Для того чтобы накормить солдат и уберечь их от ночных холодов, Суворов приказал вызвать всех маркитантов – торговцев из Галаца, а костры топить тростником, который рос в изобилии вокруг Измаила.
      Через девять дней после своего прибытия к войскам он закончил все приготовления к штурму и созвал военный совет.
      – Два раза русские подходили к Измаилу, – сказал он, – и два раза отступали. В третий раз остаётся нам только взять его или умереть со славой. Правда, крепость сильна, гарнизон – целая армия, но ничто не устоит против русского оружия. Я решился овладеть этой крепостью или погибнуть под её стенами.
      Всего в осаждающей армии было тринадцать членов военного совета, из них самым младшим – казачий атаман Платов.
      Он первый произнёс слово «штурм», и все остальные повторили его.
      Постановление военного совета было кратким: «Приближаясь к Измаилу по диспозиции, приступить к штурму безотлагательно».
      Сераскиру Аудузлу-паше Суворов послал записку:
      «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление – воля, первый мой выстрел уже неволя; штурм – смерть. Что оставляю вам на рассмотрение».
      Сераскир ответил витиеватым письмом, в котором советовал русским отступить ввиду наступления бурной погоды и недостатка во всём необходимом, в то время как в Измаиле всё есть в изобилии. Если же они настаивают на прежнем своём предложении, то ему нужен месяц срока, чтобы снестись с великим визирем.
      Суворов вторично послал в крепость офицера, знающего турецкий язык. В разговоре с ним Бим-паша, заменявший сераскира, сказал, что «скорее Дунай остановится в своём течении и небо приклонится к земле, нежели русские овладеют Измаилом».
 
      Особенность полководческого гения Суворова заключалась в том, что он никогда не повторял (как это делал Наполеон) одни и те же тактические приёмы, а каждый раз решал стоявшую перед ним задачу по-новому.
      Если в сражении при Рымнике он впервые применил атаку укреплённой линии кавалерией, то под Измаилом он решил осуществить штурм соединением общей атаки с десантной операцией на наиболее слабом участке крепости – со стороны Дуная. Эта операция обдумывалась Суворовым давно. За четыре месяца до прибытия к Измаилу, находясь в Килии и получив от Потёмкина письмо с просьбой приехать, чтобы обсудить дальнейшие планы, он ответил ему:
      «Гребной флот овладеет входами в Дунай; Тульча и Исакча нам сдадутся; сухопутные войска наши с помощью флота возьмут Измаил и Браилов и заставят трепетать Чистов».
      Суворов разделил атакующих на три отряда, по три колонны в каждом. Отрядами командовали контр-адмирал де Рибас, генерал-поручик Павел Потёмкин, генерал-поручик Самойлов, а колоннами – генерал-майоры и штаб-офицеры: Кутузов, Львов, Лассий, Безбородко, Мекноб, Платов, Чапега, Асеньев и Марков.
      Суворов сумел внушить каждому командующему отрядом и начальнику колонны, что именно на него возлагается задача первым ворваться в Измаил, и никто не сомневался в общей атаке крепости.
      Между тем две трети всех сил и почти вся артиллерия были переданы де Рибасу.
      За сутки до начала операции турки узнали о предполагаемом штурме от перебежчиков, которые их уверяли, что наступать будут со стороны центральных Бендерских ворот. В тот же день начался общий обстрел крепости из 600 русских орудий. Турки энергично отвечали. К вечеру канонада стихла. Суворов объехал войска, беседовал с офицерами и солдатами, потом уединился в палатке. Он был задумчив, вопреки обыкновению молчалив, даже не обратил никакого внимания на присланное ему письмо австрийского императора и не вскрыл его. Суворов знал, что завтрашнее сражение будет наиболее кровопролитным из всех, какие он вёл.
      В три часа ночи взвилась первая ракета, и войска выступили к назначенным местам. В четыре часа утра по второй ракете они подвинулись вперёд и остановились на расстоянии 300 сажен от стен крепости. В пять часов третья ракета рассыпалась в воздухе – все русские орудия открыли огонь, и войска бросились на приступ.
      Каждая колонна подходила ко рву, солдаты кидали фашины в ров, бросались в воду, подбегали к валу, ставили лестницы и поднимались по ним наверх, опираясь на штыки. Вал был такой высоты, что надо было связывать две лестницы по пять сажен каждая, чтобы взобраться на него. Особенно трудно приходилось казакам, широкая одежда которых намокла и связывала движения.
