Грех смертоубийства, грех волхвования. И в наше безверное время убийство ближнего считается преступлением и против общества, и против духа. В ту же пору не было ужаснее греха, чем отравление жены мужем или мужа женою; равно и волхование казалось тяжким преступлением.
      Воспитанный в таких традициях, князь Тугаев не мог вынести на своей совести этих страшных грехов.
      Они давили и терзали его.
      Лицо его потемнело и осунулось, глаза глубоко ушли в орбиты и взгляд сделался тревожен и пуглив.
      — Анна, — говорил он иногда ночью жене своей, — не оставляй меня одного. Не уходи от меня. Мне мерещатся призраки умерших!
      Анна трепетала.
      — Сокол мой ясный, что с тобою? Какая кручина у тебя? Скажи мне!
      Он слабо улыбнулся однажды и сказал:
      — Коли я открою тебе душу свою, ты сгоришь, как от полымя!…
      Анну объял ужас. Что сделал ее Павел?
      Молиться, молиться!
      Так же думал и Тугаев, и они ездили из монастыря в монастырь, и не было ни одного старца, ни одного схимника, у которого не исповедовался бы князь.
      — Постой, золотая моя, — говорил он жене, — я к старцу схожу. А ты молись!…
      И он шел и каялся в своем страшном грехе. Слушали его старцы и схимники и в ужасе качали головами, а потом говорили:
      — Иди в монастырь, схиму прими — и замаливай грех свой. Велик он зело! Не помогут молитвы без дел!
      Он возвращался к жене бледный как смерть и говорил ей:
      — Молись, Анна, обо мне!
      — Скажи, что на душе у тебя?
      Он молчал. Сказать ей — это значит покаяться и идти в монастырь, отречься от нее, от всего того, ради чего он принял такие муки. Это было ему не по силам. Любовь к молодой жене побеждала ужас вечных загробных страданий.
      — Что сказать тебе, Аннушка, кроме любви моей к тебе безмерной, — говорил он ей в редкие минуты спокойствия, — ради любви этой пошел бы я на всякие муки.
      — Для чего же муки, милый? — со стоном говорила Анна. — Смотри, другие любятся и веселы, и детки есть, а мы… Только изводимся с тобою.
      — Ну, ну! Вот я слышал, в Ипатьевском монастыре пресветлый старец Иннокентий есть. Всякий, говорят, грех разрешает. К нему поедем!
      Но и старец Иннокентий не отпустил греха Тугаеву.
      Анна терзалась; в ее простом уме слагались ужасы без всяких определенных мыслей, но однажды она вдруг словно просветлела.
      Это было в странноприимном доме при Череменецком монастыре. В просторной горнице лежали они на кровати. Анна не спала, взволнованная печалью мужа, и думала тоскливые думы.
      Князь спал тревожным, тяжелым сном. Он стонал, метался во сне и бормотал несвязные речи.
      Вдруг он вскочил с исступленным криком. Глаза его расширились, он вытянул вперед руки и закричал:
      — Ты? Ты? Опять!…
      В ответ на его крик раздался другой. Князь очнулся и растерянно оглянулся. И вдруг замер в новом ужасе.
      Анна соскочила с кровати и в одной сорочке стояла в углу горницы, дрожа от страха и с ужасом смотря на князя.
      Он сделал к ней шаг вперед, взглянул на нее и встал как вкопанный. В ее взгляде он прочел, что она все знает…
      — Ты?…— с бесконечным ужасом и страданием произнесла Анна.
      Он вздрогнул.
      — Да, да! Вот он, мой грех! Вот мое окаянство! Анна, милая!
      Он упал на пол, и в несвязных словах полилась его ужасная исповедь.
      Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…
      Анна слушала и трепетала.
      Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.
      — Иди в монастырь! Я тоже уйду!
      — Но я люблю тебя, Анна!
      — Прочь! Прими руки… окаянный!
      — Что?
      Князь вскочил как ужаленный и схватился раками за голову.
      — Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! — твердила, дрожа, Анна.
      Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.
      — Куда? — остановил его привратник.
      — Прочь! — оттолкнул он его с силою и выбежал за ограду.
      Была весна в начале. Огромное озеро, что окружало монастырь, почернело и вздулось, готовое сломить лед при первом порыве ветра.
      — Проклят, проклят! — бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льда.
      — Братии, душа гибнет! Спасайте! — закричал испуганный привратник.
