Оглушённый, весь покрытый синяками, побрёл Василий Кириллович домой, утирая платком выступавшие слёзы; смоченные ресницы леденели, слипались и застилали глаза. Но не чувство оскорблённого человеческого достоинства заставляло его плакать, нет! Он смиренно сознавал право вельможи на побои такой мелкой сошки, как он; его мучила не физическая боль, а горькое чувство непризнанного пииты, которым должно бы гордиться отечество. В душе Василия Кирилловича зародилась месть и решимость жаловаться на вельможу – но кому? Конечно, тому, который стоит выше всех этих вельмож, который ближе всех к государыне – Бирону.
Нервный припадок миновал, и Артемий Петрович забыл о знаменитом творце «Телемахиды». Да и что значили какие-нибудь несколько пощёчин писаке, когда потомки знаменитых родов, поступая в шуты, с благодарностью принимали подачки даже не от кабинет-министра, а от каких-нибудь выскочек, выдвинутых только нахальством. Для Артемия Петровича эпизод с Василием Кирилловичем был ничтожным случаем, пустяком, на который не стоило обращать внимания, но в будничной жизни пустяки играют свою роль, из них создаются события великие, на которые потом, через много лет, историк смотрит с изумлением и причины которых отыскивает в пыли отдалённых времён.
На другой день Артемий Петрович снова принялся за работу по устройству курьёзной свадьбы. Все приготовления были закончены, всё было разучено, прилажено, оставалось только выбрать самый день. Назначение дня, конечно, зависело от самой виновницы праздника, но обратиться к государыне прямо, не предупредив Бирона, значило бы наверное потерпеть фиаско. Зная это, Артемий Петрович решился этим же утром ехать к светлейшему герцогу для личных переговоров о сроке свадьбы.
Приёмные покои герцога курляндского с раннего утра наполняли толпы ищущих движения воды. Скороходы и гайдуки в пёстрых, блестящих турецких, испанских и арабских костюмах сновали через приёмную к кабинету герцога. Ряд придворных и просителей тянулся вдоль стен; на всех лицах отражалось ожидание, у всех глаза были обращены к дверям кабинета, откуда должен был появиться его великогерцогская светлость.
С гордо поднятой головою прошёл Артемий Петрович в кабинет герцога мимо этого ряда наклонившихся перед ним придворных.
Курляндский герцог в это время только что отпустил своего секретаря с докладом о новых известиях, добытых неутомимым трудом председателя тайной канцелярии. Доклад говорил о вредных собраниях в доме кабинет-министра Волынского, о том, что Артемий Петрович и его конфиденты замышляют что-то зловредное для герцога или даже для самой государыни; что там переводятся и читаются какие-то статьи с поносительными примечаниями для чести милосердной императрицы. В чём именно заключались эти замыслы, герцогские агенты не смогли выяснить. Всю суть можно было узнать только от самих конфидентов, но эти неподатливые люди так плотно прильнули к своему патрону, что вытянуть от них сознание отказывался даже сам заплечный мастер Андрей Иванович. Притом же прибегать к обыкновенным мерам тайной канцелярии представлялось несколько опасным: арест многих видных лиц без основательных причин мог возбудить против герцога если не общественное мнение, которого тогда не было или на которое герцог не обращал внимания, а его же собратьев-иноземцев, которые не пропустили бы случая подставить ему ногу и самим занять его место. Герцог знал, что все эти Минихи, Остерманы, Левенвольды и Корфы втайне ненавидят его и ждут только воспользоваться промахом, а борьба с ними не то что борьба
с русскими баранами.
«Однако надобно же выйти из глупого положения и совершенно обезопасить себя от бунтовщицких попыток, – думал Бирон, – необходимо показать на этом неблагодарном Волынском пример, как наказываю я своих недоброжелателей. И можно ли было ожидать такой дерзости от этого висельника, которого я же, по великодушию своему, освободил из петли».
В это время арап доложил о приезде кабинет-министра Волынского, а вслед за тем вошёл и сам Артемий Петрович.
Враги встретились по-видимому приветливо.
– А, редкий гость! Давно не видал вас у себя, – протягивая руку, говорил Бирон.