      Турки ожидали приступа и стояли наготове на стенах крепости. Они не ждали пощады ни со стороны русских, ни со стороны султана, поэтому в их рядах было много женщин, вооружённых кинжалами и короткими кривыми саблями. С обеих сторон стреляли сотни орудий. Крепость, как вспоминал впоследствии Ланжерон, «казалась настоящим вулканом, извергавшим огненное пламя».
      Первым ворвался на вал генерал Лассий с четырьмя батальонами егерей Екатеринославского полка. Он прошёл во главе с первым батальоном сквозь ряды защитников вала и сбежал по внутренней его стороне, стремясь развернуть свои батальоны для штыковой атаки. Но на него со всех сторон бросилось несколько тысяч турок. Егеря образовали каре и отбивались штыками, ожидая помощи соседних колонн.
      Соседняя правая колонна генерала Львова, которая должна была оказать помощь егерям, перешла через ров и вал и наткнулась на крепкий палисадник, спускавшийся до берега Дуная. Солдаты обошли его и оказались перед новым рвом, преодолели его и наткнулись на вал. Фанагорийские гренадеры сбросили турок с вала, но за ним оказался каменный вольер. Они пошли брать его в штыковую атаку и потеряли много людей. Генерал Львов упал, тяжело раненный. Полковник Золотухин, подоспевший к ним, отвёл их от вольера, обошёл его, бросился в глубь крепости ко второму бастиону и наконец приблизился к генералу Лассию.
      Генерал Мекноб, шедший на штурм слева от колонны Лассия, овладел валом и бросился вперёд; чтобы соединиться с Львовым, но был смертельно ранен. Бежавшие в атаку лифляндские егеря заколебались и стали отходить под напором янычар.
      Тогда полковник Хвостов, ведший два батальона Троицкого мушкетёрского полка, принял команду, схватил знамя и повёл егерей в атаку.
      Самый страшный бой происходил вдоль крепостных стен от Бендерских ворот до новой крепости, спускавшейся уступами к Дунаю. Михаил Илларионович Кутузов, командовавший шестой колонной, овладел валом и полигонами новой крепости возле Дуная, но находившиеся вправо от него пятая колонна Платова и четвёртая Орлова, состоявшие сплошь из казаков, не могли овладеть стеной. Ров был очень глубок, они с трудом взбирались на лестницы, вооружённые одними пиками.
      Янычары легко перерубали своими кривыми саблями древки пик и сбрасывали казаков вниз. Напрасно генерал майор Безбородко, брат канцлера, взобравшись на вал одним из первых, бегал на виду у неприятеля, ободряя казаков. Они были опрокинуты, сам Безбородко, раненный, свалился в ров. Кутузов, внимательно наблюдавший за ходом сражения, послал от себя батальон бугских егерей. Казаки во главе с егерями пошли вновь на приступ и снова были опрокинуты в ров. Обе колонны, состоявшие из казаков, разделялись Бендерскими воротами.
      Неожиданно ворота открылись, и отряд в десять тысяч янычар бросился на вылазку. Среди них находилось множество вооружённых женщин и мулл, которые страшными криками разжигали их ярость. Турки были разделены на отряды, и ими командовали опытные паши.
      Они ударили вправо и влево, разметали четвёртую и пятую колонны и стали их преследовать.
      Суворов впервые не участвовал непосредственно в сражении. Он стоял на возвышенности, занимавшей приблизительно центральное место по отношению к фронту атаки, всё время получая через адъютантов сведения о ходе боя на всех участках, и посылал свои указания. Несмотря на крайнюю напряжённость сражения, он держал в резерве шестнадцать эскадронов гусар и карабинеров, четыре полка донских казаков и два батальона фанагорийских гренадер.
      Теперь фанагорийцы были посланы на помощь казакам к Бендерским воротам. Они шли линией взводных колонн, как на параде, всё ускоряя шаг и приближаясь к месту страшного побоища. Огромные барабаны гремели, флейты свистели, офицеры шли впереди с обнажёнными шпагами на плече.