      — Боже, спаси и помилуй!
      — Проклят, проклят! — твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.
      — Опять ты! — закричал он исступленно и рванулся вперед.
      — Сгиб! — раздался вопль с берега.
      При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.
      Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.
      — Затянуло под лед, — толковали они потом.
      — Ох, грехи тяжкие!
      — Кто княгине-то скажет, милостивцы! — печалился ключник.
      А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась. Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.
      — Опамятовалась! — с тихой улыбкою сказал он и взглянул на нее с нежным участием.
      — Отче, — робко спросила она, — где супруг мой?
      Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:
      — Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…
      — Где муж? — повторяла Анна.
      — Там, — старец поднял глаза кверху, — где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!…
      — Он принял схиму?…
      — Навечно…
      — Так скоро? Сколько же я лежала?
      — Он утоп, дочь моя! — тихо ответил ей старец.
      — Как?
      Анна поднялась и села, бледная, как плат.
      — Утоп по неразумию.
      И старец рассказал про смерть ее мужа.
      — И тела нет… вот весною лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!
      — Божья кара! Божий суд! — вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.
      — Что, доченька, что, милая?…
      Она неясно бормотала:
      — Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!
      — Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!
      Он опустился рядом с нею на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.
      Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.

      По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собою.
      — Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!
      — Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…
      — На Казань идет!
      — Цыц вы, крамольники! — орали пристава. — Расходитесь! Не то вас!
      Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.
      Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.
      Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.
      — Тогда выпустили! — с укором говорил Урусов. — Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!
      — Тогда, тогда! — с раздражением сказал царь. — Надо думать, что теперь делать!
      — Дозволь слово, государь, держать, — произнес боярин Нащокин.
      Царь обернулся к нему.
      — Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.
      — Так, боярин! — одобрил царь.
      — А потом и сидеть себе в упокое, — продолжал боярин, — немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.
      — Вестимо, немыслимо, — подтвердили все.
      — Одно только, в людях смятение, государь, — вставил Троекуров.
      — Государь, — сказал патриарх, — по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!
      — Это так! — сказал повеселевший царь. — Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.
      — Проклясть! Отлучить! — подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.
 
      Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:
      — Милостивцы, прислушайте мое слово!
      Царь воззрился на него.
      — В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн велий. Народу якобы на потеху и радость.
      Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.
      — Про что говоришь, отче? — спросил царь. — Не возьму в толк!
      — Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!…
      Царь нахмурился.
      — Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?
      — Всем, государь, — соблазн, — заговорил с жаром Иоаким, — теперь возьми эту Евдокию…
      Князь Урусов опустил голову.
      — Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.
      Царь кивнул.
      — Ну а та? Морозова?
      — И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом велиим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…
      Царь гневно нахмурился.
      — Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.
      Терентий не вытерпел и вдруг сказал:
      — За что, государь?
      Словно грянул гром, так все бояре всполошились в думе. Царь поднял голову и удивленно смотрел на Терентия, иные бояре встали со своих мест.
      — Как за что? — переспросил царь.
      Терентий был белее вешнего снега.
      — Веруют так они и за то страждут, — твердо ответил он, — а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!
      И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.
      Царь встал, пылая гневом.
      — Что говоришь, безумный! — закричал он. — А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?
      Патриарх подал едва заметный знак.
      — Как веруешь? Как крестишься? — завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.
      Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.
      Царь отвернулся и глухо повторил:
      — Как?
      — Так! — звонко и решительно ответил Терентий, подымая два пальца.
      Тяжкий вздох пронесся по Грановитой палате.
      — Опомнись, князь! — закричал испуганно Шереметев.
      Царь махнул рукою.
      — Не маленький он!
      И, обратившись к Теряеву, грозно сказал:
      — Род ваш немало оказал услуг мне и всегда прямил, не то бы огнем спалил я тебя за отступничество! Теперь же иди с глаз моих и жди дома моего решения. Иди!…
      Терентий низко поклонился царю и пошел из палаты. Лицо его было светло и радостно.
      — Сподобился! — шептал он, ликуя.
      Старый князь сидел погруженный в размышления, собираясь идти ко сну, когда в горницу вошел любимец его Антон и остановился в дверях.
      — Чего тебе? — спросил князь.
      — Государь, Антропка приехал. До твоей милости!
      — Какой такой Антропка?
      — Запамятовал, государь! Антропка, это стремянный князя Павла!… Приехал он…
      — А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!
      Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.