– Вашей светлости известно… дела… обязанности… решительно нет минуты…
– Знаю… знаю… государственные прожекты о народном благе… как будто народ может быть несчастлив под управлением такой милосердной государыни…
По духу того времени, пропитанному идеей абсолютизма власти, всякое отрешение от абсолютизма считалось ересью и тяжким преступлением; для герцога же курляндского идея о народе и его благе отдельно от правительства была немыслима. Поэтому резкий намёк герцога, в сущности, прямо обвинял кабинет-министра чуть ли не в измене.
– Всему миру известны высокие милости её величества, – спешил оправдаться Артемий Петрович, – а мы, как покорные и преданные её слуги, рабски должны осуществлять её благотворные препозиции.
– О, конечно… конечно, и мы… государыня высоко ценит труды своих министров, их усердие и заслуги.
– Её величество всегда очень милостива… и ваше высочество…
– О, обо мне не может быть ни слова, господин обер-егермейстер, я только преданный слуга государыни и больше ничего. Ни в какие государственные дела не вмешиваюсь… Вот, не дальше как вчера я получил от короля Августа письмо, просит моего ходатайства перед императрицею о вознаграждении тех поляков, владения которых потерпели при проходе через Польшу русских войск. Требование вполне законно и справедливо. Можно представить, сколько потерпели несчастные от варварства русских, но и в этом случае я не беспокоил государыню, а предоставил обсудить дело господам кабинет-министрам, в полной уверенности на их правосудие.
Артемий Петрович слышал уже об этом требовании польского правительства и находил его до крайности дерзким, но высказываться в настоящее время было более чем неудобно, а потому он поспешил отклониться от прямого ответа, ссылаясь на своих товарищей.
Брови герцога насупились, и он не продолжал разговора.
– Я к вашей светлости с извещением, – начал Артемий Петрович, – насчёт курьёзной свадьбы.
– Что же?
– Постройка ледяного дворца совершенно кончена, и там всё готово для приёма молодой четы. Точно так же всё готово к свадебному поезду, и остаётся только назначить день.
– День? Когда будет угодно государыне. Мне кажется, торопиться незачем, – холодно заметил Бирон.
– Напротив, ваша светлость, погода стоит теперь самая благоприятная, а между тем, по естественному течению атмосферы, можно ожидать вскорости значительные оттепели. Тогда все наши усилия пропадут даром и остроумная препозиция вашей светлости касательно увеселения её величества не достигнет своей цели.
Герцог начинал смягчаться и, подумав минуту, проговорил уже более ласково:
– Да, конечно, жаль было бы не осуществить моей мысли и потерять напрасно столько усилий… Мне кажется, можно назначить торжество послезавтра, это будет шестое февраля. Когда вы, господин обер-егермейстер, поедете с докладом к государыне, так передайте её величеству, что я полагал бы назначить этот день.
Артемий Петрович, в сущности, достиг своей цели. Он знал, что назначение герцога действительнее назначения самой государыни, которая нередко отменяла собственные приказания, если они не одобрялись фаворитом, но на сердце у него не было светло. Мысль, что ему, Волынскому, кабинет-министру, государственному человеку, потомку древнего рода, стоять в зависимости от какого-то выходца, немецкого конюха – волновала его кровь и колола нервы.
Под влиянием затаённого, но тем ещё более сильного раздражения выходил Артемий Петрович из кабинета Бирона в приёмную, где на пороге в антикамеру взгляд его встретил бледную, обвязанную фигуру творца пиитических хитростей. Зачем здесь жалкий пиита? Не жаловаться ли? верно, подбил Куракин!
Чёрные дни переживал Василий Кириллович. С яростью, несмотря на присутствие придворных, подбежал Волынский к Тредьяковскому, и вчерашняя сцена повторилась ещё в более резких чертах. Досыта натешившись пощёчинами, Артемий Петрович приказал столпившейся челяди и караульным отвести пииту в «машкарадную комиссию» и злобно добавил: «Рвите его». Разумеется, солдаты не заставили повторить приказания и толпою накинулись на жертву. В минуту платье его, даже рубашка, были изорваны, а тело покрыто тёмными пятнами.
– Впредь не будешь на меня жаловаться! Не станешь сочинять на меня песенок! – проворчал Волынский вслед уходившему Василию Кирилловичу.