      Наконец барабанщики отошли в сторону, солдаты взяли ружья на руку и бегом с криком «ура!» бросились в атаку. Страшным ударом турки были сбиты в кучу и прижаты к воротам. Ворота отворились, но тотчас захлопнулись. Казаки вступили в схватку с янычарами. В предрассветной мгле раздались крики «ура» и «иль-аллах». Сверкали сабли и штыки. Выстрелов почти не было слышно, так как рукопашный бой шёл вплотную, лицом к лицу. Ров был завален трупами, вода в нём стала красной от крови. Кутузов, продолжавший удерживать захваченную часть вала, послал один батальон Бугского полка на помощь казакам, и им удалось взобраться на стену. Но продвинуться дальше они не могли – сокрушительная волна турок из крепости опрокинулась на них, и завязалась схватка.
      Снова открылись Бендерские ворота, и оттуда вылетело несколько тысяч конных спагов на прекрасных арабских лошадях. За спиной каждого всадника сидел янычар, держа кривой нож в зубах.
      Приблизившись к русскому лагерю, янычары соскочили с коней и пошли в атаку. Но уже навстречу им полукружием скакали четыре донских конных полка. Янычары пытались колоть казачьих коней, но падали под сабельными ударами. Спаги рубились отчаянно, но не выдержали и повернули назад. Наперерез им уже мчались два эскадрона воронежских гусар во главе с полковником Волковым. Гусары разметали спагов по полю и рубили поодиночке. Через несколько минут кони без всадников носились перед крепостными стенами… Бугские егеря взобрались на вал и наконец захватили Бендерские ворота.
      Стало светать. Уже около двух часов прошло с начала штурма, а кровопролитнейший бой продолжался с внутренней стороны стены и в узких улицах, шедших в крепость.
      Когда начался штурм, стоявшие на Дунае русские суда под командой де Рибаса стали приближаться к турецкому берегу для высадки десанта. Он был защищён низким, но крепким валом, на котором стояли 83 орудия крупного калибра. Под огнём этих орудий русские суда двумя линиями медленно продвигались вперёд. 567 пушек, находившихся на этих судах, начали обстреливать турецкие укрепления. Когда суда первой линии приблизились к берегу вплотную, вторая разделилась, и её суда стали на флангах первой. Турки бежали с небольшого числа своих кораблей. К семи часам утра все войска были высажены благополучно, начался бой за овладение валом.
      К восьми часам русские войска захватили все крепостные укрепления с суши и с реки. Начался бой за овладение городом, продолжавшийся целые сутки.
      Улицы были узкие, большая часть домов каменные. Кроме этого встречались огромные здания, защищённые пушками, в которых помещалось по нескольку тысяч янычар. Турки дрались за каждый клочок земли, стреляли из окон и с крыш.
      Суворов приказал ввезти двадцать полевых пушек и стрелять картечью вдоль улиц. Город горел во многих местах. Тысячи лошадей, вырвавшихся из разбитых конюшен, метались среди сражавшихся. Взрывы снарядов, ржание коней, крики бойцов, грохот обваливающихся домов, стоны раненых и умирающих наполняли воздух.
      Около самых Бендерских ворот в большом каменном доме заперлось более двух тысяч турок под командой килийского сераскира, которые обстреливали русских из пушек.
      Суворов велел спешенным карабинерским эскадронам и бугским егерям взять это здание.
      Майор Эстко распорядился приставить лестницы к дому, сам влез на крышу и оттуда руководил боем, который продолжался несколько часов, пока все находившиеся там не были убиты.
      Комендант Измаила сераскир Аудузлу-паша заперся в другом каменном хане с двумя тысячами янычар и несколькими пушками. Все попытки взять это здание были безрезультатны. Тогда генерал-поручик Потёмкин привёл туда полковника Золотухина с батальоном фанагорийских гренадер. После двухчасового сражения фанагорийцы притащили пушку, прямой наводкой разбили ворота и со штыками наперевес ворвались во двор. Почти все янычары погибли в бою. Только несколько сот их вышло на площадь во главе с Аудузлу-пашой. Но тут один янычар ранил егерского капитана, возникла новая схватка, в которой был убит и сераскир.
      Другой турецкий паша – султан Махсуд-Гирей – заперся в армянском монастыре, окружённом высокими и толстыми стенами. Его атаковал генерал Лассий, разбил ядрами ворота и ворвался в монастырь. Махсуд-Гирей сражался до тех пор, пока у него не осталось около трёхсот человек. Тогда он сдался, и это был один из немногих турецких генералов, оставшихся в живых.
