Суровое выражение его губ даже в эту минуту силилось как бы смягчить свою обычную жестокость, превращаясь в полугримасу. В полном восторге от блистательного успеха своего подхода, генерал только машинально кланялся и, кланяясь, подавался сам к двери, пятясь задом довольно быстро. В дверях он натолкнулся на вошедшего запыхавшегося Макарова, который смерил глазами неожиданного в эти часы посетителя государыниных апартаментов. Взгляды Макарова и Ушакова невольно встретились. Каждый в этом взгляде прочитал злость и соперничество.
– А, Алексей Васильевич, добро пожаловать, – ласково произнесла Екатерина I, милостиво давая поцеловать свою руку вошедшему.
– Изволили звать, ваше величество! Я и поспешил.
– Опоздал, сударик, – змеиным шёпотом произнесла новопожалованная баронесса, – в глазах её, устремлённых на Макарова, была смесь досады, начинавшейся боязни и любопытства, сильно возбуждённого действиями Ушакова.
– Я спросила только, Алексей Васильевич, – произнесла Екатерина. – Сказали уехал… я было и отложила до утра, да вот проказница Лиза пристала да пристала: «Мамаша, хочу быть секретарём твоим». Я ей, смеха ради, и дала записать приказания.
Цесаревна Елизавета Петровна в это время подавала Макарову свою пробную работу по статс-секретарству.
– Так это, ваше величество, только для шутки, – пробегая первый указ о новом пожаловании в секретари цесаревны, произнёс Макаров, успокаиваясь и свёртывая все прочие указы, чтобы положить их в карман.
– Нет… только о ней, разумеется, – указывая на дочь, молвила серьёзно государыня… – Остальные исполни, Алексей Васильевич.
Макаров погрузился в чтение, и лицо его с каждою прочитанною бумагою стало делаться мрачнее. Он даже не мог пересилить проступавшего невольно смятения.
Пробежав последнее пожалование, Макаров бросил глаза на дверь, за которою уже исчез Ушаков, и лицо кабинет-секретаря выразило дурно сдерживаемую досаду и сильнейшее побуждение узнать, что за бумагу унёс разыскиватель. Яркий румянец, выступивший на щеках Макарова, мгновенно сменился бледностью, когда поднял он вопрошающий взгляд на императрицу и произнёс:
– И ещё был дан указ, что ли, Ушакову?
– Это до тебя не касается, Алексей Васильевич… Наше особое дело, – сухо, но строго и решительно произнесла государыня вполголоса.
Кабинет-секретарь потупился, и им овладело полнейшее смятение, быстро переходящее в страх, так что он поспешил, отвешивая низкие, неловкие поклоны, удалиться.
Вслед уходящему кабинет-секретарю раздался весёлый, заразительный смех цесаревны Елизаветы Петровны, овладевший вдруг всеми присутствующими, начиная от государыни, давно так не хохотавшей, как в этот вечер.
Предмет же этого проявления неудержимой весёлости, Алексей Васильевич Макаров, чувствовал себя совсем нехорошо, обуреваемый то страхом, то завистью. Для него в этот вечер Ушаков вырос до гигантских размеров, с безграничным влиянием на ум и волю государыни, тогда как он, Макаров, только было решил влиять на них по своему разумению, с единственною целью выказывать своё значение. У людей с таким настроением, конечно, легче всего вырастают химеры при каждом не предвиденном ими обстоятельстве. А что-либо предвидеть в упоении сознанием своей воображаемой силы они не хотят и даже не могут, так что им легче всего испытывать и подлинные поражения. Такие самонадеянные люди, как Макаров, разумеется, впадают в крайности. Воображаемая опасность бывает им, однако, чаще всего на пользу, потому что отрезвляет и принижает их скорее всего другого. И в этом состоянии они готовы снизойти до искательства даже у людей им обязанных или ими только держащихся.
Так было и с Макаровым в этот вечер. Из комнаты государыни он направился было в смущении домой и сел в сани, но потом, подумав, приказал ехать к светлейшему князю, в котором рассчитывал найти непременную поддержку, указав ему на нового опасного врага в лице Ушакова.
