Молодой князь Терентий Теряев за свое служение царю во время чумы в Москве и походов был отличен царем и поставлен в думу, где вскорости сделался правой рукою Ордын-Нащокина, одного из величайших государственных умов всех времен.
      Молодой князь Петр Теряев за свои воинские отличия, оставаясь начальником полка, сделался одним из любимейших приближенных царя.
      Кажется, должен был радоваться князь Михаил Терентьевич возвеличению своего рода, а он только вздыхал да с тайною тревогою поглядывал на своих сыновей.
      С обоими приключилось что-то неладное. Оба угрюмы и молчаливы дома, оба всегда норовят одним остаться и неохотно вступают в беседу даже с родным отцом.
      У Терентия и в дому не лад. Молодая жена его сохнет и чахнет. В ее терему девушки не поют песни, а сидят молчаливые, бледные, боясь окрика старой ключницы, и словно смерть бродит в его половине. Не раз княгиня Ольга говорила своему мужу:
      — Ох, и не пойму я, что у нас в доме деется? Где прежняя радость да веселье, да мир и любовь! Каждый бирюком смотрит! Гляди, как Дарьюшка сохнет! И не диво! Слышь, Тереша-то ее не приголубит, не приласкает, плетью не учит. Ровно чужая она. Плачет, заливается, мне печалится. А я что?
      Князь тяжело вздыхал и, поглаживая бороду, угрюмо смотрел в тесовый пол, а княгиня, присев на лавку, тяжело переводя дыхание от одышки, толстая, рыхлая, жалобным голосом говорила:
      — А на Петра взглянуть, что с ним? Словно присуха какая приключилась, как с войны вернулся. Куда смех его делся да голос звонкий? Поди, даже дома не сидит. Чуть что, сейчас в полеванье , а дома что привороженный ходит. Аннушка, на них глядючи, и та присмирела: ни песен не играет, ни с девушками не возится. Сидит да жемчугом ризу в монастырь к деду шьет. Сухота да маета!
      — Знаю, вижу! — проговорил наконец нетерпеливо князь. — Не докучай ты мне, Христа ради! Известно, у бабы волос длинен, ум короток. Чем выть тебе да причитать, давно бы дознаться могла. Слуг поспрошать али что. Я при делах на верху, в походе, а ты что? Эй, до старости доживем, а все тебя, глупую, учить надо будет. Дура, пра, дура! Сенных девок поспрошай, те с холопами потолкуют, а я что? — Он развел руками. — С ними говорить, так они нешто скажут?…
      Но хотя и пытала всех девок и холопов княгиня, не добилась она ни от кого истины. Да и как добиться ее?
      Разве Кряж один мог порассказать про короткую любовь своего господина к полячке, да не таков он был, чтобы языком колотить.
      А что до Терентия, так никому и в голову не могло прийти, что боярыня Федосья Прокофьевна иссушила его сердце и поразила ум.
      Впрочем, и сам Терентий не сказал бы теперь сразу, что случилось с ним такое. Из далекой ссылки вернулся Аввакум и был обласкан на верху. Сам царь не допустил его до себя, но наградил десятью рублями. Царица дала тоже десять рублей. Ртищев, Стрешневы, Морозовы, сам князь Теряев, Ордын-Нащокин — все стали награждать Аввакума, якобы в пику изгнанному и сосланному Никону, и в те поры князь Терентий успел наслушаться его проповедей, заходя тайно, в нощи, в дом к Морозовым, где нашел себе приют многоречивый Аввакум. Слушал его речи Терентий и весь содрогался. Слушал рассказы его про чудеса многие, как Господь оказывал помощь и ему, Аввакуму, и его единомышленникам в трудные минуты; про его страданья в тяжелой ссылке в далекой и голодной Сибири, когда они пешком, изможденные, шли по обледенелым дорогам, когда мать попадья упала, а поп на нее, и закричала: долго ли терпеть такое? А Аввакум сказал ей: до самой смерти! Ну, ин потерпим, — смирившись, ответила жена его и поплелась далее. Что это? Ради чего это? И все ему отвечали: ради спасения души своя, ради Господа! Почему же и он, и отец, и все вокруг приняли с такой легкостью троеперстное сложение, и аллилуйя, и. «Иисуса» с лишним «и»? И ему объяснили: по малодушию! Сатана лукав и обольстит всякого. Никон же был зело хитроумен и лукав, и уста имел медоточивые. Царя обольстил, и тот от веры отступил. И страшно делалось при этих словах Терентию. Сосредоточенный ум его, меланхолический и суеверный, рисовал геенну огненную, муки адские… Он бледнел и думал: претерпеть здесь лучше, чем жизнь вечную, и все горячее и горячее относился к учению Аввакума, становясь его прозелитом.