Песенка, за которую в другой уже раз упрекнул Волынский пииту, – известное стихотворение «Самохвал», написанное Тредьяковским на кабинет-министра по заказу Куракина. Когда это стихотворение было прочитано на рауте императрицы, все, конечно, поняли намёк, а оскорблённые надменностью Волынского или недовольные его проектами не упустили случая проехаться на его счёт, направляя стрелы, будто, на самохвального грека. Об этом тогда же, с различными прибавлениями, было пересказано Артемию Петровичу, которому, впрочем, сама императрица и даже герцог Бирон советовали остерегаться Куракина.
Самые чувствительные оскорбления, не прощаемые и оставляющие по себе неисцеляемые раны, составляют уколы самолюбию, в особенности развитому до крайности. Волынский ненавидел Куракина, искал случая с ним расплатиться, но это было трудно по положению Куракина и личному его характеру. Искупительною жертвою представился Василий Кириллович, и на него вылилась вся накипевшая желчь.
От герцога курляндского Артемий Петрович поехал в Летний дворец, к императрице, а пиитический мастер под караулом, подгоняемый солдатами, побрёл в арестантскую машкарадной комиссии, где и принялся работать над виршами в честь торжественного празднования шутовской свадьбы.
XIV
Настало и шестое февраля – день торжества. С утра необыкновенное оживление в мёртвом и запуганном Петербурге. Народные толпы, закутанные в шубки, тулупы и разного рода чуйки, стремятся со всех концов города к центральным местам: к луговой линии адмиралтейства или к манежу герцога курляндского. Всех манит даровое зрелище, всем интересно видеть небывалую курьёзную свадьбу царского шута, о которой ходило так много слухов и приготовления к которой казались такими чудными.
К счастью, как нарочно, и погода в этот день оказалась благоприятною. Морозный, безветренный воздух к полудню заметно смягчился солнечными лучами, обливавшими снежный покров ярким блеском, резавшим глаза до боли. В этом лёгком светлом воздухе ни один звук не мог пропасть даром, на этом чистом белом фоне ни одна черта оригинальной картины не могла не выделяться рельефно или остаться незамеченною. Кругом всей луговой линии сгустились плотные ряды народа, образующие живое кольцо около сцены, оставленной для торжественного свадебного поезда. Толстый канат ограждал эту сцену, а ещё действительнее ограждали толстые палки слободских десятских и сотских, усердно действовавших всякий раз, когда вновь прибывшие напирали сзади и выдвигали передовых. Зрители перекидывались между собою замечаниями, остротами и тем весёлым добродушным говором, от которого отучало их подозрительное начальство.
Наконец, по окончании обедни и церковной церемонии, странный, нигде не мыслимый, кроме Руси, свадебный поезд двинулся по определённому церемониалу. Ещё задолго до его приближения слышались не музыка, не человеческие голоса, а какие-то дикие звуки нестройных сочетаний всех возможных и невозможных тонов. Показался и самый поезд. Впереди, медленно переваливаясь, шагал, обутый в тёплые коты, великолепный слон, управляемый сидевшим на его хребте персиянином. На спине этого великана мерно покачивалась из железных прутьев беседка, утверждённая к спине широкими подпругами. Эта-то беседка и составляла главный фокус торжества. В ней, на двух больших креслах, обитых штофом и стоявших друг против друга, сидели новобрачные, разодетые в шёлк и бархат, Михаил Алексеевич Голицын, квасник, и Авдотья Ивановна Буженинова. Громкими криками приветствовала толпа молодых, важно и с достоинством отвечавших на этот привет. За слоном, в первой паре поезжан, двигалась пара остяков, мужчина и женщина, в санях, запряжённых оленями. За первою парою следовали кто в санях, кто в салазках, новгородцы на козлах, чухонцы на ослах, хохлы на волах, татары на свиньях, камчадалы на собаках, калмыки на верблюдах и все образчики племенных разновидностей Руси в их своеобразных костюмах. Гул и шум невообразимые: с криками животных и песнями седоков сливаются барабанный бой, звуки труб, литавр и приветствия тысячеголосой толпы. И, несмотря на этот адский гул, весь поезд подвигается правильным рядом, вымуштрованные животные не бросаются в сторону и не производят бесчинного беспорядка. Видно, много труда положил тут Артемий Петрович как главный распорядитель, – больше, может быть, чем в свои генеральные прожекты.