– Старая лисица, старая лисица! Проклятая гадина!.. Туда же, свинья, рыло закидывает – на высоту?! Ишь как подъехал: наше-ста дело. Не твоё! – про себя шептал Макаров, собираясь с мыслями – как бы представить князю общего врага губителем покоя и подкапывателем под самого светлейшего.
Но князя не было дома, и не могли даже указать, где он теперь.
Алексей Васильевич засвистал, как всегда делывал в минуту полнейшего затруднения: что предпринять при таком казусе? Свистал, свистал да и надумал:
– В Зимний, с Большой улицы, во двор! – крикнул он кучеру, садясь в сани.
– Сём-ка, попытаем Ильиничну? Уж лучше разом все узнать… легче будет ухватиться за что следует да повернуть. Прошептала ведь она мне, кажется, – «опоздал». Значит, знает, что там за турусы подвёл Андрюшка-шельмец?
И Алексей Васильевич повеселел.
Приехал. Коридорцем прошёл впотьмах до лестницы и вверх по ней.
За перегородкой свет. К двери – на задвижке… Стукнул…
– Кто там? – раздался мужской голос.
– Не приходила рази Авдотья Ильинична?
– Она не здесь… Меня сюда приютили покамест… Да вам что?
И говоривший встал и отдёрнул задвижку.
Перед Алексеем Васильевичем, держа свечку в руке, стоял Ваня Балакирев, в своём камер-лакейском кафтане, в котором был привезён и представлялся государыне.
Макаров подался на шаг назад при новой, неожиданной встрече, но тут же вспомнил, что за пазухой у него указ о Балакиреве, потому мгновенно сообразил, с чего начать.
– А-а, добро пожаловать! Старый знакомый… Не думал так скоро свидеться, – ан на тебя и напал?! С царской милостью! Просим любить да жаловать – по старине! Ну, как, братец ты мой, смекаешь теперь пристроиться? Пользуйся случаем – мой совет! – отыскав указ и пробегая его ещё раз теперь, с расстановкою молвил Макаров. – А нас, старых друзей, обижать грех будет, да и несподручно: ты во мне, я в тебе нужду имею. Так и живётся. Вот указ-от. Сговоримся, как будет его выполнить, чтобы ни тебе, ни мне под слово не попасть…
И Алексей Васильевич, сбросив шубу на стул, сел на диван подле Вани, дав ему указ в руки и начиная всматриваться: как примет он эту милость.
– Перво-наперво мундиром, значит, Алексей Васильевич, коли милость будет, ускорить постарайтесь… Стоит тут «ныне же», то есть не мешкая.
– И я так разумею. Утром прикажи позвать портного из мастерской, да прикажи ему сходить в Преображенскую канцелярию, сукно принять на образец – чтобы дали офицерский кафтан. А я уж черкну копию и пошлю до света. Да сам заверни в контору ко мне. Покажу я тебе список, где дворы значатся: выбери себе по указу. Коли десяток-другой и с походцем будет – не беда… Я пошлю выпись воеводе: отвести и отказать за тебя – и закрепят. Да и ещё коли что нужно, – скажи: напишем. Да… надо и о том подумать, – молвил Макаров в раздумье. – Ведь бабка твоя, кажись, состоятельная?.. – начиная припоминать процесс отца в прошлых годах, задал Ване вопрос Макаров. – Так чтобы не спознал отец твой её теперешнее состояние да… не начал прежнюю кляузу – поспеши, не плошай. Скажи только, где испомещена бабушка; я тотчас указец и пошлю воеводе, чтоб, до выздоровления, управлять вотчинами тебе, а никому иному…
– Не надо, Алексей Васильевич: пусть отец как хочет. Его ведь добро. Мне и царской милости довольно за глаза. Один я что перст остался… чего мне копить? Зачем, подумаешь иной раз, в живых остался?
