша. Я тебя уж так по старому знакомству зову, а?
      – Счастлив, ваше сиятельство… Сыном родным считайте… На всю жизнь… Так, стало, робеть не надо?