      Князь милостиво кивнул ему.
      — Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?
      Антропка встал и нерешительно почесал затылок.
      — Ну, чего ж ты?
      Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.
      — Али беда какая? Что? Говори…
      — Князь-то наш…— начал Антропка.
      — Что с ним?
      — Приказал долго жить…
      Теряев откинулся и широко перекрестился.
      — Царство ему небесное! Что с ним приключилось?…
      — Утоп! — тихо ответил Антропка.
      Князь побледнел.
      — А дочь? Едет?
      — А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…
      — Что? — не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. — Ольга, подь сюда!…
      — Ты врешь, холоп? — закричал он на перетрусившего стремянного.
      — А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! — сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.
      Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.
      — Пошел вон! — через минуту проговорил он Антропке.
      Тот мигом скрылся.
      Князь читал исповедь измученной души.
      Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.
      Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки».
      Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».
      Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.
      В это время в горницу вошел встревоженный Петр.
      — Али знаешь, батюшка? — спросил он, входя.
      Князь поднял на него мутный взор.
      — Чего?
      — Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!
      Князь встал, вытянул руки и зашатался.
      — За что, Господи! — пробормотал он.
      Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.
      — Лекаря зови! —крикнул он, выбежав в сени, холопам.
      В сенях он увидел дворянского сына Никитина.
      — От царя? —быстро спросил он.
      — К князю Терентию! —ответил Никитин.
      — С чем?
      У Петра замерло сердце.
      — В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!
      Петр широко перекрестился и вздохнул. Слава Богу! Вестимо, воеводство этакое — та же ссылка, но хоть без порухи на честь…

      Железное здоровье князя Теряева не сломилось от тяжких ударов судьбы, и он оправился на другой же день и тотчас послал за Петром.
      — Мы-то в опале? — спросил он, лежа на лавке.
      Петр покачал головою.
      — Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, такто ли мне низенько поклонился! — И Петр даже улыбнулся.
      Старый князь кивнул ему и сказал:
      — Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, — обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.
      В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихою радостью.
      Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризною покачал головою.
      — Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?
      Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.
      Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.
      Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!… Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.
      Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:
      — Тереха, очнись! Очнись, милый! И я, и мать тебя молим о том. Чего тебе? Скажи: лукавый попутал, ударь царю челом; я на верх съезжу, Петр просить станет, Катерину к царице пошлем… Милый, а? Брось гордыню эту.
      Терентий покачал головою.
      — Не проси, батюшка! Я проститься пришел, а не за тем вовсе. Не могу отступиться я…
      — Это бы отчего? — с усмешкой спросил князь.
      Терентий вздрогнул. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза вспыхнули.
      — Потому, батюшка, что в том воля Божья и зарок мой. Коли бы тебе говорили: не прями царю, отложись! Ты бы на муку, может, за царя пошел… а мне говорят: отложись от своего Христа. Нешто можно? Твой царь земной и тленный, мой — вечный. Его ли покину? И теперь ли малодушествовать буду? Гляди, батюшка, боярыня и сестра ее венец мученический приемлют, Аввакум ради Христа страдает, многие старцы и старицы, веры своей ради, в тюрьмах гниют и всякое заушение приемлют, а я смалодушествую? Не гоже! Рад бы пострадать с воплем и стоном, а не просто в ссылку идти!…
      — Вот ты как! — воскликнул отец. — И против меня, и против царя! Так будь же ты…
      — Милостивец мой, светик! — завопила, бросаясь к нему, жена. — Не договаривай! Не говори, сокол! Тереша, иди! Уходи! Господь с тобою! Подожди там. Я благословлю тебя!…
      Терентий упал на колени. Князь опустился на лавку и тяжело переводил дух, видимо борясь с собою.
      Наконец он осилил гнев свой и сказал:
      — Поезжай с Богом! Жену-то берешь сейчас?
      — Нет, — тихо ответил Терентий, — опосля. Как реки вскроются…
      — Ну-ну! — И старик отвернулся к стене, а мать стала горячо и трепетно прощаться со своим сыном-первенцем. Он обнял ее и тихо плакал.
      Терентий сказал правду. По всем городам и весям с жестокостью преследовались староверы, и число мнимых мучеников за веру возрастало с каждым днем.
      В Москве взоры всего народа были обращены на Морозову и ее сестру. Странницы, знавшие их, инокини, покинувшие палаты Морозовой, теперь сновали по всей Москве и разглашали славу подвигов их во имя Христа.