– Ну, вот уже не похвально!.. Неблагодарному быть перед Богом грех и перед людьми стыд. Да твоя, правду-матку молвить, и жисть-от начинается, чего доброго, теперя, может… пойдёшь в чины… Отличён будешь… силён будешь… Мы тебя, ты – нас оберегай! И всё как по маслу пойдёт. Невесту сыщем раскрасавицу… коли раздумал с Ильиничной родниться. А мой совет: Дуньку не бросать – подпора будет, и прекрепкая, и надёжная. Затем, что при лице… И… во как заживём?! Никакие Андрюшки Ушаковы не будут страшны! – заключил свой совет Макаров и сам вперил в Ивана свои быстро бегающие, вечно улыбающиеся глазки.
– Мне Андрея Ивановича и то бояться нече… На что, в крепости прошлое дело покрывал как мог, не тиранил, – так и привезли к нему: милость обещал и обошёлся словно родной. Да и родной другой так тебя не встретит, не обласкает Сам, веришь Богу, и государыне представил и при мне же говорил: «Грешно будет вам Ивана не помнить… Что не выдал – уж я засвидетельствую…» А я в ту пору – сказал мне только Андрей Иваныч про смерть жены, да про бабушку – я, знаете, словно шальной был… в чаду: говорить не мог, как теперь с тобой. Только упал государыне в ноги да ну плакать. Не плаксив я, Алексей Васильич, – я думаю, знаете сами, а тут слёз удержать не мог – плачу-разливаюсь. Выплакался – и словно полегчало. А государыня милостиво изволила мне волосы разглаживать, словно мать родная, да тихонько уговаривает: «Перестань!..» Как полегчало, я схватил ручку её величества да ну целовать… Такая смелость нашла! А её-то величество осчастливила меня: в лоб поцеловала!.. Вот я мало-маля и оправился.
– А-а! Вот как!.. Так это Андрей тут посодействовал? Ну, коли тебе милость, – Господь с тобой… От тебя зазору да лиха не ожидать – свои люди. Я тебе поперёк дороги не стану Ты всегда меня знал – спервоначалу Я тебя, знаешь, не выдам, ты – меня. Что скажу – ты как следует, начистоту выполнишь. Я – в свою очередь… А насчёт Ушакова… Я тебе, братец, скажу по душе: на его лисьи подбеганья ты не сдавайся! Есть ли такой другой шельмец?! А коли знать хочешь: в вашем деле поноровку чинил Андрюшка – и то, разумеется, не ради тебя. А сам он плут преестественный, и подлипала, и мошенник – может, почище ещё Павлушки Ягужинского, хоша и тот угар! Ты не гляди, что у Андрюшки свиное рыло: уж коли умел отвести очи что ни есть зоркого государя покойного, так, значит, всем шельмецам голова! Чего доброго, закабалит он тебя своим приголубливаньем в соглядатаи всем добрым людям на беду? И ты не поддавайся, смотри у меня! Узнаю, что Андрюшке поддался, – беда тебе: на глаза не пущу! А Дуньки Ильиничниной держись, не плошай. Чтоб её у тебя из-под носу какой ни есть немчик голштинский
не увёл. Голштинцам, братец ты мой, лафа теперь, я тебе скажу. Эти голштинские немцы уж на что лучше щука, чем светлейший, – и того осилили. С виду простаками прикидываются: и выпить не прочь или там песенку спеть, а дело у них делается! И дружно стоят как один за своего. И герцог голштинский, к примеру молвить, добряк, а все себе на уме! Он теперя жених цесаревны. Помолвили – ты не слыхал, должно, – в Катеринин день
. Тебя, может уже услали тогда?
– Нет ещё… а скоро потом увезли в Ревель проклятый! – сказал и с досадою плюнул Иван Балакирев, припомнив заключение.
Пришла Ильинична, и за нею следом Дуня.
Макаров встал и вызвал Ильиничну, заявив, что ему необходимо переговорить с нею немедленно.