      И ясно, что никто в доме не мог понять его состояния, потому что вообще на эти богословские темы никогда даже не поднималось у них разговоров.
      А что до Петра, то он только с Тугаевым делил свою тоску и думы.
      Образ Анели неотступно преследовал его.
      Изменился Петр.
      Никто в доме не узнавал теперь в этом молчаливом, угрюмом воине прежнего веселого, беспечного юношу.
      Петр несколько раз порывался бросить службу и ехать искать Анелю, но царь не отпускал его от себя, особенно дорожа им на охоте. В свите его, кажется, не было наездника, равного Петру.
      Время шло, и острая боль обиды притуплялась, но Петр не мог уже вернуть прежней веселости. Все вокруг него как-то потускнело и утратило свежесть новизны и прелесть интереса.
      Только иногда он забывался совершенно в охоте, особенно если царь устраивал схватки кречетов с коршунами.
      Дивился князь на своих сыновей и не знал, что с ними сталось и как даже узнать про то. Пробовал он заговаривать с ними, но они выросли уже из тех лет, когда на них можно было крикнуть и силой выпытать тайну, а сами они не открывали сердец своих.
      — Нет, в наше время иначе было, — говорил иногда с горечью князь, — дети к отцу ближе стояли!
      Боярин Матвеев, Артамон Сергеевич, однажды ответил ему с усмешкой:
      — Ой ли, князь! Смотри, и раньше так же бывало, только мы тогда сыновьями были. В том и разгадка всему! Вспомни-ка свою молодость? Али с отцом по одному думал?
      Теряев взглянул на умное лицо Матвеева и вспыхнул.
      Правда, великая рознь была между ним с отцом, и кончилась она чуть не кровной враждой. Он вздохнул и ответил:
      — Может, и прав ты, Артамон Сергеевич! Только тяжко отцам это.
      — Что говорить! Да разве у тебя сыновья бездельники какие, что ты все вздыхаешь да охаешь?
      Князь выпрямился.
      — У Теряевых бездельников не было никогда!
      — Ну так что же?
      В голосе Матвеева слышалось участие. Князь знал его за умного и доброго человека, еще более — за царского любимца, и поведал ему свое горе.
      Матвеев покачал головою.
      — С Петром-то правда неладное что-то. Я и сам видел. А с Терентием что? Человек он вдумчивый, хмурый. Его оставь. Дело делает, царю служит…
      — Не то! В доме врозь все ползет, разлад. Надвигается что-то, Артамон Сергеевич, на нас на всех!
      — Еще чего выдумал! — усмехнулся Матвеев.

      Шестой год уже исходил, как Петр вернулся из походов и тосковал по Анеле, и однажды в теплый осенний день он выехал с Кряжем в усадьбу под Коломну посмотреть на свою охоту.
      Кряж ехал молча подле своего господина, потом вдруг с решимостью встряхнул головою и сказал:
      — Князь! Дозволь слово молвить!
      — Чего?
      Кряж поправился на седле.
      — Сказывают, что можно нам эту полячку найти!
      — Как? где? — Петр весь встрепенулся, как кречет.
      — У нас тут под Коломною колдун есть. Слышь, бают, он дознать может…
      — Ложь! — сразу разочаровавшись, ответил Петр. — Бабьи сказки это, Кряж!…
      Немец Штрассе, а потом за последнее время Матвеев, этот европейски образованный человек, успели разрушить глупые предрассудки в уме Петра.
      — Как твоя милость! — ответил Кряж. — Люди ложь, и я тож, а только сказывают!
      — Что же сказывают?
