В думе опять было сидение.
      Тревога охватывала всех.
      Господи! за что такие напасти на государство валятся! Сначала мор, чума страшная, голод, бунты московские, ересь староверческая, пытки и казни, казни и пытки, а теперь еще беда нагрянула. Стенька Разин, вор и разбойник, по Руси кровь проливает!
      Взял Астрахань, Царицын, Камышин, Саратов, идет по Волге вверх, у Симбирска стоит, возьмет Симбирск, Казань, а там уже чистый путь на Москву!
      Слышь, города без боя сдаются. Пенза его, Тамбов евойный, Алатырь, Корсунь, Арзамас, Саранск, Цивильск, Чебоксары, Ядринск, Козьмодемьянск — все ему отдалось!
      Идет с ним сила несметная: и чуваш, и мордвин, и калмык. Из-под самой Москвы холопы да посадские бегут…
      Что делать?
      — Намедни двух воров с письмами поймали на Красной площади, — сказал Одоевский.
      — Сделали что?
      — А как след быть: на пожаре казнили, а руки отрубили и выставили.
      — Теперь он на Симбирск идет, а кто в Симбирске?
      — Милославский, Иван Богданович, — ответил дьяк.
      — Муж добрый! — сказал Нащокин. — Не своим родичам чета.
      — И пишет он, — заговорил Воротынский, вставая, — что от Казани помощи ему не шлют и слать не хотят, а силы у него малые!
      — А на Казани кто воеводствует?
      — Урусов князь, Петр Семенович, — ответил снова дьяк.
      — А кто ж князь Барятинский?
      — Воинский голова!
      — А тот Барятинский тож мне пишет, — заговорил опять Воротынский, — князь-де Урусов в большом унынии. Войско есть, а он не дает и одного стрельца на помогу иным городам.
      — Спосылать туда надо с наказом кого. Да слосылать такого, чтобы в случае чего и сам распорядок сделать мог, человека воинского!
      — А где взять такого? — заговорили в Думе,
      — А князь Петр? — сказал Куракин.
      Царь закивал головою и, улыбаясь, сказал:
      — Так, так, князь! Лучше и не придумать! Боярин, — сказал он Нащокину, — заготовь ему грамоты, а завтра он и поедет! Ну, на сегодня и довольно! Авось Господь грозу пронесет и царство успокоит наше! Помолимся!
      Патриарх стал читать молитвы, и все набожно крестились, а потом, целуя царскую руку, начали расходиться. Царь пошел в свои покои и приказал позвать к себе Матвеева.
      — Отличие тебе от государя, — сказал Куракин, увидев Петра, — позовут тебя ныне во дворец, и царь в Казань тебя пошлет, к князю Урусову, чтобы ты мятежников укрощал!
      — Царский слуга! — ответил Петр, но невольно затуманился. Крепко любил он свою жену и деток, обжился в Москве, да и старики уже призора требуют, а тут на войну ехать. Ну, да на все царская воля.
      Он пошел к себе на двор и увидел того же Никитина. Дворянский сын быстро спешился и низко поклонился Петру.
      — Государь-батюшка тебя к себе зовет. Наказал ехать не мешкая!
      — Подожди немного. Испей меда с дороги. Мне только коня обрядят! Эй, Кряж!
      Кряж выскочил и тотчас побежал по приказу Петра в конюшню, а старый Антон хлопотал подле Никитина, угощая его медом.
      Петр, не заходя в терем, оделся и вышел снова к Никитину.
      — Ну, едем!
      Никитин вытер губы и встал.
      — Что ж это не по обычаю,-улыбнулся Петр, — чару-то себе возьми! Чай, царский посол!
      — Благодарствуй! —радостно ответил Никитин и тотчас спрятал серебряную с финифтью чашу в карман кафтана.
      — Едем!
      В сопровождении Кряжа они поскакали во дворец. Царь встретил Петра ласково и сказал ему:
      — Вот, чтобы ты не думал, будто я на тебя за Терентия гневен! Дело тебе государское поручаем! Артамон Сергеевич, растолкуй ему!
      Матвеев тотчас стал объяснять Петру, что надобно.
      Князья Урусов и Барятинский не ладят друг с другом. Так мирить их надо, а коли что, и согнать с места, кого он вздумает. На то ему грамота. За мятежниками следить и беспременно рубить их с казанским войском. Там его много.