      В это время самый отчаянный из семи турецких султанов – татарский хан Каплан-Гирей, разбивший австрийцев под Журжой, – решил сделать последнюю попытку выбить русских из крепости. Он приказал трубить сбор, собрал около четырёх тысяч янычар и свою конницу и с музыкой и развёрнутыми знамёнами бросился вперёд. Он прорвался к главной площади, где к нему присоединились разрозненные части турок, и напал на черноморских казаков, много их перебил и отнял две пушки. Но его уже окружали морские гренадеры и егеря под командой де Рибаса. Больше часа продолжалась отчаянная схватка, в которой погибли и сам султан, и все турецкие аскеры.
      Оставалось ещё взять два огромных здания – в одном находился измаильский губернатор с несколькими тысячами янычар, в другом Бим-паша с большим количеством сбежавшихся туда турок. Около двух часов де Рибас осаждал их своими десантными частями. Наконец оба здания были разрушены артиллерией. Губернатор сдался, когда у него осталось всего несколько десятков человек.
      На другой день к двум часам все основные очаги сопротивления были подавлены, но стычки ещё шли по всему городу.
      Тогда Суворов приказал ввести в дело восемь эскадронов кавалерии и два казачьих полка. Кавалеристы добивали сопротивляющихся. Тем не менее отдельные схватки ещё продолжались, и перестрелка окончательно затихла только через сутки.
      Из всей турецкой армии, бывшей в крепости Измаил, спасся только один человек, переплывший Дунай на бревне и пробравшийся потом в Константинополь.
      Измаил был завален трупами. Суворов писал в своём донесении «Не было крепче крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, павший перед кровопролитным штурмом».
      Турки потеряли убитыми 33 тысячи человек, ранеными и взятыми в плен 10 тысяч. Весь высший командный состав их был перебит, за исключением султана Махсуд-Гирея, измаильского губернатора и нескольких пашей, попавших в плен. Русские потеряли около 10 тысяч человек. Из 6 501 офицеров были убиты или ранены 400. Из генералов Мекноб и Рибопьер были убиты, Безбородко, Львов и Марков ранены.
      Шесть дней очищали город от трупов, турок бросали прямо в Дунай, русских переносили в поле для погребения.
      В Измаиле была взята добыча, исчислявшаяся десятками миллионов золотых пиастров, 232 исправные пушки, 345 знамён и 10 тысяч кровных лошадей.
      Когда Суворова уговаривали взять хотя бы коня на память, он, никогда не участвовавший в дележе добычи, ответил: «Я приехал на донском коне, на нём я отсюда и уеду».
      Через неделю Александр Васильевич ушёл в Галац со своим Фанагорийским полком, потерявшим около 400 человек, а комендантом крепости оставил Михаила Илларионовича Кутузова. О Кутузове в донесении Суворов писал: «Он шёл у меня на левом фланге, но был моей правой рукой».
      Взятие Измаила произвело такое впечатление во всём мире, что европейская конференция, собравшаяся в Чистове, чтобы поддержать Турцию и составить враждебную коалицию против России, прекратила свои совещания.
      В Петербурге было всеобщее ликование. Державин воспел взятие Измаила в следующих строках:
 
Везувий пламя изрыгает,
Столп огненный во тьме стоит.
Багрово зарево зияет,
Дым чёрный клубом вверх летит;
Краснеет понт, ревёт гром ярый,
Ударам вслед звучат удары;
Дрожит земля, дождь искр течёт;
Клокочут реки рдяной лавы; —
О росс! Таков твой образ славы,
Что зрел под Измаилом свет!
 
      Но и долго после этого события измаильский штурм представлялся Европе как выражение необычайной мощи русского народа. Недаром Байрон впоследствии писал:
 
Руины представляя лишь собою,
Пал Измаил; он пал, как дуб могучий,
Взлелеянный веками великан,
Что вырвал с корнем грозный ураган.
 
      Суворов выехал к светлейшему в Бендеры с самыми лучшими намерениями. Тот писал ему любезные письма, и отношения их как будто бы налаживались.
      Потёмкин сам вышел к нему в подъезд, под руку проводил к себе и спросил:
      – Чем я могу наградить вас, Александр Васильевич?
      Неожиданно дух ярости и обид за прошлые унижения победил в Суворове благоразумие, и он ответил:
      – Да ничем, князь. Кроме Бога и государыни, меня никто наградить не может…
      Его ничем и не наградили. Сотни генералов и придворных, даже не находившихся в действующей армии, были в честь взятия Измаила осыпаны милостями. Суворову (поскольку невозможно было его не упоминать совсем) присвоили почётное звание подполковника Преображенского полка.