      — Всякие дела он делает…— и Кряж начал передавать удивительные вещи о том, как колдун открывал воров, как уничтожал присуху, как заговаривал руду, как одной бабе Куприхе показал мужа, который в ту пору под Вильной бился.
      Петр слушал, и в его сердце начинало вкрадываться сомнение.
      А что если все это правда? Недаром же отцы и деды этому верили, недаром же умные люди, составляя уложения, о колдунах помянули. Вон Тугаев носил же в поход заговоренную кольчугу, и что ж? Ни пуля, ни меч его не тронули…
      — Хорошо, Кряж, найди его и уговорись с ним! — сказал Петр и прибавил: — Может, и выйдет что.
      — Выйдет! Он нам ее во как укажет! — оживляясь, сказал Кряж.
      Они приехали в усадьбу, и Петр отдался своей забаве. На псарне он оглядел любимых псов, потом зашел в соколиное отделение и осмотрел своих соколов.
      Молодой парень Фаддей, его сокольничий, с сознанием своего достоинства ходил следом за своим господином и спешно отвечал на его вопросы.
      Понятно, у Петра не было такой охоты, как у царя (кроме шаха персидского — единственной в мире). Но и у него она была поставлена на широкую ногу.
      Длинная, низкая комната была справа и слева уставлена клетками, большими ящиками, обитыми внутри войлоками, и в каждой клетке на перячине сидел сокол с серебряной цепкою на ноге.
      Тут же висели соколиные колпачки, рукавицы для сокольников. В конце этой комнаты мальчишка укрощал недавно купленного сокола. Несчастная птица проходила первое испытание. Она сидела на перекладине с подвязанным крылом и с колпаком на голове, и мальчишка ежеминутно то дергал ее за привязанную к ноге веревку, то шумел над ее ухом гремушкою. Эта мука должна была продолжаться трое суток. Птица без пищи, без сна, при постоянной тревоге совершенно теряла голову и уже тогда поступала в обучение к сокольнику.
      — Добрая будет птица! — сказал Петр, любуясь статями сокола.
      Он был почти белый. Крепкий клюв его был круто загнут и широкая грудь обличала силу.
      — Хоть царю впору! — усмехнулся сокольничий.
      — Ну, проедемся, попускаем!
      — Кого возьмем, господин?
      — Бери Гамаюна да Обноска. Прихвати еще Пестрого. Осрамил он меня тогда, а я все в него верю. Коршунов приманил?
      — Вечор падаль у оврага выбросили. Надо полагать, слетелись!
      — Ну, так едем!
      Охота на коршунов с соколами была любимейшей того времени и имела характер чистого спорта. Мало было занимательного, когда могучий сокол с налета бил мирную птицу: утку, гуся или цаплю, а то и того хуже — малую птаху, но когда он охотился на такого же хищника, охота принимала увлекательный характер. Коршун, да еще из матерых, не давался без боя, и нередко плохой сокол оставался побежденным в этой воздушной битве. Опытный коршун вдруг перевертывался на спину и бил сокола прямо в грудь; в свою очередь и опытный сокол знал эту повадку и летел не камнем на коршуна, а сбоку — стрелою, а то и снизу, как камень из пращи.
      И пока происходила эта битва в воздухе, охотники следили за нею с замирающим сердцем. Особенно если выпускались соколы разных хозяев и происходило соревнование.
      Петр вдоволь натешился охотой и радостный вернулся домой. Пестрый вправду постоял за себя и бил коршунов с одной схватки.
      — Ужо царю покажу! — говорил радостно Петр.
      В горнице его поджидал Кряж. При входе князе он подвинулся к нему с таинственным видом и сказал:
      — Коли милость твоя не побоится нечисти, так он наказал к часу до полуночи быть на дороге подле разбитого дуба. Там он ждать будет.
      — Это колдун-то? — усмехнулся Петр.
      — Он!
      В голосе Кряжа послышалось невольное почтение. Петр взглянул на него.
      — Что это ты? Словно тебя лихоманка трясет?
      — Страшно! Я до поры того и не думал. Сова у него, ворон, кости сушеные, и сам он с бородой. У-ух!
      Петр засмеялся.
      — Эх ты, Аника-воин! Значит, не пойдешь со мною?
