Дружеский совет пиетисту-мечтателю – смириться. Хватит долбить стену лбом, выпрашивать приданое для Карла Фридриха, униженно торговаться. Русские даже Выборг не уступают. Да, царица обещает Шлезвиг. Юсси ведь не хочет войны?
      Нет, конечно…
      Мягко, исподволь убеждает Кампредон – Швеции не по пути с Россией. Спор из-за Шлезвига погаснет – западные державы вознаградят герцога.
      Остерман любопытствует – какое вознаграждение? Кампредон не может сказать точно. А примет ли герцог, отступится ли? Нет, не склонен. Вице-канцлер зондирует почву – намерена ли Франция и впредь сдерживать турок? Француз гладит бородку – время покажет. Словесный экзерсис двух величайших дипломатов Европы бесплоден, наскучил обоим.
      «Влияние Ягужинского усиливается, – отмечает посол. – Государыня несколько чересчур предаётся удовольствиям, даже до того, что расстраивает своё здоровье».
      Генерал-прокурор, воинственный бонвиван, буквально спаивает её. Со времён Петра повелось – на пирушках, под звон бокалов творится политика.
      «Государыня сказала на днях за обедом, что ей угрожают, но что она встанет, если понадобится, во главе армии и ничего не боится».
      Минутное настроение её величества? Хотелось бы думать так… Но полки идут и идут к столице, дома в окрестных селениях, казармы полны солдат. Приказано согнать шестьсот мужиков на галерный двор, заложить ещё пятьдесят судов.
 
      Первого февраля Екатерина дозволила танцы и сама открыла бал в паре с Ягужинским, сменив меланхолический лиловый бархат на ярко-малиновый. Завершив менуэт, отплясали польский, притомили её лишь трудные коленца и прыжки новомодного английского. До утра играла музыка в Зимнем.
      В ту же ночь колодник Иван Посошков, находившийся в тюремной неволе полгода, скончался.
      Вины за ним не сыскалось, просить за него Данилыч не собрался – своеволие небывалое вселилось в императрицу. Час и два ждёт аудиенции, мимо с победным видом шествует в её спальню герцог, а иной раз и Пашка. Обидно было и портниху пропускать вперёд – не терпелось, вишь, матушке примерить амазонский убор, сшитый по последним французским правилам, для езды верхом.
      – Ох, бабье царство!
      Всякий день слышат эту жалобу Дарья и Варвара. Откровенно делится князь и с Гороховым.
      – Кому служим? Царице или голштинцу? Солдатам, чай, тошно глядеть на него.
      – Тошно, батя. Спрашивают меня – что же наш фельдмаршал? Боится герцога? Гвардия недовольна, не хочет быть под немцами, хочет русских офицеров.
      – Убавил я немцев, сколько мог. Говори с гвардией, Горошек! Скажи – старается фельдмаршал.
      – На тебя надежда, батя. Голштинцы осатанели. Кто «ура» кричит вместо «виват», тому хрясь в морду и пишут, чтобы на Ладогу.
      – Знаю, знаю…
      – Хуже каторги канал этот…
      – Гвардейцев не отпущу.
      Феофан Прокопович уже готовит вирши. Впервые высоким штилем, наравне с подвигами Геракла, будет воспето рытьё тяжёлой северной землицы – где вязкой, где топкой.
 
Где Петрополю вредил проезд водный,
Плодоносные суда пожирая,
Там царским делом стал канал бесплодный,
Принося пользы, а вред отвращая…
 
      Но ещё осенью возник спор в Сенате – Миних потребовал пятнадцать тысяч солдат, нужда срочная, иначе берега свежевырытого русла начнут осыпаться. Светлейший восстал, взывая к милосердию, – погибают люди на работах: ни житья там сносного, ни одежды тёплой, интенданты растаскивают продовольствие, а Миних, пожалованный неведомо за что в генерал-лейтенанты, мирволит им, держит копальщиков на нище святого Антония. Лягушками, что ли, приучает питаться?
      Но откуда подмогу взять? Мужиков из ближайших уездов предовольно отряжено, скоро пахать некому будет. Так, уступая Миниху, рассуждали Ягужинский, Апраксин и к вящему огорченью Толстой – прежде во всём единомышленник.