      — На тебя все надеемся, — окончил Матвеев, — что дальше Казани вора не пустишь!…
      — Смотри, нам его самого привези! — улыбаясь, сказал царь.
      Петр повалился царю в ноги и раз двадцать ударил лбом об пол.
      — Милуешь и ласкаешь холопишку своего! — говорил он в волнении.
      — Ну, ну, чего там! Ты нам порадей только, а мы тебя не оставим!…
      Царь был к нему особо милостив и взял его с собою в терем. Там он сел с Матвеевым играть в шахматы, а Петр слушал ласковые речи царицы.
      — Ты уедешь, князь Петр, — говорила она, — так накажи жене своей: пусть меня не забывает да чаще ездит, а то два дня как и глаз ко мне не казала. Попрекни ее!…
      Князь Петр вернулся домой, и в доме Катерина тотчас подняла вой.
      — Голубчик, голубь мой сизый, на кого ж ты меня покинешь и деток малых, — начала причитать она, — убьют тебя воры, злые крамольники!
      — Петруша, сокол мой ясный, осиротеем мы без тебя! — подтягивала старая княгиня.
      Дети проснулись и заплакали тоже.
      — Нишкни! — закричал наконец старый князь. — Довольно повыли! Глупые бабы, преглупые! Что он, на смерть едет, что ли? Царь-батюшка отличил его, радоваться надо, а они — на!
      Петр незаметно от всех смахнул слезы с глаз и ласково сказал:
      — Не вой, Катеринушка! Бог даст, вернусь, и еще порадуемся мы с тобою!
      — Спать надо, а не выть в полночь-то, — заметил старый князь.
      Все стихло. В доме заснули, вернее, притворились спящими, потому что ни старый князь с княгинею, ни Петр с Катериною не сомкнули глаз: одни думали свои думы, другие — миловались перед разлукой и утешали один другого. Не спал также и Кряж. Он знал, что ему не миновать ехать с Петром и, пробравшись в девичью, в темных сенцах прощался с Лушкою.
      Старый князь и радовался, и печалился об отъезде сына. С одной стороны, это царское отличие, а с другой — вовсе опустеет дом их. Старший, Терентий, теперь словно и не сын ему, совсем откачнулся. Дочка любимая в монастырь ушла; Петр уедет — и, упаси Бог, вдруг убьют его, что тогда?…
      При этой мысли он похолодел даже. Потом встал и начал молиться.
      — А ну и я! — прошептала старая княгиня, осторожно спустилась с кровати и стала на колени рядом с мужем.
      Она знала теперь все думы своего мужа и вместе с ним делила его грусть и опасения. Сироты они оба!…

      Петр приехал в Казань как раз накануне того дня, когда князь Урусов согласился наконец дать Барятинскому войско, чтобы идти на Разина.
      Узнав, какой важный человек является в лице Петра в Казань, князь Урусов смутился и стал оправдываться.
      — Я что ж? — говорил он, угощая Петра. — Я царю прямлю, на том и крест целовал! Ежели Милославский чего и наплел, так я тому не причинен. Очернить всякого можно. Суди сам!…— И он начал жаловаться.
      Самого Разина еще не видно, а воры уже вокруг всей Казани шмыгают. Что ни день с площади одного-двух в башню волокешь. Тот с подметным письмом, другой посадских мутит, третий татар подымает. Гляди в оба!… Теперь взять Казань. Она только и чтит Москву да царя! Ежели возьмут Симбирск…
      — К чему ж Симбирск-то отдавать? — перебил его Петр.
      Урусов задвигал усами, как морж, и закашлялся, словно поперхнулся.
      — Я к примеру говорю, — поправился он, и продолжал.
      Если Симбирск возьмут, вся сила на Казань двинется, а у него и так войска мало, да и народ разбойники: так и глядят — к вору перекинуться. На казаков прямо надежды нет… И все-таки он теперь вот, видя великое утеснение Милославского, шлет ему в помощь Барятинского с войском.
      — Немало даю ему. Считай: три стрелецких полка, да казаков триста, да две пушки с пушкарями, а у меня всего каких, может, десять тысяч!