Поезд, обогнув луговую линию два раза, направился к манежу герцога курляндского, где был приготовлен для всех гостей обед. В манеже на обеде, на особом возвышенном месте, под балдахином, присутствовала сама императрица, окружённая многочисленною блестящей свитою дам и кавалеров.
Государыня была в приятном расположении духа. Часто с особенною благосклонностью обращалась она к стоявшему позади её Артемию Петровичу, когда тот объяснял ей с обычным своим увлекательным красноречием. Государыня иногда улыбалась, но в этой приветливой улыбке сквозила сдержанность, а в глазах, окидывающих придворный штат, замечалось затаённое тревожное чувство. В нескольких шагах позади герцог курляндский казался очень занятым разговором с какой-то миловидною придворною дамою, но, как видно, разговор не мешал ему по временам, хотя и не очень часто, осматривать с иронией императрицу и Волынского. Далее, около молодой Анны Леопольдовны рисовался статный Миних, очевидно, старавшийся занять молодую женщину, болезненную и бледную, едва переносившую этот терзающий уши шум и эту быстро меняющуюся пестроту. Причина болезненного состояния принцессы Брауншвейгской, впрочем, не беспокоила, а скорее радовала тётку-императрицу, надеявшуюся в будущем ребёнке видеть себе преемника. В последнее время этой новостью занимался двор, а в особенности интересовалась цесаревна Елизавета, хотя теперь этого нельзя было заметить на её весёлом лице, ещё более беззаботном, когда смотрела на неё государыня.
Музыка из труб, литавр и гобоев встретила прибытие поезда на манеж. Здесь поезжан ожидал на триста три куверта обеденный стол, за которым, разумеется, первые места занимались молодыми. За ними пары размещались в порядке, сохранявшемся в поезде. Каждой паре подавалось её национальное кушанье.
Когда все части разместились по назначенным местам, знаменитый пиита Василий Кириллович, по знаку, данному Артемием Петровичем, выступил вперёд в маске, закрывавшей его синяки, и нараспев продекламировал приветствие:
Здравствуйте, женившись, дурак и дура,
Ещё… тота и фигура!
Теперь-то самое время вам повеселиться,
Теперь-то всячески поезжанам должно беситься
Квасник-дурак и Буженинова…
Сошлись любовью, но любовь их гадка.
Ну, мордва! ну, чуваша! ну, самоеды!
Начните, веселье, молодые, деды!
Балалайки, гудки, рожки и волынки!
Сберите и вы бурлацки рынки.
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
Ах, вижу, как вы теперь рады!
Гремите, гудите, бренчите, скачите,
Шалите, кричите, пляшите!
Свищи, весна, свищи, красна!
Невозможно вам иметь лучшее время:
Спрягся ханский сын, взял ханское племя,
Ханский сын квасник, Буженинова ханка.
Кому того не видно, кажет их осанка.
О, пара! о, не стара!
Не жить они станут, но зоблить сахар.
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
Итак, надлежит новобрачных приветствовать ныне,
Дабы они во всё своё время жили во благостыне:
Спалось бы им да вралось, пилось бы да елось.
Здравствуйте ж, женившись, дурак и дурка,
Ещё… тота и фигурка!
Гром рукоплесканий, по почину самой императрицы, раздался по окончании виршей.
– Спасибо, Василий Кириллыч, – проговорила Анна Ивановна, досыта нахохотавшись, – спасибо, голубчик, за дурака и дурку, удружил. Жалую тебя за твои вирши своим придворным пиитою.
Со всех сторон посыпались на Василия Кириллыча поздравления с новою высочайшею милостью и наградою. Но этого мало. Новые почести ожидали пииту: два пажа, по распоряжению Артемия Петровича, берут его под руки и сажают за свадебный стол, напротив молодых, под балдахин, убранный вениками, по недостатку лавр; за столом прислуживают ему те же пажи.
Обед кончился, начались национальные пляски. Одни пары сменялись другими в живом калейдоскопе. Русского трепака сменил цыганский танец, а там следовали уродливые кривляния полудиких инородцев.
Наконец, когда навеселились вдосталь и пары достаточно утомились, поезд в том же определённом порядке отправился провожать новобрачных в их княжеский дворец – ледяной дом.