      Кто более достоин жалости – крестьянин или солдат? Различать их нелепо, – доказывал князь, – и повторял свою максиму – они яко братья, плоть едина. Решает интерес государственный. Время нынче тревожное, армию отрывать от учений, от караулов не след. И тут, злясь на неверного Толстого, распалился светлейший.
      – Ни одного солдата… Запрещаю… Августейшим именем…
      Сходило же с рук, словно бронёй прикрывался Данилыч сим охранным паролем. Вышла осечка. Миних излил негодование герцогу, тот поспешил к царице, и князя постиг конфуз.
      – Эй, Александр!
      Как бичом хлестнула. Разве докладывал? Ведать не ведала… Что возомнил о себе? Монаршее имя присвоил, наглый обманщик, узурпатор. Пробирала долго, въедливо, Данилыч краснел и бледнел. Пытался обратить гнев государыни против Миниха – нерадив-де, плохо строит канал, губит работных. Взялся ехать ревизовать. Царица кивнула, усмешка недобрая играла на её губах.
      – Поедешь… С Павлом поедешь.
      Сущее было наказанье трястись бок о бок в кибитке в ростепель, по ухабам, по лужам, шлёпать по грязи, соблюдая афабилете – сиречь приветливость, которую французы предписывают благородным кавалерам. Спали на соломе, хлебали щи с прогорклой серой капустой, арестовали полдюжины интендантов, но сместить Миниха князю не удалось: инженер он умелый, увы, не придраться! Копальщиков, плотников действительно не хватает – дело ведь святое, царское, с великим поспешанием начато.
      Пришлось дать Миниху пополнение – из деревень и из полков. Правда, урезав просимую цифру… А канал, сдаётся, глотает людей. Миних, вишь, долг за фельдмаршалом числит. Ещё и ещё давай солдат… Данилыч противится, он и без слов адъютанта сознаёт опасность. Военные, особливо гвардейцы, – важнейшая его опора, утратить её смерти подобно.
      Гибельно и для владычицы… Но её будто зельем одурманили. Ускользает из рук… Пиявкой всосался Миних, дружок голштинца, тянет и тянет солдат.
      В «Повседневной записке» запечатлелись строки, продиктованные князем с горечью:
      «Его светлость приказал отправить 500 драгун на Ладожский канал и Московский гарнизонный полк и чтобы в других гарнизонных полках добрать рекрутов».
      Бродит по Петербургу слух – вельможи задумали царицу устранить и возвести на престол малолетнего царевича. Армия украинская, которой командует Голицын, двинется к столице и всякое сопротивление подавит.
      Шепчутся горожане:
      – Губернатору, поди, несдобровать.
      – Петля давно свита.
      – Зарятся на хоромы-то… Да он-то не сунет башку. Отобьётся, чай!
      – Брат на брата? Упаси Господь!
      – Знать, последние времена. Речено же в Писании…
      – Нет государя, и царство рушится.
      – Эх, где наша не пропадала!
      Брякнешь громко – раскаешься. За то лишь побьют, что собственное суждение имеешь. Прежде не было толикой строгости. Полицейская рать удвоена, да ещё доносчиков наплодил Дивьер, всюду шныряют. Губернатору сообщает с разбором, в тонкое решето просеет уловленное, прежде чем пойдёт к ненавистному шурину. У полицеймейстера своя политика. Сам посещает тайком некоторые дома, где пьют за царевича, ругают Меншикова.
      Князю сии осиные гнёзда известны наперечёт. Адъютанты наблюдают, имена недругов записаны; светлейший пробегает реестры, оценивает, сколь опасен тот или иной сановник. До головной боли, до удушья гневят изменники. Бутурлин был ненадёжен, теперь якшается с Долгоруковым; Толстой, Апраксин сомнительны, льнут то к герцогу, то к приспешникам царевича.
      Светлейший теряет друзей. Если бы заглянул в донесения дипломатов, прочёл бы, в Европе уже известно – баловень судьбы вот-вот останется в одиночестве. Он и сам должен был заметить – некоторые озорники сговаривались не ходить в Сенат, придавленный пятой Меншикова.