Дуня осталась с Ваней, и только началась между ними интимная беседа шёпотом, как послышался за дверью лёгкий шорох. Балакирев подлетел и, распахнув дверь, отступил на шаг в крайнем изумлении. Это же ощущение охватило мгновенно и Дуню.
Перед смущённою парою оказался сам Павел Иванович Ягужинский, не менее изумлённый, но к тому же взбешённый.
По всей вероятности, гофмаршал или не сюда шёл, или шёл видеть Ильиничну, но никак не думал найти Балакирева. Найдя же не того, кого хотел, при всём смущении первый нашёлся:
– Так как ты, Иван, вступил по воле её величества в бессменную службу в приёмной государыни, то я требую раз и навсегда, чтобы ты был исправен в выполнении своих обязанностей. А обязанность твоя заключается в том, чтобы ты доносил мне ежедневно о лицах, принимаемых на аудиенцию её величеством. Чтобы ты все приносимые письменные посылки передавал женщинам в следующую комнату, а сам в опочивальню не входил. Чтобы, получив письмо, спрашивал, от кого оно, и докладывал об этом. Но ты не обязан ни с кем из приходящих вступать в объяснения. За малейшее опущение в чём-либо из перечисленных теперь твоих обязанностей я строго взыщу. Государыня непременно хочет, чтоб её воля исполнялась буквально, несмотря ни на какое лицо. Если же в чём противно поступишь, не жалуйся.
– Всё, что мне когда бы ни было поручалось, я твёрдо помнил и исполнял, кажется, так что не заслуживал выговоров, – почтительно, но твёрдо и с сознанием своей правоты ответил, кланяясь, Балакирев.
Павел Иванович, хотя посмотрел на новопожалованного слугу государыни по-прежнему неблагосклонно, но уже понизив тон отдал последний приказ:
– Главное, мой милый, мне аккуратно доноси об удостоенных аудиенции…
Затем Ягужинский, не желая, должно быть, слышать о неудобствах выполнения этого своего приказания, поспешно оборотился и направился к лестнице.
– Отлучаться, сами изволите знать, мне нельзя, – заговорил Иван, но этого, вероятно, не расслышал гофмаршал.
III НОВОЕ ЗНАКОМСТВО
В новом Преображенском мундире прапорщика, Иван Алексеевич Балакирев сидел в приёмной её величества. Приходили с письмом от светлейшей княгини
. Письмо Иван взял и подал её величеству, да по приказу государыни распечатал и прочёл. Выслушав и выразумев смысл грамотки, велено было передать посланному, что её величество соизволяет, чтобы светлейшая княгиня пожаловала и привезла старшую княжну – прокатиться с их высочествами в санях.
Передав ответ, Балакирев стал спрашивать посланного, провожая его до дверей, про Шульца, управляющего: здоров ли, была ли свадьба у дочери его и где зять пристроен?
– В канцелярии светлейшего, известно… протоколист по военной коллегии, годный человек… смыслит дела…
– Как прозывается-то? – полюбопытствовал Иван.
– Дитрихс… из курляндчиков
. Да никак он сам сюда идёт и ведёт с собою ещё какого-то молодца, бравый из себя… и коренаст довольно.
– Да… Он, кажись…
Договорить не удалось, как распахнулась дверь и в переднюю вступили двое молодых людей, довольно статных и пригожих из себя.
Посланный из дома светлейшего поклонился, и ему ответили поклоном.
– Не знаете ли, – спросил Дитрихс княжеского посланного по-немецки, – к кому здесь следует обратиться, чтобы рекомендовать его честь господина камер-юнкера, приехавшего с черезвычайным поручением к её императорскому величеству от её высочества светлейшей герцогини Курляндской
?
– Черезвычайные поручения передаются через посредство иностранной коллегии, – ответил по-немецки же Балакирев.