Только на суровом севере, в таком государстве, какова Россия, и только в царствование Анны Ивановны могла возникнуть и осуществиться идея о ледяном доме. На берегу Невы, между адмиралтейством и Зимним дворцом, в несколько недель выстроилось небывалое здание, занимавшее пространство до восьми сажён длины, две с половиной сажени ширины и в три сажени вышины. Фундамент, стены, косяки, двери и окна – одним словом, все составные части были срублены, сложены, вылиты и вырезаны из чистого льда. Для кладки стен употреблялись правильные глыбы, вырубленные в Неве, которые настилались рядами, одни над другими, со спайкою, вместо цемента, водою, проникавшей во все скважины и замерзавшей от сильной стужи в однородную плотную массу. Из этих же глыб выпиливались более или менее тонкие доски, служившие косяками, дверями, окнами и кровлею.
Всё здание разделялось парадными сенями на две половины, освещаемые каждая пятью окнами. Правую половину составлял покой с уборною и спальною, левую половину – приёмная. В уборной находился обыкновенный уборный стол с принадлежностями, зеркалом и шандалами, в которых горели свечи, намазанные нефтью, а на другой стороне помещалась двуспальная кровать с занавесом и тоже со всеми принадлежностями спального туалета: подушками, одеялом, туфлями и двумя ночными колпаками. В этой же комнате находился и камин, в котором горели ледяные дрова нефтяным светом. В приёмной, украшенной несколькими статуями, стоял стол с игральными картами и столовыми часами, а по обеим сторонам стола – высокие стулья. Все принадлежности и украшения сделаны были из льда.
Но ещё большая заботливость была видна в отделке внешней стороны. Кругом всего здания обходила галерея с точёными ледяными перилами, с промежуточными четырёхугольными столбиками, на которых помещались горшки с деревьями и цветами; над главным входом возвышался фронтиспис, украшенный статуями. Затем с каждой стороны здания находились на пьедестале с фронтисписом четырёхугольные пирамиды, с круглыми окнами на передней стороне. В каждой пирамиде, внутри пустой, горел большой светящийся фонарь из бумаги, разрисованный картинами юмористического содержания. Так как человек, находящийся внутри пирамиды, постоянно оборачивал фонарь, то для зрителей вид беспрерывно меняющихся картин представлялся очень эффектным.
К наружным украшениям можно также отнести поставленные перед фасадом шесть пушек с колёсами и станками из льда же и две мортиры. По временам из пушек, величиною и размером соответствующих трехфунтовым медным, производили стрельбу, а из мортир бросали бомбы, соответствующие двухпудовым. В одном ряду с пушками по обеим сторонам ворот лежали дельфины, выбрасывающие нефтяной огонь. Но самое любопытное зрелище для народа представляла фигура слона с сидевшим на нём вожаком и стоявшими возле него персиянами в натуральную величину. Днём из хобота этого слона выбрасывался водяной фонтан высотою в восемь сажен, а ночью – нефтяное пламя. Кроме того, слон, в полное подражание живому, очень искусно кричал, что производилось посредством хитро устроенной трубы человеком, спрятанным внутри. Наконец, позади дома устроена была баня из ледяных глыб, обсечённых под вид простых брёвен. Баню эту пробовали топить, и охотники парились.
Императрица, желая предварительно осмотреть ледяной дворец, назначенный для приёма на первую ночь новобрачных и, как хозяйка, встретить там чету, удалилась со всею свитою из манежа прежде окончания национальных плясок; но ещё прежде государыни уехал туда для встречи сам счастливый распорядитель, Артемий Петрович. Длинной вереницей потянулись к адмиралтейству придворные экипажи с эскадроном гусар впереди.
Густой туман окутывал город, и волшебное зрелище представляло собой это новое здание, залитое огнём, пробивающимся сквозь прозрачные ледяные стёкла и отражающимся на детальных украшениях разноцветным и серебристым блеском. При приближении кареты государыни в доме и около него всё заволновалось. Слон закричал как-то радостнее, массы огня из дельфинов и слонового хобота полились более широкими волнами, а народ, этот ребёнок, забывающий при игрушке своё давящее горе, встретил государыню громкими криками.
Артемий Петрович впереди придворных, участвующих в устройстве праздника, поспешил встретить государыню и помочь ей выйти из кареты.
Анна Ивановна остановилась перед домом, осматривала его и осталась очень довольною.
– Мастер же ты, Артемий Петрович! Большое спасибо тебе за утеху.