      Когда он приехал в Петербург, Екатерина приняла его сухо и после аудиенции сказала Храповицкому:
      – Он гораздо лучше там… на своём месте…
      В Петербурге готовились к торжественному празднованию побед над Турцией. Для того, чтобы Суворов своим присутствием не затмевал Потёмкина, императрица повелела ему осмотреть пограничную линию со Швецией и разработать план её укрепления. Под этим предлогом он был выслан из столицы.
 
      Светлейший передал главное командование над армиями князю Репнину и выехал в Петербург. На всём пути его ждали торжественные встречи, благодарственные молебствия и балы в дворянских собраниях. Но его ничто не интересовало. В одном городе он в халате подъехал к собору прямо с дороги, вместе с встретившим его губернатором вошёл в толпу молящихся дворян. Все стали на него оборачиваться. Он вынул из кармана горсть фиников и стал жевать, сплёвывая косточки в сторону и оглядывая церковь. Наконец сказал: «Церковь ничего, недурна», повернулся и вышел, снова сел в карету и уехал. В другом городе, нечёсаный и небритый, также в халате, он приехал на бал, который устраивали в его честь. За ужином молчал, пил один квас, неожиданно встал из-за стола и, не попрощавшись ни с кем, уехал.
      Потёмкин был умным человеком. Его угнетало сознание, что оказываемых ему почестей он добился не собственными подвигами, а чужими руками. Помимо этого, он понимал, что международное положение России не улучшается, внутреннее становится всё хуже и одерживаемые победы ни к чему не приводят. Причину этого он видел во всё увеличивающемся влиянии Платона Зубова. Екатерина, которая уже отпраздновала шестидесятилетие, теперь беспрекословно слушалась своего двадцатидвухлетнего любовника. Ни одно дело не проходило без санкции недавнего секунд-майора, который готов был, сидя в нижнем этаже Зимнего дворца, воевать со всем миром. Безбородко только хватался за голову, слушая его глупые рассуждения. По плану Зубова Россия должна была завоевать Швецию, Данию, Пруссию, Австрию и Турцию, не говоря уже о Польше. Империя включала в себя шесть столиц: Петербург, Москву, Астрахань, Берлин, Вену и Константинополь. В Российской империи будет шесть дворов, но верхняя власть едина.
      Узнав об этом проекте, Храповицкий записал на память: «Дурачок Зубов совсем сошёл с ума, а она его слушает».
      Но Платон Зубов продолжал толкать императрицу на сумасбродные дела. Несмотря на то, что здравый ум Екатерины и огромный опыт сдерживали его напор, иногда благоразумие покидало её.
      Она начала готовиться к войне с Англией и, вызвав Чичагова, приказала ему подготовлять для этого флот. Уже были выделены войска для вторжения в Польшу. Под давлением Зубова, который пугал её революцией, Екатерина из опустошённой казны выделила два миллиона рублей французским принцам и всеми способами подбивала Швецию, Пруссию и Австрию на интервенцию во Франции.
      Наиболее честные и благоразумные вельможи засыпали светлейшего письмами, умоляя приехать в Петербург и воздействовать на Екатерину.
      И теперь он ехал, сумрачный и злой, не обращая никакого внимания на триумфальные почести и торжественные встречи.
      Екатерина встретила своего «Гришифишеньку» с великими почестями. Ему соорудили обелиск в Царском Селе, преподнесли осыпанный алмазами фельдмаршальский мундир, выстроили триумфальную арку.
      Но прежде чем увидеться с императрицей, светлейший встретился с двумя людьми, совершенно различными по своему положению.
      Это был канцлер граф Безбородко и камердинер императрицы Захар Константинович Зотов. Канцлер видел все события сверху, камердинер знал всю подноготную.
      Светлейший застал канцлера озабоченным и хмурым. Им подали старого вина. Потёмкин уселся в кресло, взял бокал в руки, протянул свои длинные ноги и стал наблюдать за графом, который, переваливаясь, ходил по огромному кабинету.
      – Видите ли, дражайший мой князь, – говорил он, – мы воевать далее не можем. Денег нет, солдат не хватает, в стране голод и недовольство. К тому же и ради чего воевать? Зубову Константинополь взять хочется, так кто же ему его даст? Теперь намерены воевать с англичанами. Спрашиваю – из-за чего и как? Ведь у нас с ними половина торговли – меха, лес, лён, пакля, железо, хлеб. А тогда кто их покупать будет? Мы и со шведами едва справились, а почему?