      И он жалобно начал просить Петра:
      — Ты уж, князь, заступись за меня перед царем! Ведь я верой и правдой ему служу, батюшке; а оговорить завсегда можно! Уж порадей! Я тебя, видит Бог, не обижу!
      Князь успокоил Урусова, а спустя какой-нибудь час говорил с князем Юрием Андреевичем Барятинским. Князь с усмешкой говорил ему:
      — Чего уж тут! Дело прошлое! Теперь дал войско, хоть немного, да и то ладно. А ранее совсем извел меня. Гляди, пожалуйста, от Милославского поначалу один гонец, потом другой, а там третий, прямо через воров пробрался. В Симбирске уже есть нечего, зелье все вывелось, палить нечем, а он все свое. Тут я и закрутил. Не хочешь, так сам пойду! Ну, он и сдался.
      Князь Барятинский улыбнулся.
      — Это-то верно, что он царю прямит, да труслив больно. Какой уж он воевода. Ему бы на печи лежать только…
      — Когда же идти?
      — Завтра с полдня и двинусь!
      — Ну, и я с тобою, князь!
      — Милости просим! За честь сочтем! Хочешь, тебе казаков дам или стрельцов? Со мною брат идет, ну и ты. Вот и поделимся!
      Князь с радостью согласился.
      В нем сказалась боевая кровь. Вспомнил он свои походы в Польшу, и показалось ему совестным отступиться от боя, если он впереди.
      — Готовься, Кряж, воевать будем! — сказал он, вернувшись в свою горницу, которую отвели ему в воеводском доме.
      Кряж только тряхнул головою.
      — Что ж! Дело доброе! Косточки расправим, по крайности!…
      В эту минуту в комнату ввалился князь Урусов.
      — Не спишь еще, князь? — сказал он. — Не хочешь ли меду али снеди какой? Повели! Я твой слуга!
      — Чарку выпью, пожалуй, — согласился князь. Урусов обрадовался и сам выбежал распорядиться. Петр усмехнулся. Человек обхаживает его, угодить хочет, а все-таки царю по чести отписать надо. Что ж, что он царю прямит? Прямить прями, да и разум нужен. Воевода в таком месте должен быть тверд и умом, и духом.
      — Ты моего меда испробуй, — говорил воевода, — вот мед так мед! Такого у царя не сыщешь. Мне его одна бабка-шельмовка варит… Откушай во здравие!…
      Петр выпил, и нега разлилась по его членам.
      — Добрый мед!
      — Да! — вздохнул воевода. — Вот жить бы да радоваться только, а тут одни хлопоты. Сейчас, ты ушел, ко мне двух скоморохов привели. Песни играют самые супротивные, слова говорят такие вздорные и все с посадскими. Взял их на дыбу, а они, волчья сыть, мы, гыт — слуги Степана Тимофеевича! Тьфу! Завтра вешать буду…
      Он вздохнул и опять начал свои речи.
      — Кругом что море кипит. Так и глядит каждый, как заяц, к ворам убежать. Придет вор, борони Господи, сейчас надо будет посады выжечь, потому от них вся крамола. Теперь уж и на правеж их, дьяволов, не ставлю. Думаю, пождите, придет еще времечко. Да ты спишь, князь? Ну Господь с тобою! Я пойду! Слышь, ты тоже в поход сбираешься?…
      — Беспременно! — ответил Петр через силу.
      Глаза его уже слипались, и он, едва ушел воевода, успел только раздеться и лечь на лавку, как тотчас захрапел богатырским храпом…
      На другой день он вместе с Барятинским выступил в поход.
      Князь дал ему целый полк и полсотни казаков.
      — Много дела будет, — сказал он, — до Симбирска нам по людям идти придется, и торопиться надо! Слышь, им последние часы идут!
      И, правда, всю дорогу им приходилось прокладывать по людям. Со всех сторон к Симбирску двигались толпы возмутившихся крестьян и посадских. Шли чуваши, мордва, татары.
      Эти скопища загораживали дорогу, иногда решались на нападение, и их то и дело приходилось рассеивать.
      — А ну, князь, ударим! — смеясь, говорил Барятинский Петру, и они скакали на мятежников с какой— нибудь сотней казаков и разбивали их одним натиском.