– Меня воодушевляло сердечное желание доставить удовольствие вашему величеству.
– И доставил, истинно доставил. А что смотрит народ вон там? – спрашивала императрица, указывая на одну из пирамид.
– Это, ваше величество, картинка, выставленная для потехи народа.
– Весьма остро придумано и знатные картинки. А что это изображает? – спросила опять государыня, когда яркий фонарь обратил к ней одну из картин, выделяющуюся густыми красками.
– Этот сухопарый оборванец, в треугольной шляпе, со скребницею и щёткою, изображает, ваше величество, немца, когда он голодный бредёт в Россию, а следующая картина – того же немца, только уже на коне и разжиревшего от русского хлеба. От сытости и благодушия, видите, ваше величество, как он колотит народ дубиною по головам? – объяснял Артемий Петрович несколько упавшим голосом.
Лёгкая тень неудовольствия пробежала по лицу Анны Ивановны. Она ничего не сказала, закусила нижнюю губу и задумалась.
Очнувшись от нового резкого крика слона, государыня снова обратила внимание на ледяной дворец.
– Эти пушки, Артемий Петрович, тоже ледяные? – допрашивала она, по особому пристрастию к стрельбе.
– Я делал опыты, ваше величество, и они удались. Не угодно ли приказать теперь же произвести пробу?
– Пожалуйста, Артемий Петрович, прикажи стрельнуть. Очень любопытно.
По распоряжению Артемия Петровича зарядили пушку зарядом из четырнадцати фунтов пороха и железного ядра, в шестидесяти шагах поставили доску в виде мишени в два дюйма толщиною. Раздался выстрел и ядро пробило доску насквозь. Пушка осталось неповреждённою.
– Жаль, вот кампания кончилась, – высказала государыня, улыбаясь, – а то бы ты, Артемий Петрович, пошёл бы на турку со своею артиллериею.
Артемий Петрович хотел было блеснуть приличною экспликациею, но его перебил Александр Борисович Куракин, высказавший громко и ядовито:
– Турецкая луна хоть и вовсе не греет, а всё бы растопила игрушки господина кабинет-министра.
Анна Ивановна показала вид, что не обратила внимания на замечание Куракина, а чтобы не дать вспыхнуть ссоре, которую всегда можно было ожидать от вспыльчивого характера кабинет-министра, обратилась к нему с удвоенною любезностью:
– Ну, теперь покажи нам, Артемий Петрович, комнаты; всё ли приготовлено там для молодых? – и Анна Ивановна, опираясь на руку счастливого кабинет-министра, вошла через парадные сени в дом.
Государыня была в полном восторге. Она восхищалась каждой вещью: и искусно сделанными статуями, и игральными картами, и пылавшим камином, и двуспальной кроватью, на которой представляла себе положение молодых, и столовыми часами, сквозь ледяные стенки которых можно было видеть весь внутренний механизм.
– Отменно, отменно хорошо. Вижу, что постарался для меня… – часто повторяла она вполголоса, сильнее опираясь на руку Волынского, при своей тяжёлой поступи.
По примеру императрицы и все придворные, заметившие её особенную благосклонность к кабинет-министру, стали рассыпаться в приветствиях. Один герцог курляндский оставался недовольным. Сердито шагал он вслед за государынею, почти не отвечая на вопросы, да, впрочем, и вопросов-то обращалось немного. Государыня, по-видимому, забывала его.
Музыка, шум, визг и гам снаружи объявили о прибытии свадебного поезда. Государыня, по русскому обычаю, встретила чету, осыпала её хмелем и затем удалилась, пожелав ей доброй ночи.
Опустело около ледяного дома – минутной потехи императрицы. Перестал кричать слон, перестали выбрасываться обильные языки пламени, потухли фонари, только снаружи застучали мерные шаги часового, сторожившего запертые двери ледяного дворца.