      Озадачил Голицын.
      Православным-то соединиться бы… Эти слова, произнесённые в счастливый для Данилыча час прощения долга, породили некое щемящее ожидание. Похоже, Голицын, заклятый враг, предлагает аккорд ? Переломил презрение к Алексашке-пирожнику, к тому же с пятном казнокрада?
      Горошек сказывал – у княгини Волконской, в злейшем из осиновых гнёзд, Голицын не бывает. Звала неоднократно… О светлейшем отзывается с недавних пор уважительно, хотя и с досадой – дескать, мало на Руси таких острых талантов.
      Приглашённый отобедать, Димитрий Михайлович восхищался серебряным парадным сервизом английской работы – превосходный у хозяина вкус – и кстати посетовал на быстротекущее время. Сколько лет не встречались вот так, у домашнего очага! Сокрушались вежливо оба. Хвалил боярин и яства, поданные на редкостной посуде, – французский паштет из гусиной печёнки, кабанье жаркое по-немецки, баранье седло по-польски, кулебяку на восемь углов, чесночный суп, ободряющий отяжелевших, – но ел понемножку, воробьиными порциями, пил ещё скромнее и за обедом намерения свои не открыл. Попивал кофе с ликёром в предспальне. Одобрял, поворачивая чашку на свет, японских художников, потом вздохнул: ценим чужое, платим втридорога, а свои-то искусники в небрежении, в нищете.
      В Ореховой комнате гость, испытывая терпение князя, долго усаживался, располагаясь в кресле, поправлял подушки.
      – Уф! Пир Лукулла. Слыхать, Рабутин скоро пожалует.
      Обронил как бы вскользь, но глаза цепкие – дай понять, что смыслишь, событие ведь немаловажное! Рабутин, полномочный посол императора Карла, в кои-то веки…
      – Скоро пожалует, – кивнул князь, желая прекратить топтание на месте.
      Царский лик над ними в скупом мерцании зимнего дня. Юный лик, беспечальный.
      – Я вот думаю, Александр… Отчего государь замкнул свои уста… На смертном одре… В здравом рассудке будучи столь долго, не назвал избранника. Отчего?
      – Имеешь догадку?
      – Напало мне… Тебе-то виднее, может… Он нам волю давал.
      Вмиг возникла, вспыхнула та январская ночь – огнями свечей в зале дворца, сталью штыков за окнами. Ответил Данилыч сухо, почти неприязненно:
      – Мы и взяли.
      – Ты взял, батюшка, – промолвил Голицын тихо, незлобиво, ласково даже, чем и обезоружил. – Ты с войском… Я не в обиду тебе, я вот о чём – взял, так с тебя и спрос.
      – Что ж, Димитрий Михайлыч… Спрашивай!
      Сказал так же неторопливо, сжимая волнение, ибо впервые столь явственно, устами самого Голицына, вражеский стан признал его силу.
      Род Голицыных, происходящий от литовского владыки Гедимина, по знатности второй, за Рюриковичами. Хоромы в Москве благолепны, высоки – шапку уронишь, залюбовавшись. Помнят соседи родительницу Димитрия – хлебосольную, ласковую насмешницу:
 
Будь ты хоть скуп,
Хоть глуп –
Проживёшь на Тверской,
Свезут на Донской.
 
      Побуждала детей задуматься: боярские терема, отгороженные от толпы, от времени дубовым тыном, усыпальница в Донском монастыре – в этом ли гордость фамилии?
      Примером для Димитрия был дядя его – Василий, собиратель книг и раритетов, военачальник, ближний боярин царя Фёдора, затем фаворит Софьи, обнаживший меч за неё. Пётр лишил его чинов, именья, сослал в Архангельск, на всех Голицыных пала тень. Лязгали ножницы царя, отсекая боярские бороды, грохались оземь церковные колокола – царь переливал их на пушки, дворян забирал в солдаты, заставлял учиться или служить. Раскольники проклинали Антихриста, оскорблённая знать – сатрапа, подобного Нерону, Лопухины – родня заточённой царицы Евдокии – замыкались в теремах, надеясь переждать лихолетье, а при удобном случае поднять бунт.