– Позвольте, благо вы разумеете по-нашему, вам высказать особенные побуждения герцогини писать государыне, – обратился к Балакиреву камер-юнкер. – Уделите мне две-три минуты внимания, и вы поймёте, что коллегии иностранных дел этих интимных излияний доверять не следует. Усердие чиновников ничего не усмотрит из родственной формы обращения к душе и сердцу императрицы признательной её племянницы… А государыня умеет тонко определять, не по формальным фразам, выражения преданности, теплоту чувства и доверие герцогини к неуклонной правоте и святому беспристрастию её величества Эти чувства дали её высочеству смелость просить её величество допустить меня, преданнейшего из рабов её высочества, до личной аудиенции, без свидетелей, где бы я мог высказать что мне повелено и что ни в каком случае не должно быть передаваемо кому бы ни было кроме её величества… Бумаге доверить этого нельзя… Понимаете?
Выслушав эту тираду, Иван Балакирев не шутя призадумался. Как быть? Рассудок и сердце подсказывали, что камер-юнкеру необходима секретная аудиенция, но останавливал личный запрет Павла Ивановича Ягужинского: не сметь позволять себе вступать с её величеством ни в какой разговор и не пытаться что-либо добавлять дальше подачи принесённого письма, произнося только имя приславшего. Наказано было даже, передав женщине в следующей комнате письмо, немедленно поворачиваться и уходить, не выжидая ни одного мгновения. Если бы последовало монаршее повеление, то её величество изволило бы выслать свою женщину или приказать, чтобы прапорщик лейб-гвардии вошёл. Такова неизменная воля её величества, желающей, чтобы её как можно меньше тревожили и не прерывали докладом её августейшую думу.
Видя Балакирева, предавшегося раздумью, Дитрихс и курляндский камер-юнкер переглянулись. Первый легонько взял за обшлаг Балакирева и, приподнявшись к уху его, прошептал по-немецки:
– Не медлите, камрад; благодарность будет – верная… господин камер-юнкер боится, что приезд его сюда будет замечен и, чего доброго, случай немедленно видеть её величество будет потерян из-за одного вашего промедления…
– Господин Дитрихс, – сказал ему громко Балакирев, – промедление, вами замечаемое, не более как невозможность с моей стороны выполнить требование господина камер-юнкера. Подав письмо, хотя это мне и запрещено, я выполню всё, что желал бы господин камер-юнкер… Но вы хотите, чтобы в прибавок к передаче письма я доложил и о просьбе камер-юнкера, представиться её величеству немедленно, для личного сообщения воли её высочества герцогини Курляндской? Не так ли?
– Точно так, – ответил камер-юнкер.
– Вот этого я сделать не смогу, имея строгий наказ от господина обер-гофмаршала.
– Но… может быть, вы, мейнгер
, не так понимаете данный вам наказ? – с живостью спросил, подступив к Балакиреву, камер-юнкер.
– Нет… Совершенно так, как я вам докладываю… Мне указана обязанность подавать письма (и то от одних здешних особ, не принимая ни одного, привезённого помимо почты). И, подав письмо, произнести: от такого-то или от такой-то… Затем, добавив – посланный дожидается, самому немедленно уходить. В настоящем же случае я не знаю: могу ли я доложить её величеству о том, что письмо это привезено на имя государыни от царевны Анны Ивановны? Оно ведь, как я сказал, должно быть передано в коллегию, и оттуда уже его привезёт курьер или передаст мне тамошний рассыльный
– Мой любезный господин! Вы окажете величайшую услугу её высочеству герцогине, если возьмёте здесь от меня письмо и прямо передадите… Её величество наверное не прогневается на вас за это отступление от буквы закона… Сущность его от того нисколько не изменится, и вам не будет высказано неудовольствия.
– Не смею, – отвечал Балакирев и остановился снова в раздумье. Дитрихс, взглянув на задумчивого Ивана, что-то сказал на ухо камер-юнкеру, а тот, вынув из кармана куверт, вложил его в руку царского слуги, сделавшего недовольное движение в сторону.
– Не могу брать, сказано вам, – возвращая куверт, молвил Балакирев, оправившись.