      — Кого поймаешь — вешай! — отдавал суровый приказ Барятинский казакам, и то там, то сям на деревьях вздергивались глупые ослушники.
      Войско шло по трупам и меж трупов. Петр смутился,
      Война ли это?…
      Наконец стали попадаться воровские казаки. С ними стычки были уже опаснее. Скоро добыли языка, и пленный сказал:
      — Вся наша сила под Симбирском, там и батюшка Степан Тимофеевич!
      — Значит, Симбирск еще не сдался?
      — Завтра возьмем! — хвастливо ответил пленный. — Им там и жевать нечего.
      — Завтра мы там будем!
      Волнение охватило всех, начиная с начальников до последнего обозного.
      «Поспеть бы!» — думал каждый, и войско почти бежала, поощряемое князем.
      Они поспели под Симбирск и успели разбить Разина наголову. Сам он бежал, оставив на произвол судьбы своих приверженцев, и они головами своими расплатились за свое ослушание.
      Бунт был прекращен с разбитием главных сил. Оставалось водворить порядок и добить остальных воров, рассеянных по взятым городам.
      Войско Барятинского разделилось.
      Он предложил князю Петру с полком стрельцов и одной сотней казаков идти на Тамбов, а оттуда вернуться в Саратов, где его будет ждать Барятинский.
      — Ехать так ехать! — сказал Кряж, когда узнал про решение своего господина. — Будем их ловить да стегать!…
      Князь Петр двинулся.
      Тяжелой кровавой работы оказалось много, и князь с радостью бы вернулся в Москву, если бы в этой грозной роли палача-укротителя он не видел бы службы царю.
      В Тамбове он забрал Ивашну Хлопова, тамошнего атамана, и сотню-другую пьяных казаков. Главная сила разбежалась, и князь послал ловить ее по дорогам, казня в Тамбове ослушников и вводя прежние порядки.
      Усталый от тягостной работы, поздно вечером сидел он в воеводской избе, когда вошел Кряж и с таинственным видом приблизился к нему.
      — Государь, — сказал он, — наши тут трех казаков полонили и с ними девку.
      — Ну так что ж? — равнодушно ответил Петр. — Девку хоть отпустить, а тех в темницу до завтра, да в колодки забить!…
      — Не то, — ответил Кряж, — а девка-то…
      Князь невольно вздрогнул и поднял голову.
      — Что девка?
      — Девка-то, не во гнев твоей милости, та самая полька, что в Витебске-то.
      — Анеля? — вскрикнул князь, вскакивая.
      Кряж кивнул
      — Она самая! — и прибавил: — Узнала меня! На коленки стала, руки целует… Худущая!.
      — Веди ее! Сюда веди!
      — Мигом!
      Кряж бросился к двери, а Петр беспокойно заходил по горнице
      Анеля! — и вся его юность мелькнула перед ним. Его молодая, горячая, его первая любовь!… Анеля! С ней вспоминалось все, что есть самого дорогого в жизни…
      Дверь скрипнула, и Кряж втолкнул в горницу молодую женщину с бледным, исхудавшим лицом.

      — Анеля! Ты ли это? — воскликнул изумленный Петр, глядя на вошедшую.
      Она порывисто рванулась к нему, упала на колени, протянула к нему руки и быстро заговорила:
      — Князь, светлость моя! Не вели меня казнить. Ни в чем не виновна! Ради старого, помилуй меня?
      Ее лицо выражало ужас. Губы побледнели, глаза расширились. Петр смутился и нагнулся поднять ее с пола.
      — Что ты? Оставь! Никто не обидит тебя! Встань!
      Она схватила его руку, прижалась к ней губами и облила слезами.
      — Бог тебя мне послал! Пан Иезус! Благодарю тебя!
      — Да встань! — повторил Петр, сильной рукой поднимая ее. — Лучше сядь тут да скажи мне, как это ты к ворам попала?… Может, голодна? Есть хочешь? Эй, кто там! Кряж!
      Два холопа вбежали на его крик.
      — Снеди какой подать сюда да вина! Скажите Кряжу, пусть фряжского достанет! — сказал князь и снова обратился к смущенной и взволнованной Анеле.
      — Сядь! Вот так! Да успокойся. Ишь как тебя напугали. Не бойсь! Ничего не будет с тобою.