      Димитрий бороду срезал сам, избежал униженья. Обиженный на деспота, почёл доблестью служить реформатору. В Венеции прилежно поглощал математику, астрономию, навигацию. Усердие братьев Голицыных смягчило Петра – Михаил стал полководцем, Димитрий – губернатором на Украине и должностью своей, вдали от столицы, не тяготился. В Киеве процветало зодчество, книгопечатание, светская поэзия на родном языке, на польском, на латинском. Западные веяния врывались в этот город, и губернатор чутко впитывал их, не теряя независимости ума.
      Приохотился к диспутам.
      Занятно было раззадорить Феофана Прокоповича – рясу рвал на себе пламенный иерей, твердя, что Библию надо понимать буквально, как летопись. Димитрий, следуя совету новых философов, сомневался.
      Скупая книги, штудировал жадно. Теперь, в родовом подмосковном селе Архангельском, куда наезжает летом из Петербурга, шесть тысяч томов на чужестранных наречиях и переведённых на славянороссийский. Изрядная библиотека и в столице – тут авторы избранные, смельчаки, осуждённые церковью, королями. Декарт, Эразм Роттердамский… Только что вышел из типографии труд Пуфендорфа «Обязанности человека и гражданина».
      «Кто требует, дабы ему послужили, а сам всегда от того свободен быти желает, таковой других за неравных имеет».
      Учёный немец исповедует равенство всех перед законом, порицает рабство, насилие. Первые десять глав просмотрены Петром лично, Екатерина исполнила волю его, повелев докончить и опубликовать.
      – Небывалый монарх, – говорит Димитрий. – Ломал гисторию, вперёд вырывался.
      Феофан соглашается – да, единственный. Абсолютная власть его преобразила Россию. Годится ли нам иной образ правления? Протопоп клокочет, вскидывает бороду цыганской черноты.
      – Силой, силой надо вытаскивать из варварства. Парламенты – для Европы.
      Печальный вывод. Обречены, стало быть… Но ведь Пётр сам пробуждал мысли греховные. Что Пуфендорф! «Беседы» Эразма Роттердамского, злого обличителя тиранов, дал читать русским, торопил печатание.
      – Небывалый самодержец. Равный ему не рождён и едва ли появится. Как дальше жить?
      Феофана спрашивать бесполезно – упёрся. Голицын подружился с Василием Татищевым , молодым советником Берг-коллегии. Пройдут годы, он прославится своей «Историей Российской», а покамест делает заметки на философические и прочие темы, складывает в ларец с секретным замком.
      «Умному нет дела до веры другого». «Зло не от грехопадения Адама и Евы, а от повреждения природы человека. Ему нужнее всего, по естеству его – воля». «Лишение воли человек терпеть не должен». Опасные максимы, особенно в пору правления Екатерины и Меншикова, под полицейским оком Дивьера. Скажут – призыв к восстанию.
      Из той же тетради проистечёт «Разговор двух приятелей о пользе наук», вполне благопристойный. Разговоры, беседы – это потребность времени и частая манера изложения. Редкая удача – найти собеседника в гуще самодовольных.
      – Будущее России, – говорит Татищев, – зависит от того, какой статус наш мужик обретёт.
      Знаток экономии, куратор горных заводов Урала, он убеждён в преимуществах труда вольнонаёмного. Рабский же невыгоден и портит нравы.
      – Крепостью мужик привязан к тебе, – возражает Голицын. – Порушь её, уйдёт от тебя за Дон, там земли непаханые.
      Обоих пугает картина разоренья, брошенных полей, конечного обнищанья. И сейчас-то нехватка рук на пашне… А купец, заводчик скованы несвободой крестьянства. Оно – позор для державы, обуза, но отменить срок не приспел. Продолжать реформы, добиваться всеобщей пользы; жестоких, грубых врачевать мудрыми законами, светом знания.
      – Письменность уже сама способствует добру, – полагает Татищев. – Набери управителей из неграмотных, слуг из дураков, развалится именье.