      — Не может быть так более, — говорил патриарх царю.
      Царь соглашался с ним.
      — Быть по-твоему, — отвечал он, — испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.
      Суд! Новое испытание!
      Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.
      Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.
      — «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, — с умилением шептала она, — сам-то великий страстотерпец, и такие мне льстивые слова глаголет!… «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила с такие высокие степени вступить и в бесчестие вринуться?… Поистину подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. — И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: — «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!…
      И словно в ответ на ее мысли, загремел засов, и в келью вошел дьяк с двумя прислужниками.
      — А ну, Варвара, на расправу! Пошевеливайся! — сказал он, грубо смеясь.
      — Недужна я!
      — Знаем недуги твои! Эй, берите её да волоком!
      Прислужники ухватили скамью с боярыней и потащили ее на двор. Была уже глухая ночь, все спали. Только несколько стрельцов стояло у широких пошевней.
      — Вали ее со скамьей заедино! — приказал дьяк, и ее бросили на сено в сани.
      — В Чудов!
      И, скрипя полозьями, сани быстро понеслись к Чудову монастырю. Морозова молча улыбалась и смотрела на темное небо. Звезды, казалось, ласково светили и благословляли пострадать. Она шептала хвалы Богу и давала страстные обеты не поступиться страха ради ничем из своих верований.
      А в Чудовом монастыре снова заседал синклит, уже во главе с самим патриархом.
      Присутствовали те же митрополиты Павел и Иоаким и, кроме того, несколько думных бояр и приказных воевод.
      — Ныне вразумим! — говорил патриарх и громко приказал дьяку: — Веди!
      Ее ввели в рубище, окованную, с цепью на шее. Она вошла, строптиво оглядела всех и, усмехнувшись, села на пол. Патриарх вспыхнул гневом, но сдержался.
      — Дивлюсь тебе, — сказал он кротко, — как ты возлюбила цепь эту и не хочешь с нею расстаться!
      Она радостно улыбнулась.
      — Воистину возлюбила! И не только просто люблю, но еще не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница — и для Божьей благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божьего!
      — Безумные речи! — пробормотал Иоаким.
      Патриарх заговорил кротко и нежно.
      — Ты есть овца заблудшая! Покайся, пока не поздно! Не выводи из последнего терпения царя твоего и владыку и меня, духовника твоего!
      — Христос мой владыка, а духовником ты моим не был и не будешь, ибо никонианец ты и еретик!
      — Опомнись, глупая! — закричал Павел.
      — На дыбу бы ее, — проворчал дьяк Иванов.
      — Ах, миленькие! Дайте пострадать Христа ради! — И Морозова протянула с мольбой скованные руки.
      — Оставь безумие! — увещевал ее патриарх. — В последний раз говорю тебе: исповедайся и приобщись у нас!
      — Некому мне исповедоваться и не от кого причаститься!
      — Попов много на Москве!
      — Много попов, да нет истинного!
      — Я сам потружусь для тебя, — сказал патриарх.
      Морозова засмеялась.
      — Сам! Эко сказал. А чем ты других лучше? Еще когда ты был крутицким митрополитом, носил клобучок старенький, еще был ты мил. А ныне небесного царя своего презрел, надел римский клобук да и молвишь: сам! А сам хуже дьявола! Тьфу!
      Все повскакали со своих мест в негодовании.
      — Оставьте! — сказал патриарх. — Не в разуме она! Вот я ее елеем помажу!
      И облачившись, он захотел сотворить помазание, но Морозова вдруг вскочила, стала в грозную оборонительную позу и, потрясая цепями, завопила:
      — Не губи меня, грешницу, отступным своим маслом! Для чего я носила эти оковы, чего ради страждала? Год их ношу, а ты хочешь одним часом весь мой труд погубить! Отойди! Отступись!
      — С нами крестная сила! — осенясь, сказал патриарх. — Сколько в ей ярости и упорства. Отступаюсь от нее.
      И он гневно подал знак, чтобы увели прочь Морозову. Ее упорство раздражало всех и пуще всех, а самого царя. На другой день она была свезена в ямской двор и там пытана.

      Страшное, тесное и темное помещение для колодников было переполнено мужчинами и женщинами, приведенными сюда за приверженность к старой вере.