      Она села и, тяжело вздыхая, вытерла рукавом сорочки заплаканные глаза. Петр смотрел на нее с немою грустью. Что осталось от прежней веселой красавицы? Побледнели и ввалились щеки, поредели пышные волосы, потускнели горячие очи. А давно ли было все это? Кажется, вчера он спас ее и схоронил у жида в хибарке. Кажется, вчера он приходил к ней, и она ласкала его и пела ему свои родные песни!… Вот как сейчас он помнит, что с ним сделалось, когда исчезла она… Он даже вздрогнул… Кряж да Тугаев думали, что он с ума сойдет. И все прошло!… Да, минуло десять лет. Срок не маленький… А куда она делась тогда? Что с ней сталось потом…
      Слуги внесли вареную курицу с рисом, пироги, лепешки, холодную рыбу и кувшин вина с двумя чарами.
      Петр очнулся.
      — Ну, ешь! — сказал он ласково Анеле. — Да и выпей малость, а я за твое здравие и много выпью! — прибавил он, шуткою желая рассеять грустное настроение.
      Она слабо улыбнулась, придвинула к себе еду и начала жадно есть, изредка отпивая из чарки. Князь пытливо глядел на нее и старался найти в ее чертах что-нибудь прежнее. Вот соболиные брови, и те поредели… Эх, время! Эх, жизнь!…
      Она поела, вытерла рукавом губы и отодвинула еду Князь долил вином ее чару и тихо произнес:
      — Теперь скажи мне, Анеля, что с тобою тогда сталось… Тогда! Помнишь?…
      Анеля потупилась и вздохнула. Прошло несколько мгновений тяжкого молчания, и она вдруг со стоном воскликнула:
      — С того часа вся моя жизнь погибла! С того часа только и было, что мука мученическая, сплошное горе! О, зачем ты не взял тогда меня к себе, а поместил у этого Лейзера! Он продал меня… Да! — И она, словно припоминая, начала рассказывать. — Ты ушел тогда, чтобы прийти наутро., а в ночь вошли пан Квинто со своим приятелем Довойно и взяли меня. Я билась, кричала; они связали меня, закрыли рукавом кунтуша рот и вывели. Положили на коня и ускакали, а ему, жиду, я видела, денег дали!…
      — Он тоже скрылся! — сказал Петр.
      — Известно! Он боялся…— Анеля продолжала:
      — Ах, зачем я не убила тогда себя! Зачем не задушилась своими косами! Пан Квинто все время говорил, что любит меня. Я боронилась от него. Он служил под хоругвью у пана Вишневецкого в гусарах, и мы приехали в Самбор. Там он меня устроил в хате и все ходил ко мне… и взял силою!…— Она замолчала, тяжело перевела дух и сказала: — Меня все брали силою!…
      Петр замер и слушал не сводя глаз с ее изменяющегося лица. Оно то краснело, загораясь стыдом, то бледнело, и порою тусклые глаза вдруг вспыхивали…
      — Они все пошли на казаков. На Хмельницкого. Мы очутились в Сбораже, потом пан Квинто сказал: тебя перевезти надо, здесь страшно! Он снарядил гайдуков и отправил меня в Варшаву. Нас ехало несколько девиц и три женщины. И вдруг на нас напали. Гайдуки убежали. Казаки и татары бросились на нас, вытащили, взвалили на коней и помчали. Я очнулась в землянке. Подле меня был казак. Его звали Ивашка Богучар. Он стал ласкать меня, целовать. Я отбивалась… потом и он взял меня силою…— окончила она шепотом и опять смолкла.
      Петр в волнении осушил полную чару вина и стал ходить по горнице.
      Анеля тихо продолжала свой рассказ:
      — Казаки бежали. Они, кажется, поссорились с крымцами. Богучар пришел ко мне, плакал и говорил, что меня хочет взять к себе какой-то татарин и ему калым дает, а ему меня жалко, но взять он меня не может, потому что в ночь они спешно едут. Я не знала даже, где я… Ну а потом он отдал меня татарину. Тот ему саблю и коня дал. Татарина Ясамом звали. Маленький, седой, борода желтая, глаза узенькие и злой-злой… Он не умел говорить со мною. Бормочет что-то и смеется, потом — я не понимаю его, боюсь, — он схватит нагайку и бьет меня. Потом… и он взял меня силою…
      Она говорила теперь, словно вспоминая вслух историю своей жизни, не замечая присутствия Петра, а он то ходил, то вставал, то брался руками за голову.