Камер-юнкер с поклонами стал подаваться назад и лишь глазами выражал свою горячую просьбу. Балакирев остановился и снова погрузился в раздумье. Ему припомнились сказанные государынею накануне слова, что её величество изо всех племянниц больше всего расположена к Анне Ивановне. При таких чувствах, питаемых к её высочеству государынею, может быть, ей и будет приятно письмо от герцогини? Да может быть, она и ожидает семейного сообщения по какому-нибудь делу, ей лично доверенному, чего коллегии и вправду знать не следует?
Но эти мысли, придя в голову Ивану ещё более усилили в нём решимость: принимать не велено деловые бумаги, а если это не деловое и такого сорта письмо, за которое спасибо скажут, что принял, а не отослал?
Под влиянием этой мысли Балакирев спросил камер-юнкера:
– Уверены ли вы, однако, что это прямо к государыне следует?
– Да, как же… Если её высочество решительно отдала мне повеление доставить его, даже лично, государыне… и повторить, без свидетелей, наказанное мне передать одной её величеству.
– Последнее немыслимо… Вы знаете, что удостоить личной аудиенции зависит вполне от расположения государыни. Я могу передать, пожалуй, только письмо. А если спросят, как оно сюда попало, я должен буду сказать – сославшись на вас, господин Дитрихс, – что мне именно говорено: что это родственное, а не деловое сообщение её высочества.
Дитрихс наклонением головы подтвердил точность услышанного.
Балакирев оставил обоих немцев, вступив во внутренний коридор и тщательно притворив за собою дверь.
Никого не было ни в коридоре, ни в двух первых комнатах её величества. Постояв в первой из них и не слыша никакого звука вокруг, Балакирев подумал, что никого нет… Государыня вышла, может быть, к цесаревнам; а женщины её величества – по своим комнатам. Последнее было и действительно так. Считая апартамент государыни пустым, Балакирев влетел в опочивальню, и ноги его как бы примёрзли к полу. Государыня лежала в шлафроке на диване и прямо смотрела на вошедшего.
Видя смятение, овладевшее верным слугой, её величество тихо сказала ему:
– Там никого нет?
– Н-нет! – едва вымолвил Балакирев, пересиливая своё смятение.
– Что же ты, голубчик, так переполошился? – милостиво обратилась монархиня, желая ободрить растерявшегося.
– Ваше величество, простите мою оплошность… что я осмелился войти… все тихо… никого нет… Вот письмо к вашему величеству… посланный умолял немедленно передать. Как ему наказано…
– От кого? – кротко спросила её величество.
– От государыни царевны и герцогини Курляндской, Анны Ивановны.
– Что же она пишет? Садись, читай.
– Может, писано тут, ваше величество, что-либо, что нашему брату не след знать? – почтительно доложил Иван Балакирев, не приступая к вскрытию куверта.
– Ты верность мне доказал. Тайна, если бы и была, тебе может быть доверена без опаски. Ты не предашь меня, неправда ли? Да с царевною у нас нет особенных тайн.
Иван всё ещё держал куверт в руках. Государыня сломила печать сама, вынула из куверта письмо, развернула его и, подавая, взяла за руку Балакирева и усадила на табурет, примолвив для одобрения:
– Оправься же и будь покоен. Я тебя ни на кого не променяю.
Балакирев сел и начал читать:
– «Всемилостивая государыня матушка-тётушка. Уведомляю ваше величество, что по милости Всевышнего, получив скорбное известие о кончине государя батюшки-дядюшки, во-первых, оплакала я сию слёзную потерю нашу, но утешаюся, что Бог оставляет нам неключимым на радость и во утешение Ваше императорское величество. Соизвольте, государыня матушка-тётушка, покорную вашу племянницу Анну восприяти в вашу непременную милость и щадение, продолжая вашу милость неизменно к почтительнейшей услужнице вашей. Не откажите, премилостивая государыня-тётушка, выслушать от нашего камер-юнкера Ивана Эрнста Бирона
те словеса, кои мы наказали ему одной вам, милостивейшая государыня матушка-тётушка, пересказать устно. И не откажитесь принять материнское участие в том деле, которое вы от него, нашего камер-юнкера, услышать изволите, и вспомогите, родственно и дружебно, елико вам Господь Бог на душу положит…»
– Тут что-то есть особенное, – промолвила про себя Екатерина. – Почему племянница не писала, а на словах хочет, чтоб нам передали?! Да и кто такой этот посланец?