По уходе почётных посетителей новобрачные с любопытством и удовольствием осматривали свои новые владения. Они были спокойны. Им, взысканным милостью государыни-госпожи, и в голову не приходило, что их оставят тут на всю длинную долгую зимнюю ночь. Государыня жалует их и верно сейчас, сию минуту, пришлёт за ними гонца звать к себе во дворец, но минуты и часы проходили, а гонцы не являлись. Холод начинал проникать сквозь одежду, нефтяной огонь не грел, да и тот потух. Отогревая зябнувшие члены, квасник и Буженинова бегали из комнаты в комнату, притоптывали, махали руками, дрались между собою, кричали, стучали в дверь, умоляли часового выпустить их, обещая за это золотые горы, но снаружи ничего не отзывалось, кроме шагов караульного. Наступила энергичная борьба жизни со смертью, усталые члены начинали двигаться медленнее, начинали постепенно костенеть… Стало клонить ко сну…
С рассветом, по заранее отданному распоряжению, явились к новобрачным все придворные шуты и шутихи, в полном комплекте, с поздравлениями и нашли их почти замёрзшими. Только с большим трудом удалось лейб-медику императрицы возвратить молодую чету к жизни… шутов.
Таковы были забавы Анны Ивановны, утешавшейся при каждом удобном случае, то при заключении мира
, то по случаю родов козы, супруги шута Педриллы. О последнем торжестве, происходившем незадолго до свадьбы квасника, стоит упомянуть, так как оно совершалось с выдающеюся комическою парадностью. Тогда к роженице, одетой в чепчик и лежавшей на роскошной постели, являлись весь придворный штат и все высшие сановники государства с императрицею впереди, торжественно поздравляли, по примеру самой государыни отсыпали на подушку несколько червонцев на зубок и спрашивали о состоянии здоровья, на что родильница-коза, вероятно вовремя ущипываемая, всякий раз отвечала благодарным блеяньем.
Современный человек, несомненно, осудит такие забавы, но пусть он спросит себя: не осудит ли так же и его потомок многое из нашего современного?
XV
На другой день после курьёзной свадьбы происходило заседание кабинета по вопросу о вознаграждении поляков, будто бы потерпевших от похода русских в последнюю турецкую войну. Обыкновенно кабинет состоял из трёх членов-министров, но с поступлением в кабинет-министры Артемия Петровича Волынского состав его фактически изменился. Под влиянием ли мысли о шляхетском представительстве, о чём так сладко напевал Василий Никитич Татищев; по воспоминанию ли о золотой свободе Речи Посполитой или под более эгоистическим желанием подобрать к себе более конфидентов и усилить свою партию, только в последние годы, для обсуждения государственных вопросов, стали призываться в кабинет выдающиеся из членов сената, президентов коллегий и других влиятельных сановников. В этих случаях кабинет принимал особое название «генерального собрания». Вероятно, этой мерою Волынский надеялся найти себе опору в борьбе с немецкою партиею и достигнуть более широкого обсуждения.
Вопрос о вознаграждении не представлял собою ничего важного, но он получал особенное значение по отношениям тогдашнего политического кружка. Герцог курляндский, обязанный польскому королю лично и по вассальным отношениям своего герцогства, находил требования Польши совершенно законными и справедливыми. Этот взгляд разделял граф Остерман и почти все влиятельные лица, может быть, под влиянием ловких убеждений приехавшего в Петербург именно с этим поручением польского посла Огинского. Противного мнения держался только один кабинет-министр Волынский, без всякой поддержки. Гордый и самолюбивый, он не искал заранее голосов, он верил в себя, в силу своего слова… но дело доказало, что не в одном слове решающая сила.
Прения о вознаграждении продолжались недолго; тотчас же по прочтении секретарём кабинета ходатайства польского посла стали высказываться единогласные мнения о справедливости требования и необходимости его удовлетворить. Артемий Петрович вспыхнул. В пылкой импровизации он сказал блестящую речь, в которой изобразил рельефную картину отношений России и Польши, постоянного недоброжелательства последней, двуличного её положения во всё время войны с Турциею, доказывал громадное преувеличение требований, в чём сослался и на показания комиссаров, исследовавших на месте убытки, и, наконец, заключил воззванием к патриотическому чувству своих коллег. Как ни искусна была речь, но она не могла изменить заранее подготовленного решения.
Составился протокол об исполнении требования Польши, за подписью всех членов, кроме Волынского, написавшего тут же своё особое мнение, с резким заключением:
«Один только вассал Польши может согласиться на вознаграждение, но никто из русских, для которых дороги честь и польза своего отечества, не даст на это своего согласия». Оставалось только утвердить протокол подписью императрицы, к которой с докладом поручено было идти кабинет-секретарю Эйхлеру.