      — Вдруг они снялись всем табором и пошли. Хозяина своего я и не видела больше. Меня вывели, и я увидела много наших. Нас окружили и погнали, как скотов. Вокруг ехали татары с плетями на маленьких лошадях и все время кричали на нас. Если кто отставал, они того били. Со мной шла женщина с ребеночком. Ее звали Ядвига Коноплянская, а мальчика Ясей. Он был больной и все плакал. Их взяли под Сборажем. Напали ночью, деревню зажгли и всех взяли, кого не убили. Вот она стала кормить дитя грудью и отстала. Татарин хлопнул нагайкой, да дите по головке. Он и помер, а Ядвига завыла так-то и бросилась на татарина. Тут ее все бить начали, она упала, ее топтали конями и бросили на дороге…
      Нас привели в ханскую ставку. Все вокруг нас долго шумели, кричали, потом взяли меня, Стефу (тоже девушка была шляхетка) и Зосю Бреславскую. Нас привели к хану, и отдали ему Он похлопал нас по щекам и отдал евнухам, а те увели в гарем. Тут нас в гареме все девушки били и щипали. Мы плакали, а они смеялись, мы стали кричать, прибежали евнухи и начали бить тех длинными бичами. Нас одели в шаровары и кофты, дали нам отдельные горницы Мне и Зосе вместе одну. Мы жили с ней. Иногда меня или ее звали к хану и он насильничал. Иногда нас заставляли раздеваться донага и вели к нему. Он лежал с кем-нибудь из своих наложниц, а мы подавали им еду, кальян, шербет или плясали… Там я по-ихнему выучилась и со всеми сдружилась. Только тоскливо было…
      — Обо мне вспоминала? — вырвалось невольно у Петра.
      Она взглянула на него, и лицо ее вспыхнуло заревом.
      — Только и думы было, — ответила она и всхлипнула, как ребенок. Потом опять продолжала:
      — Жила я так, день да ночь, словно птица в клетке. Только однажды вдруг кругом крик поднялся. Вскочили мы с Зосей (а дело ночью было). Светло у нас, что днем. Глянули: кругом горит, и это от пожара светло. Мы выбежали и заметались. И все выбежали, кто в чем. Бегаем, кричим, и евнухи тоже мечутся.

      — Это казаки-разбойники со своим Разиным к ним ворвались, — пояснила Анеля. — Мы кричим, бегаем. Вдруг они как вбегут к нам! В красных жупанах, в крови, с саблями, и ну нас хватать. Меня сам Разин к себе взял, тешился мною, довез до Астрахани, а там, как Астрахань взяли, — говорит: уходи! Я убежала, а тут меня опять казаки перехватили, потом в Тамбов завезли. Тут от меня без ума Федор Прыток был. Как вы насели тут, он ухватил меня и ускакал, а тут твои люди нас перехватили…
      Она окончила свой рассказ и замолчала.
      Бледный рассвет уже светил в окошко, отчего взволнованные лица Петра и Анели казались бледными, как у мертвецов.
      — Ну бедная ж ты! — сказал наконец Петр. — Истинно, горемычная!… Что же делать теперь с тобою, и в ум не возьму.
      Она положила голову на стол и горько заплакала.
      — На родину, что ли? В Витебск?
      Она подняла голову.
      — Что мне там?… И тогда-то никого не было, а теперь…
      — Не бросить же тебя так, — уныло сказал Петр, почесывая затылок.
      — Успокоиться бы мне, чтобы не мыкаться, чтобы знать, что за охраною я…— тихо проговорила Анеля.
      Петр встряхнул головою.
      — Вот! — сказал он. — В монастырь хочешь? А? Я вклад сделаю!
      — Куда ты прикажешь!…
      Петр оживился.
      — И разлюбезнее дело! — заговорил он. — Теперь мне в Саратов нужно. Я тебя с собой возьму, а там и в монастырь устроим! Вот как любо будет!…
      Анеля улыбнулась сквозь слезы. Петр повеселел.