      Светлейший с интересом наблюдал за канцлером, потом отпил вина и поднял брови.
      – В самом деле, почему?
      Канцлер остановился и с яростью закончил фразу:
      – Потому что нечем было – ни грошей, ни людин. Да и беспорядица во внутренних делах идёт великая. Я мемории отправляю императрице, а ответы получаю от Зубова… Смешно! – Канцлер подбежал к светлейшему, наклонился ближе. – Я об одном Бога молю. Нехай во Франции и дальше революция развивается!
      Потёмкин от удивления вскочил.
      – Да вы в своём уме, Александр Андреевич?
      Безбородко был совершенно спокоен.
      – Слава Богу, пока здоров. Видите ли, до нас-то далеко. Семён Романович Воронцов, муж великого и проницательного ума, вот что из Лондона пишет своему брату. – Безбородко подошёл к столу и из пачки перлюстрированных писем вынул копию письма: – «Я вам говорил – это борьба не на живот, а на смерть между имущими классами и теми, кто ничего не имеет, и так как первый гораздо меньше, то в конце концов они должны быть побеждены. Зараза будет повсеместной. Наша отдалённость нас предохранит на некоторое время: будем последние, но и мы будем жертвами этой эпидемии». На нас, может быть, сия революция через сто лет скажется. А Англия рядом, а у неё рабочих много, колонии. Американские свои владения она уже потеряла… – Канцлер вдруг улыбнулся и, очень довольный, потёр руки. – О, я Питта хорошо знаю! Он теперь небось ночи не спит…
      Светлейший развёл руками:
      – Так чему же вы радуетесь?
      – А тому радуюсь, мой дорогой, что англичанам уже не до нас. Бьюсь об заклад, что не сегодня-завтра они начнут с нами медиацию о замирении с Турцией и расширении торговли.
      Безбородко подошёл к Потёмкину и зашептал ему в ухо:
      – И вот тут-то и треба не делать никаких глупостей, а паче всего не греметь оружием, бо его всё равно нема, и все о том знают…
      С Зотовым Потёмкин виделся ночью, а утром прошёл к императрице.
      На другой день Храповицкий записал на память:
      «Захар из разговора с князем узнал, что, упрямясь, ничьих советов не слушает. Он намерен браниться. Она плачет с досады. Князь сердит на Мамонова, зачем, обещав, его не дождался и оставил своё место глупым образом. Сегодня нездоровы. Лежали. И сильная колика с занятием духа».
      Но светлейший, не обращая внимания на слёзы Екатерины, решил довести дело до конца. Он составил вместе с Безбородко докладную записку императрице, в которой доказывалась необходимость идти на соглашение с Англией и Пруссией и заключить при первой возможности мир с Турцией, ограничившись приобретением одного Очакова, и сам остался в Петербурге.
      Частые поездки Потёмкина во дворец и колкие замечания по адресу Зубова не остались без следа. Теперь зубовские проекты проходили у Екатерины не так легко.
      Между тем предсказания Безбородко в точности оправдались. В Петербург прибыл секретарь английского королевского совета Фалькенер, уполномоченный Питта. Сам Питт подвергся нападкам в парламенте со стороны оппозиции во главе с Фоксом за свою враждебную политику к России и был действительно крайне напуган событиями во Франции.
      Питт чувствовал неустойчивость своего положения и знал, что своими неприятностями он в значительной степени обязан русскому послу в Англии – Семёну Романовичу Воронцову.
      Семён Романович был виднейшей фигурой екатерининского времени по своему богатству и родству.
      Отец его – Роман Илларионович – генерал-аншеф и наместник губерний Владимирской, Пензенской и Тамбовской – своё огромное наследственное богатство приумножил женитьбой на дочери крупнейшего откупщика Марфе Ивановне Сурминой. Но, будучи жаден до крайности, он своими поборами и лихоимством довёл подчинённые ему губернии до последнего разорения, за что и получил прозвище «Роман – большой карман». Екатерина, до которой, разумеется, доходили сведения о Романе Илларионовиче, прислала ему специальным фельдъегерем в день именин в подарок кошелёк с вышитой на нём шёлковой петлёй. Получив такой «двоезначащий» символ монаршей милости, Роман Илларионович так был им поражён, что вскоре скончался. Брат Семёна Романовича, Александр Романович, покровитель Радищева, был сенатором, президентом Коммерц-коллегии и впоследствии, после смерти Екатерины и Павла, канцлером империи. Одна сестра его – Екатерина Дашкова, президент Академии наук, – была подругой Екатерины Второй, участницей заговора против Петра Третьего, другая – Елизавета – была фавориткой Петра Третьего и ненавидела Екатерину.