      Голицына радуют машины, закупленные Василием в Швеции. Да, невеждам их не доверишь – изувечатся. Но разве одолеть нам все беды силами механическими? Шведы после Карла XII самодержавие отвергли, вернулись к стародавним вольностям – каковы же порядки там?
      – Король безгласен. Слушается риксдага, словечка поперёк не смеет молвить. Известно, что голштинцу враждебен, склонен к Англии.
      – Кто решает?
      – Секретный комитет есть в риксдаге, в палате шляхетской. Крестьяне, посадские жалуются.
      Пётр любопытен был к шведскому устройству, но заимствовал лишь табель о рангах: на четырнадцать классов разбил чиновничество. А парламент тамошний нам? С мужиками? Странно вообразить. С купцами нашими? Дремучи же, пером едва корябают, косноязычны, дёгтем воняют. Претит Голицыну такое зрелище. Англия тоже не указ, палата общин из простолюдинов, но они, если с нашей чернью сравнить, небось магистры. Палату лордов завести у нас – и то трудно. Выборы по всей державе, вплоть до Камчатки… Канители-то! Прикидывает Голицын, то апробируя умозрительно, то вскипая протестом, и чужеземные затеи отодвигает. Были же у российских царей ближние бояре… Правда, нелепо бранились из-за мест, в тяжбах о знатности рода упускали дело. Гомонили нестройно… Больше, больше престижа надобно дать вельможеству.
      Татищев сочувствует, но колеблется. Воспитанный в лучах славы Петра, под гром его побед, в неистовстве созидания, советник опасается безначалия, упадка. В Польше вон, в сейме, благородные лаются, дерутся.
      В итоге старший, неся фамильные обиды, синяки от дубинки Петра, пошёл дальше младшего – очарованного царского питомца. Вознамерился умалить священное самодержавство – пусть пока совещательно, малым числом сановных персон.
 
      Стемнело в Ореховой, лакей внёс свечи, и пока он топтался, Голицын молчал, шевеля бледными губами, сутулясь опасливо. Данилыч видел боярина с такой миной в январе, возле смертной постели государя.
      – Рабутин пункты привезёт, – заговорил гость. – Трактат с цесарем… Добро пожаловать, подпишем… Только царица наша, боюсь я… герцог – что солнце в небеси. Цесарю не жалко – бери Шлезвиг! А нам-то на кой он ляд сдался – Шлезвиг?
      – Как это «на кой»!
      Прямой расчёт нам усилить герцога яко союзника, вассала России, лишь бы пребывал в сём качестве. Ослабить Данию, чтобы наши корабли проходили Зундом беспошлинно, отнять у датчан ключ от морских ворот. Но к чему объяснять бесспорное? Достаточно будет напомнить…
      – Великий государь завещал нам, Димитрий Михайлыч. И гистория учит : не потеснишь соседей, так у тебя кусок отхватят. Да хоть бы сиднем сидели – вынудят воевать. Нам бы годков пять мирного житья, а там…
      Взмахнул рукой, словно шпагу в ней ощутил. Голицын зябко поёжился.
      – Веришь, царица мне – «ах, экселенц, я скоро уйду к моему супругу. Хочу увидеть дочь королевой в Стокгольме. Ты старый, а ума не нажил, шведы рады герцогу, это Англия мешает». Я ей – «помилуй, матушка, не одна Англия, нето сладим сейчас». Зажала уши.
      – И ко мне глуха, – признался светлейший, даже с нарочитым отчаяньем, ибо счёл уместным прибедниться.
      – Кого же послушает?
      – Ягужинского разве…
      Усмехнулся с лукавым вызовом – что, мол, скажешь про Пашку, чего он стоит, в каком стане числишь его?
      – Полно тебе… Куда делся молодец! При государе какой сокол был, а? Сенат немощен, только бумаги плодит, что от него проку? Людишки-то мелкие.
      Прорвалось боярское… В другой раз Данилыч заступился бы за мелкопоместных людишек. Не до того… Новый рубеж бытия своего одолевает Александр Данилович и мог бы в сей момент возблагодарить фортуну. Снова удача! Согнул Абессалом гордую выю.