– Камер-юнкер, ваше величество, здесь… в приёмной. Прикажете позвать?
– Как ты думаешь? Тут не жалоба кроется на кого-нибудь из близких к нам? Аннушка всё жалуется на Бестужева. А я не могу терпеть этих жалоб через третье лицо… по поводу Бог знает откуда переданных слухов.
И государыня, под впечатлением пробуждённого негодования, не шутя начала было волноваться, подразумевая в сообщении смысл очень далёкий от того, который желала передать ей герцогиня Курляндская чрез своего посланного. Балакирев, понимая, что возбуждённое неприятное чувство может расстроить добрую и благорасположенную ко всем государыню, осмелился доложить, что в прочитанном по повелению её величества письме герцогини, скорее всего, намёк на обстоятельство очень субтильное, которое касается самой царевны-вдовы. Иначе не стала бы она передавать его с очей на очи, только её императорскому величеству.
– Какое же, ты думаешь, суптильное… обстоятельство то? – милостиво спросила государыня. – И насчёт чего?.. Привязанности какой или союза разве с кем? – в раздумье, вслух, молвила государыня, ещё переспросив Балакирева: – Посланец-то племянницын каков из себя? Приличен?
– Да, ваше величество, учтивый, как следует… курляндчики эти кавалеры изрядные, и, как видно, посланец в милости у её высочества находится, коли доверено словесно высказать… такое дело.
Любопытство её величества было сильно затронуто объяснением Балакирева, и, подумав ещё, она сказала:
– Введи этого посланца царевны и будь при мне. Я потом спрошу, если что не совсем пойму. Только опусти занавеску.
Балакирев опустил занавес и, тщательно обдёрнув боковые складки, ещё раз посмотрел, отойдя к дверям, не может ли быть видно что-нибудь между складками, сбоку. Успокоенный и на этот счёт, он вошёл в приёмную и кивком головы дал знать камер-юнкеру следовать за собою. Введя его во внутренний коридор, Балакирев тихонько сказал камер-юнкеру по-немецки:
– Когда я вас введу и поставлю пред занавесью, вы знайте, что за занавесью находится государыня, письмо ваше уже передано и что писано – её величество знает… Вы войдите, станьте и говорите… А если что государыня спросит, отвечайте, но не подходите близко.
– Очень благодарен за наставление. Но как же государыню я должен видеть? И вы будете слышать мои слова?
– Да… Такова воля её величества, и вы не настаивайте на изменении этого решения.
– Но что же я скажу её высочеству, если спросить изволит: какое действие возымело мною высказанное… недовольство или…
– Я вас понимаю… и могу, если вы пожелаете, узнать, как принято. После аудиенции подождите несколько времени и узнаете, что последует… можно будет сделать вас участником тайны; я не скрою, а искренно отвечу правду.
Камер-юнкер пожал с признательностью руку Балакиреву и прошептал:
– Я вполне полагаюсь на вашу доброту и искренность.
Сделав ещё несколько шагов, Балакирев ввёл камер-юнкера в опочивальню её величества и сказал:
– Ваше величество, камер-юнкер царевны Анны Ивановны во исполнение воли её высочества имеет передать изустно поручение.
– Пусть говорит, мы выслушаем, – сказала по-немецки государыня из-за занавески. – Здорова наша племянница?
– Не совсем… У её высочества болит нога, и врачи не дозволяют выходить из комнаты. Это и помешало её высочеству быть здесь теперь, чтобы отдать последний долг в Бозе почившему государю, супругу вашего величества.
– Как же у ней болит нога? – с участием спросила государыня.