      Морозова, едва оправилась от усталости после переезда, тотчас заговорила радостным, бодрящим голосом:
      — Братцы и сестрицы возлюбленные, довеласъ нам ныне радость великая за своего Господа Христа пострадать, как некогда страдали святые апостолы…
      — Сестрица! Федосьюшка! — раздался в темноте крик.
      Морозова вздрогнула.
      — Княгиня-свет! и ты тут? — отозвалась она.
      В тюрьме зашевелились, раздались голоса, соболезнующие возгласы, и скоро Морозова в полутьме, бряцая цепями, обнималась со своею сестрою.
      — Сподобил Бог свидеться напоследях! — говорили они.
      — Давно тебя взяли сюда?
      — В ночь!
      — И меня тоже…
      — Ранее патриарх допытывал, да ишь не разжалобил.
      — И меня соблазняли.
      — Господь нам Свой венец уготовил. Ни в един же час пропасть с душою после года испытания.
      — Морозова! — крикнул, входя, стрелецкий сотник.
      — Я, миленький!…
      — Иди!
      — Не моготна.
      — Ах, чтоб тебя…— выругался стрелец. — Эй, Ивашка, Петра, Ефрем, волоките ослушницу!
      Стрельцы вошли, подхватили Морозову под руки и поволокли. Она волоклась и говорила, обращаясь к заключенным:
      — Любезные мои сострадальники! Терпите, светы мои, мужески и обо мне молитеся!…
      — Бог на помощь тебе, сестрица! — отвечали голоса.
      В застенке, помимо попов и монахов, находились для увещевания, слежения и опроса присланные царем князья Одоевский с Воротынским и Василий Волынский.
      — Что ухмыляешься? — закричал на нее Одоевский. — Ты в царской опале, скорбеть должна!
      — Я пред царем не согрешила!
      — Чего говорить с ней, ослушницей, — произнес Волынский, — виску ей!
      Палачи бросились на нее, сорвали одежды по пояс и, закрутив назад руки, вздернули ее на дыбу.
      — Это ли по-христиански? — сказала она.
      Князь Воротынский смутился. «Почто терзаем?» — подумал он, вспоминая былую красоту Морозовой, и со слезами в голосе стал говорить боярыне:
      — Милая, покайся! Повинись перед царем! Ведь все это у тебя наговоренное. Аввакум этот треклятущий! да Киприан юродивый, да Федор. Опомнись, мать! Опустите ее!
      Морозову опустили. Она очнулась от полузабытья и заговорила голосом пророчицы:
      — Не велико наше благородие телесное, и слава человеческая суетна на земле. Все тленно и мимопроходяще! Слушайте, что я скажу вам: помыслите о Христе. Кто Он, что Он? Вон, Его жиды на кресте распяли! Что же наше мучение? Ничто! И вы покайтесь! Бросьте ересь Никон…
      — Вздергай ее, бей! Замолчи, треклятущая! — закричал испуганный дьяк Иосиф.
      И ее тотчас снова вздернули и, встряхивая, держали на виске более получаса, «так что руки ремнем до жил протерли», потом жгли огнем и все время увещевали смириться и в заблуждениях покаяться. Она же не смирялась и только корила своих палачей.
      — Ну что? — спрашивал царь время от времени у нарочно посланных.
      — Упорствует, государь!…
      В девять часов, после вечерни, царь послал Петра. Петр прискакал в приказ, видел страшную пытку и смутился духом.
      Что это? Некогда вельможная, пышная боярыня, женщина красы неописанной, жития строгого, висит на дыбе, как колодница, с вывернутыми руками, обнаженными грудями, простоволосая; тело ее сожжено и дымится, из ран каплет кровь, а бояре еще пытают ее… за что?…
      У него помутилось в голове. Он вышел на двор, и следом за ним вышел старик Воротынский.
      — Оох! — протяжно вздохнул он.
      — Князь, — порывисто заговорил Петр, — прикажи ты снять ее Бога для! Для чего мучить так! Силушки глядеть нет…
      Князь кивнул.
      — Истинно! Наши монахи да попы злы больно и царя ожесточают. Не в своем уме она. Порченая! — тихо сказал он. — А какой я знал ее! Пышная, великолепная! Взглянешь — царь-баба, глаза разгораются, а ныне… истинно, последние времена пришли! В небе звезда хвостатая. К чему? в церквах звоны идут. Вон, бают, вор Стенька Разин города друг за дружкой берет. Близится час судный! Ох, близится! Ну, я пойду! Скажи царю, что упорствует! А только я кончу пытать ее…