      – Больших туда?
      – Зачем? Больших не надо туда. Больших-то повыше.
      Абессалом… согнул… Поговорка, дремавшая в памяти с детства, поговорка деда всплыла внезапно. Согнул выю супостат, подмоги просит, сам не в силах совершить давно задуманное.
      – Государь дал нам волю, да поздно, с последним дыханьем… У нас она выколочена, воля… Воля на пьянство, на непотребство – это есть… Пакости чинить… Молодых царица не допустит, да и мало толковых-то…
      Голос Голицына дребезжал ровно, невозмутимо, а перед Данилычем крутилось – перекошенные, злые лица в ту ночь, барабаны за. окнами и те же лица, понурые, как у пленных.
      Отмёл видения. Смерил гостя взглядом, произнёс чуть свысока, с усмешкой:
      – Боярская дума, значит?
      – Как хошь назови. В печь не ставь только… Так по-нашему… А хошь, – добродушно лился московский говорок, – Совет высших персон. Чинов первого ранга у подножия престола её величества.
      Досказал громче, резче, подобрался весь, шутливость исчезла.
      – У подножия, – отозвался князь. – Если изволит… Ты замолвил ей?
      – Остерегаюсь… Мне-то не след, сам знаешь.
      – Мне, стало быть?
      Досаду изобразил, раздражение, а внутри испытывал благодарность к боярину Заикнулся бы он царице – прогнала бы. Согласилась бы – тоже худо, чересчур вознесло бы Голицына. Остерёгся, правильно поступил. Предоставил ему – первому вельможе – быть ходатаем по столь важному делу.
      – Кому же, батюшка?
      – Ладно, мне страдать за вас. Она герцога нам навяжет, вот ведь горе… Как без него?
      – Никак. Потерпим уж.
      – Тебя назову ей. С Долгоруковым ты не сядешь…
      – Я-то сяду. Он остервенел.
      – И что вы не поделили, – засмеялся светлейший. – Ссорятся из-за гребня два плешивых.
      Преисполнившись чувством превосходства, позволил себе издёвку. И пуще ликовал, когда старик виновато потупился:
      – Воистину из-за гребня.
      Отчего так покладист? На что рассчитывает? Доверил хлопоты волей-неволей, так велик ли авантаж для него, для его друзей? Данилыч пытался прочесть некий подвох в глазах, глядящих откровенно, в письменах морщин, высеченных годами. А ведь не больно стар, шесть десятков всего… Смиренье елейное, посох стучащий… Актёрство, – подозревает Данилыч. Многое в Голицыне ему непонятно. Штудирует иностранные законы, умаляющие самодержавие, и вздыхает о прошлом – деды, мол, не глупее нас были. Хитёр, ох хитёр, ловко прячет своё хотенье!
      В чём оно состоит – светлейший не сомневается. Иного мотива не чует, не разумеет, как жажда власти. У него она неотрывна от нужд государства, у любого другого своекорыстна. Видит Неразлучный, хранит камрата в сей юдоли земной.
      Было 5 февраля. Два часа совещались хозяин и гость. Секретарь занёс в «Повседневную записку» аккуратно, не ведая, сколь значительно происходящее в Ореховой. «7-го его Светлость уехал в Сенат, 8-го на консилиум к Ея Величеству».
      Всю первую неделю месяца он провёл в состоянии горячечном и на расспросы домашних отвечал кратко:
      – Конец Пашке.
 
      Ну не диво ли! Фортуна сама навстречу, что ни просишь – исполнит. Пашка вчера напился, в спальне царицы упал, разбил любимую её кружку и статс-даме, поднимавшей его, порвал платье. Разгневанная, владычица согласилась сразу – да, бездельник он, да, распустил сенатских.
      – А тебе докука, – вставил князь.
      Да, ничего не смыслят, лезут с пустяками. Названье одно, что правительствующий Сенат. Голова болит от них.
      – Замучают тебя, – вздохнул Данилыч – Есть прожект, матушка. Для облегченья твоего, для спокойствия…
      Поток бумаг – в тонкое ситечко, на высочайшую резолюцию – лишь важнейшее Просевать её величество поручит достойным персонам, из коих составится Тайный совет . Она, естественно, оного президент.