      — Как можно! — ответил Кряж. — А что боязно — это точно. Он не то что лях. Он со всякой нечистью свой человек.
      — Ну вот и послушаем, что он врать станет.
      Кряж покачал головою
      — Меня сразу признал. От князя, говорит, сердце болит, по милой сохнет, а где голубица, того не знает ни он, ни я, а лишь сатана! Да как захохочет. Приходите, говорит, молодчики!…
      Петр вздрогнул. Неужто он уже и дело знает, зачем зовут его.
      — Сам сболтнул?
      — Да рази меня на этом месте!…— побожился Кряж.
      — Ну, ин! Попытаем его. Возьми с собой кистень малый да рублев десять, что ли. Пойдем!
      — С нами крестная сила! — пробормотал Кряж.
      Признаться, он уже трусил этого похода, но отказаться от него не мог из сознания долга.
      Наступила глухая осенняя ночь. Небо покрылось тучами и завыл ветер. Петр завернулся в широкую епанчу, надвинул на глаза колпак и смело двинулся из дому.
      — Дорогу знаешь? — спросил он у Кряжа.
      — Ззззнаю, — пробормотал Кряж, лязгая от страха зубами.
      — Ну, и иди вперед!
      — С нами крестная сила! — сказал торопливо Кряж. — Свят, свят, свят! Да воскреснет Бог!…
      — Оставь! — остановил его Петр. — Ты только гляди, не сбейся.
      — Чего сбиться-то! Верста.
      Они действительно шли недолго. Кряж вдруг остановился и сказал:
      — Бона! Тут! Господи помилуй! Свят, свят, свят!
      Луна на мгновенье выплыла из-за облаков и осветила глухую местность. От дороги направо на небольшой полянке стоял огромный коренастый дуб, сломанный грозою, за ним мрачною стеною чернел густой лес. Кругом было пустынно, глухо, и только ветер гудел на разные тоны, шумя в лесу между ветвями.
      — Значит, у этого дуба, — сказал Петр и решительно двинулся вперед.
      Едва он прошел несколько шагов, как от зеленой массы дуба отделилась человеческая фигура и двинулась ему навстречу. Петр остановился и невольно положил руку на рукоять поясного ножа.
      — Это я, Еременко, не бойсь, княже! — раздался в темноте глухой голос. — Коли пришел, вражьей силы не страшась, чего лихих людей бояться? Хи-хи-хи!
      «Заприметил», — с удивлением подумал Петр и ответил:
      — Я и не боюсь ни людей, ни бесов, ни наваждения!
      — А зачем пришел? — спросил назвавший себя Еремейкой.
      — Говорят, ты всякую пропажу находишь, а у меня есть такая!
      — Нахожу, соколик, нахожу! Хи-хи-хи! А ты что старику дашь за это? Ась?
      — Не обижу! Колдуй!
      — Сейчас, сейчас, милостивец! Крест-то на тебе? Ась?
      — На мне!
      — Скинь его, скинь! Отдай Кряжу, что ли, он подержит! Ну, ну, соколик!
      Князь колебался одно мгновение. Э, была не была!
      — Кряж!
      — Чего? — отозвался Кряж издали.
      Петр усмехнулся и сам пошел на голос Кряжа. Он шагах во ста сидел под кустом и звонко лязгал зубами.
      — На крест тебе мой, и жди меня!
      Петр вернулся к дубу снова.
      — Ну, старик, колдуй! — сказал он.

      — Сейчас, сейчас, княже! — сказал, хихикая, старик. — Не торопись только!
      Он присел на корточки, и князь услыхал стук огнива о кремень. В темноте посыпались красные искры и на миг осветили желтое лицо старика, раздувающего тряпицу. Еще мгновенье, и князь увидел вспыхнувшее пламя костра, очевидно, сложенного раньше, и над ним на треножнике котелок. Пламя разгорелось. Старик встал на ноги.
      — Слушай, — сказал он князю, — я очерчу круг, и ты смотри из него не выступай. Что бы ни было, стой, а то всем нам худо будет!
      Князь кивнул головою, а старик, взяв палку, ехал очерчивать по земле круг, бормоча себе под нос заклинанья.