– Нарыв на ступне, ваше величество. Когда я уехал, врач её высочества ожидал уже облегчения, но несколько дней были очень болезненны… её высочество лишилась сна и чувствовала лихорадочные припадки.
– Очень жаль. Что же нам племянница не написала это? Тут, я полагаю, нет большой тайны, и огласка не может быть вредна настолько, чтобы искать устной передачи.
– Устные сообщения вашему величеству поручено мне сделать не насчёт недуга светлейшей нашей герцогини, а насчёт обстоятельств, касающихся предложений, делаемых её высочеству… и на которые… светлейшая повелительница наша ещё не изволила дать какой-либо решительный ответ, не узнав милостивого, родственного изъявления благосклонного мнения вашего величества.
– А-а! Сделаны предложения… насчёт…
– Союза её высочества с светлейшим графом Морицем Саксонским
. Его светлость её высочеству может показаться не противным, если ваше императорское величество соизволит удостоить подобные предложения одобрением. А её высочество всёмилостивая наша повелительница, находясь в таких ещё летах, когда новый союз, позволено надеяться, может оказаться и благоплодным и… усладить может скорбные дни её высочества… тем более что светлейший граф, по связям своим родственным, принадлежит к династии, от которой всего более зависеть может упрочить благосостояние герцогства… введение умиротворящих конъюнктур в неспокойное сословие дворян… словом, ожидаться может и в правительственном отношении облегчение для её высочества забот, неразлучных с долгом государыни и нравами её высочества на общую преданность и сочувствие. Союз с светлейшим графом обещает всё это… конечно если ваше величество соизволите обнадёжить всепочтительнейшего докладчика в сохранении тайны о переданном из прямого усердия и преданности к особе вашего величества и к милостивейшей повелительнице нашей.
– Будь покоен, тайна останется выслушанною, без передачи кому бы ни было… а наш слуга, доверенный, – нам предан вполне. – Произнося последние слова, голос её величества получил трогательную теплоту и оживление искренности.
Камер-юнкер ещё раз поклонился и продолжал:
– Союз с светлейшим графом, если взирать на него, измеряя настоящие затруднения её высочества при управлении страною, где дворянство своевольно и чрезвычайно проникнуто своими правами… союз, смею доложить, не может не считаться невыгодным, а тем менее ещё не одобренным благоразумием… Но, ваше величество, её высочество иметь изволит свои, возможно и многозначащие для чувства и привычек повелительницы нашей, отношения к среде окружающих особ. Эти отношения, несомненно, могут измениться не без чувствительно-болезненных ощущений для любвеобильного и милосердного расположения её высочества. Так что союз с графом Морицем, хотя и заслуживает предпочтения перед другими, имеет, однако, и свои неудобства. Соизволяя принять предложение, повелительница наша надеется на душевную силу и могущество своей воли, способной поддержать её высочество в принимаемой высокой роли. Если бы не существовало некоторых неблагоприятных условий и обстоятельств, её высочество, конечно, не желала бы изменения своего независимого положения, хотя и неразлучного с одиночеством и своего рода огорчениями. Потеря супруга, без сомнения, была тягостна для безутешной юной вдовицы, но время всеисцеляющее и эту горькую участь успело по возможности усладить преданностью искренных почтительнейших рабов нашей всемилостивейшей государыни. Так что ожидание перемены в положении её высочества, при заключении нового союза, одобряемого рассудком, представляется смелым шагом, и страшно впасть в ошибку в расчётах, основанных на вероятностях. Эти соображения и сомнение в возможности полного осуществления приятных отношений, сулящих прочное благосостояние и покой её высочеству, – в заключении союза с графом Морицем – заставили повелительницу мою доверить вашему величеству свои надежды и опасения и просить родственного душевного совета. Мудрость и любвеобильное тёплое чувство вашего императорского величества известны давно уже её высочеству, и на них прежде всего и больше всего светлейшая герцогиня рассчитывает, доводя до сведения вашего величества о своём настоящем положении… своих опасениях и принуждении сердца и чувства.