      – Подобное имеют шведы… Голицын говорит, секретный комитет у них из больших вельмож.
      Тень неудовольствия набежала на лицо Екатерины при этом имени. Да, шведы имеют…
      – Спроси герцога! – изрекла она. – Герцог лучше знает.
      Мило ей все шведское. Заявила ведь однажды – счастлива быть тёщей того, чьей подданной могла бы быть. Вишь, надоумил её зятёк! С какой целью – догадаться просто. Зять – не должность всё же…
      – Уповаем, – произнёс Данилыч торжественно, – его королевское высочество окажет нам честь. Просим его покорно принять бремя…
      Затем с улыбкой:
      – И ты, матушка, проси! А то неловко же перед Швецией, перед Европой. Особа такого ранга без места болт… без места у нас…
      – Ты хитрый человек, Александр, – сказала царица. – Хитрый, хитрый, хитрый.
      Мягко потрепала за ухо.
      День не кончился, как весь дворец взбудоражила новость – образован Верховный тайный совет. Сенат, коллегии докладывают только ему, только его мнение будет выслушивать императрица. Указы подпишет только обсуждённые Советом. Членов, под высочайшей эгидой, семь – Меншиков, Карл Фридрих, Головкин, Остерман, Апраксин, Толстой, Голицын. Ягужинский, слышно, в отчаянии, опять выпил, рвался к её величеству, его не впустили.
      Наутро узнали дипломаты.
      Чуткий Кампредон ещё раньше уловил движение умов в придворных сферах, силился определить, куда дует политический ветер России. Несомненно, униженные царём вельможи выпрямляются, мечтают ограничить самодержавие.
      «Тогда они уничтожат невыносимую власть князя Меншикова, возвратят себе прежнюю свободу и установят форму правления подобно существующей в Швеции или по крайней мере в Англии».
      Чья откровенность дала повод французу так думать, неизвестно. Потомок будет гадать. Или Кампредон, трезвый наблюдатель, увлёкся желаемым? На него непохоже… Очень скоро он обнаружил, что вольнодумцев мало, преобладают весьма умеренные. Верховный тайный совет – это всего лишь «…первый камень того здания, которое русские вельможи замыслили воздвигнуть незаметно, то есть усиление их власти и их настоящего и будущего непременного участия в управлении делами здешней страны».
      Скинут ли Меншикова?
      Будь он заурядным парвеню , след его давно бы стёрся. О, он ещё покажет себя!
      Собираясь покинуть Россию, посол наставляет Маньяна, своего помощника. Все отзывы о принце – лишь часть правды. Его спасают штыки гвардейцев? Нет, не только… Он нужен друзьям, нужен и противникам.
      – Балагур, болтун, сегодня скажет одно, завтра обратное, умаслит, наобещает. И вытянет из вас подноготную А в итоге… Кто удерживает в равновесии все кланы, партии, самолюбия?
      Если принц утратит власть над царицей, война неизбежна, мы на пороге её. Екатерина и герцог подчинят робких, подобострастных вельмож, привыкших пресмыкаться. Увы, заседания Совета закрыты для Кампредона, но присутствовать можно и заочно.
      Париж запрашивает.
      Речь царицы на открытии – общие, любезные фразы. В зале было холодно, она почувствовала себя неуютно в парадном одеянии, пришлось спрятать женские прелести под горностаевым мехом, и настроение понизилось ещё более. Ушла, не дождавшись конца словопрений; и вообще, опекать сей зародыш русского парламента ей скучно. Карл Фридрих без неё – пешка. Рассеянно слушает переводчика – молодого Долгорукова, борется с зевотой. Оживляется, когда раздаётся слово «армия». Заботит вельмож армия, изнывающая в Персии. Меншиков настаивает – вывести несчастных солдат в Россию.
      Между тем вышло секретное распоряжение о новом наборе рекрутов. Вестфален опять впадает в истерику: Дания бедна, ей не на что нанимать агентов. Кампредон вынужден делиться новостями с союзником.