      Сам Семён Романович был человеком оригинальных и передовых суждений, твёрдого и независимого характера и не боялся вступать в резкие споры с императрицей и отстаивать своё мнение.
      Семён Романович открыто выражал возмущение приговором Радищеву, осуждал проводимую Екатериной политику «вооружённого нейтралитета», вовсе не считал французскую революцию «временным бунтом черни», «а только естественным ходом истории», доказывал бессмысленность возвращения Бурбонов во Францию. Он был против раздела Польши, считая его «противным идее справедливости», и добился отмены соглашения Англии с Екатериной по вопросу о заселении Крыма английскими каторжниками. Наконец, он был против замещения русских дипломатических постов за границей иностранцами, называя их «невеждами и проходимцами».
      Впоследствии, при Павле, он отказался от звания канцлера империи, и разгневанный Павел конфисковал его имения, которые вскоре возвращены ему были Александром.
      Рано начав дипломатическую карьеру советником посольства в Вене, когда возникла первая турецкая война, Семён Романович волонтёром поступил в действующую армию и отличился при Ларге и Кагуле. В 1783 году он был назначен полномочным министром в Венецию, а в 1785 году в Лондон. С тех пор и до самой смерти он жил в Лондоне безвыездно. Благодаря своему умению приспособиться к английским нравам, манере держать себя при дворе и в обществе, богатству и щедрости он пользовался всеобщим уважением. Связи его были многообразны, и он превосходно знал всю механику английских государственных учреждений, у него было множество друзей в обеих партиях парламента, в королевском тайном совете, среди банковской и торговой буржуазии. Огромные деньги, государственные и личные, тратились им на подкуп людей. Банкир, которому грозит банкротство, издатель газеты, нуждающийся в средствах, кандидат в парламент, которому не хватало денег на предвыборную кампанию, аристократ, проигравшийся в карты всегда могли получить чек у русского посла, оставив взамен него небольшую расписочку. Вместе с тем Семён Романович Воронцов – единственный из послов, запросто садившийся с королём за карточный стол, – считал, что основной опорой его политики должно быть соответственно подготовленное общественное мнение. И когда Питт обратился к парламенту, требуя кредитов на войну с Россией, и стал спешно вооружать в Портсмуте флот в тридцать шесть кораблей и двенадцать фрегатов для нападения на Кронштадт и Петербург, он получил от русского посла через министра иностранных дел Лидса письмо.
      «Предупреждаю вас, – писал Воронцов, – что я буду всеми средствами стараться, чтобы английская нация узнала о намерениях, столь противных её интересам. Я убеждён в здравомыслии английского народа и надеюсь, что громкий голос общественного мнения заставит Вас отказаться от несправедливого предприятия».
      Вслед за этим Воронцов направил послание, в котором убедительно доказывал, что «Питт ведёт Англию к разорению посредством уничтожения её торговли с Россией, ради интересов, ей чуждых», всем членам парламента и партии вигов, оппозиционной правительству. Груды материалов подобного рода были разосланы всем крупнейшим торговым домам в Сити и во все промышленные города вроде Манчестера, Бирмингема, Лидса, Уекфильда и т. д. По всей стране началась волна митингов с требованием к парламенту выразить недоверие Питту. Ежедневно более чем в двадцати газетах стали печататься статьи, поносившие Питта и требовавшие его отставки. В Лондоне на всех домах, даже на здании парламента, появились надписи: «Не хотим войны с Россией, долой Питта». Часть министров демонстративно вышла из правительства. По требованию парламента готовившийся к походу флот был разоружён. Глава оппозиции Фокс открыто стал подбирать кандидатов в будущее правительство. Наконец король предложил Питту послать секретаря своего совета Фалькенера для переговоров в Россию. Питт вынужден был отступить и согласился.
      Фалькенер прибыл в качестве путешественника, держа верительные грамоты, уполномочивающие его на переговоры, в кармане, с тем чтобы предъявить их, если предварительные условия будут приемлемыми.
      Основная задача Англии была – сохранить Турцию от разгрома.