      — А теперь спать! Ты тут на лавку ложись, а я уйду!…
      Она встала и порывисто поцеловала его в плечо.
      Он смутился.
      — Ну что? Чего тут?…— и вышел в сени, а оттуда в приказную избу. На одной из лавок, задрав козлиную бороду кверху, спал дьяк, сухой и длинный, как щепа.
      Петр с улыбкою взглянул на него и лег на другую лавку, но спать уже было некогда. На дворе зашумели, в избу вошел губной староста, как спугнутый заяц, соскочил дьяк с лавки. Петр поднялся тоже и заговорил:
      — Вы ноне уж без меня и сыск, и расправы чините. Я в Саратов еду. Воеводой на время пусть Антропов, дворянский, сын, будет, и обо всем надо будет в Казань вам отписывать… Войска вам малую часть оставлю!
      Он вышел на двор. Кряж подал ему умыться и позвал к нему начальников его войска.
      Петр взял с собою полсотни казаков и часть стрельцов.
      — А остальные, — сказал он полковнику, — под твоим началом здесь будут! А там, после, князь Юрий приказ уже пришлет. Ну, сбирайся!…
      Стрельцы выстроились. Казаки выехали на своих лохматых лошаденках. Петр снарядился в путь и послал Кряжа за Анелею.
      — Прости, — сказал он, — тебе придется уж верхом с нами ехать!
      Анеля улыбнулась.
      — С казаками жила, с татарами. Мне ли не сидеть на коне!
      Она с женским кокетством собрала юбку, так что она обратилась как бы в шаровары, и ловко вскочила на подведенного коня.
      Они тронулись в путь и без всяких приключений в три дня домчались до Саратова.
      На пути во время привалов Петр звал Анелю к своей трапезе. Кряж устраивал ей из попон и седел постель, и Анеля оправлялась под их внимательным уходом.
      Петр говорил ей о своей жизни. Она слушала его и потихоньку утирала слезы.
      Князь Барятинский весело встретил Петра и сказал ему:
      — Кончено! Царь на место Урусова князя Долгорукова прислал. Теперь мы живо весь край замирим!
      — Вестимо, — согласился с ним Петр, — теперь я вот сдам тебе твоих ратных людей да назад на Москву поеду!
      — Али к спеху?
      — Что же, царь на срок послал, да и за домом соскучал больно. Теперь только одно дело сделать.
      — Какое?
      — Да вот! Сиротинку одну к монастырю пристроить…— И Петр рассказал историю Анели.
      — Что ж, доброе дело! — сказал князь. — Ты это сегодня же и сделать можешь.
      — А и то!
      Женский монастырь был под самым городом. Он был в степи, и, может, поэтому казаки не тронули его, хотя все в городе приписали это чудо заступничеству Божьей Матери.
      Петр подъехал к монастырю и постучал в калитку. Ему отперла красивая женщина. Он вошел в ворота и хотел назвать себя, но, взглянув на монахиню, вскрикнул:
      — Анна?!
      Монахиня наклонила голову.
      Петр протянул к ней руки. Она дотронулась до них холодными пальцами и тотчас отняла их.
      — Ты здесь? А матушка тебя везде искала.
      — Я нарочно укрылась, — тихо ответила бывшая княгиня Тугаева, — чтобы матушку не терзать. Не сказывай и ты, что видел меня!
      Петр был взволнован. Он остановился подле сестры и передал ей, зачем приехал.
      — Это от нашей настоятельницы зависит Ее воля! Я скажу! Пойдем! — И она повела его длинными переходами к келье игуменьи.
      Мать Серафима ласково приняла Петра и, выслушав историю Анели, согласилась взять ее к себе.
      — Только пусть послушание спервоначала пройдет, сейчас мы ее в православие обратим, а там и пострижем. Что же, вези ее к нам!
      Выйдя от игуменьи, Петр прошел к сестре в келью. Она ласково приняла его. Петр с жалостью смотрел на свою сестру-красавицу и с горечью сказал:
      — Эх, загубил тебя этот Павел! Звездой бы ты у нас сияла!
      Анна опустила голову.
      — Не то, Петр, — ответила она, — на все Божья воля! Не судил мне Бог много счастья! Не судил Бог!…