      – Нападут внезапно, – пророчит датчанин. – Галеры. Сотни галер.
      Лёгкие суда, быстрые, гребные, наперекор любому ветру, через мелководье. Линейные корабли горят, рушатся, а галеры быстро выбрасывают десант с пушками, с новыми хитрыми прусскими ружьями.
      – Меншиков потакает царице. Это злой дух, мсье. Армия в его руках, он сам говорит…
      – И наслаждается эффектом, – засмеялся француз. – Мне известно пока одно ружье из Пруссии.
      Соглядатаи сообщили – князь, приглашённый к царице обедать, захватил новинку, демонстрировал, монархиня изволила прицелиться, вместе разбирали замок. Понравилось, велела такие фузеи делать. Князь тут же добыл привилегию – отныне он по военным нуждам обращается к её величеству прямо, минуя Тайный совет.
      По сути, по общему признанию, он верховодит в Тайном совете. Каковы же его планы? Куда поведёт Россию? Ответить дипломаты затрудняются. Близко март, бледный предвестник весны, по улицам столицы шагают новобранцы, казармы полнятся, полк за полком выступают на высочайший смотр.
 
      У царицы опухают ноги. Виноват февраль – сырой, вьюжный. Хотела показаться войску – Эльза отсоветовала. Зачем мёрзнуть – лучше смотреть из окна, одевшись потеплее. Натянула ей валенки, обернула бёдра мехом. Гвардейцы увидят сиянье мундира, командирский жезл.
      Окно открыли. Два полка выстроились на невском льду. Дула позёмка, клубилась снежная пыль, взбивала белые перья на офицерских шляпах. Облака плыли низко. Царице, толпе на набережной красно-синие шеренги рисовались смутно. Гвардейцы приближались повзводно, колоннами, развёртывались в цепь, стреляли. И тут случилось…
      «При втором залпе одного гвардейского взвода некий новгородский купец, стоявший в четырёх шагах от помянутого окна, упал, сражённый насмерть пулей, которая ударилась затем в стену дворца. Царица заметила довольно спокойно, что не несчастному купцу предназначалась эта пуля. Она сорвала шпагу с производившего ученье офицера, и он послан под арест, так же как и все 24 солдата сделавшего выстрел взвода. До сих пор ничего не удалось открыть».
      Извещает вездесущий Кампредон, подробнее других дипломатов описавший «странное происшествие». Странное – и только. Мнение своё придержал.
      Вечером у подъезда посла толчея карет. Салон его, или по-английски клуб – слова эти недавно вошли в обиход, – никогда не был столь многолюдным. Титулованные иностранцы в испуге. Россия загадочна, непредсказуема – и вот этот выстрел… Что скажет старейшина?
      Француз польщён. Модный, пышный парик увенчал его огромную мудрую голову на узких, хрупких плечах. Очки в золотой оправе, с брильянтами, посверкивают иронически.
      – Случайность, господа, случайность.
      – Но ведь царица…
      – Её настроили. Конечно, будут искать английских агентов. Абсурд. Заговорщики действуют умнее.
      – Фанатик какой-нибудь…
      – Скажите лучше – сумасшедший. Нет, нет, забыли заряд в ружье, не проверили. Бывало же и у нас…
      В покоях царицы тем вечером курили ладаном, Феофан возглашал благодарение. Великую милость оказал Всевышний, спас от гибели. Меншиков простоял всю службу на коленях, выжимая слёзы и не вытирая их. Чудесно спасённая была бледна, безмолвна, недосягаема. В крепости Петра и Павла допрашивали арестованных. Князь вернулся туда и пробыл до утра.
      Солдат, пустивший злосчастную пулю, бился об стену, лоб раскровянил. По отзывам, служака исправный, царя и царицу обожает, воевал против шведов в Германии. Вдобавок отличный стрелок. Кабы целился, промашку в четыре шага не допустил бы. Зарядил ружьё украдкой? Нет, быть не могло, не имел оказии. Заметили бы солдата, который накануне ученья без командира берёт оружие, ставит перед собой, вкладывает свинцовый шарик в дуло и, вытащив шомпол, заталкивает.