      — Шиха, эхан, рова! чух, чух! крыда, эхан, щоха! чух, чух! Маяла да на кагала! Сагала, сагала! — слышал князь его бормотания.
      Костер разгорелся. В котелке что-то шипело, клокотало. Старик окончил чертить круг, стоял над котелком и ломался — и в сердце князя начинал пробираться суеверный страх.
      Вдруг старик выпрямился, поднял кверху руки и громко завопил:
 
— О вилла, вилла, дам, юхала!
Гираба, нахора, юхала!
Карабша, гултай, юхала!
 
      В лесу раздался жалобный плач филина, где-то, словно ребенок, закричал заяц, пронесся ветер, шумя ветвями. Князю показалось, что вокруг него стонут, гогочут и кричат на сотни голосов. Он схватил рукоять ножа и судорожно сжал ее.
      Старик стукнул о котелок палкой и, быстро сняв его, поставил на землю перед князем. Костер медленно угасал.
      — Смотри, смотри! — прохрипел колдун князю и, воздев кверху руки, стал приседать, прыгать и выть диким голосом свои заклинанья:
 
Кумара!
Них, них, запалам, бада.
Эшохоло, лаваса, шиббода!
Кумара!
Ааа — ооо — иии — эээ — ууу — еее!
 
      В тишине ночи плачем, воем и стоном разносился его крик. Перед князем стоял котелок, бурля и шипя. Князь глядел на него и видел, как из него, словно туман, поднимается белый пар.
      Вдруг князь задрожал и побледнел.
      Пар поднимался выше, выше и мало-помалу принимал очертания воздушной легкой фигуры.
      — Анеля! — воскликнул князь.
      — Ха-ха-ха! — закричал где-то филин.
      — Гаятун, гаятун! — выл старик, а очертания приняли явственную форму Анели, и она, казалось, тянула белые, прозрачные руки к князю. Вдруг рядом появилась усатая рожа поляка. Грубая темная фигура обхватила призрак Анели и помчала ее вдаль. Все смешалось. Князь тяжело перевел дух и опять вскрикнул. Пар клубился, охватил его всего как туманом, и из струй начали рисоваться новые картины.
      Сшибка. Дерутся. Льется кровь. Русские? Нет, это казаки с ляхами. И снова Анеля! Какой-то усатый казак в красном жупане с черным чубом мчит ее на коне…
      Полуосвещенный покой. Горит лампада. Кругом диваны, подушки, ковры… кто-то сидит в белой чалме, и опять Анеля… в голубых шальварах, с белым покрывалом на голове. Она падает перед человеком в чалме на колени. Он кричит. Что это? Двое черных эфиопов бегут, бросаются на Анелю, рвут на ней одежды, и вот она нагая, с волосами до самых пят…
      — Анеля! — снова закричал князь, и опять все исчезло.
      …Крики, пожар, суматоха, злые разбойничьи лица, молодая девушка с черной распущенной косою и витязь, секущий мечом в обе стороны…
      …Брачный пир… витязь и девушка…
      — Шью, шью, бан! ба, ба, бан, ю! — выл хриплый голос старика.
      Князь очнулся. Кругом было темно и глухо. Старик хрипел подле него и говорил:
      — Все, княже!
      Князь тяжело перевел дыхание. Что это было? Сон? Наваждение? Шутки дьявола?
      — Проводи меня до слуги, — сказал он колдуну.
      — Идем, идем! Пробил урочный час, скрылась бесовская сила! Рвалась она, хотела нас ухватить, да сильны были заклятья, — бормотал старик, взяв князя за руку и ведя его.
      — Кряж! — крикнул Петр.
      — Княже! — отозвался неуверенный голос слуги. — Жив! Слава Те, Господи! На крест тебе! Одевай!
      Голос слуги вернул Петра к действительности. Он надел на шею крест и совершенно оправился от неясного страха.
      — Жив! — сказал он. — Дай старику пять рублев и идем!
      — Пять? — недовольно пробормотал Кряж. — Ишь ты! Сколько страху нагнал, да еще пять! Шелепами его!
      — Ты поговори! — закричал старик. — Призороки знаешь? Ушибиху знаешь? Потрясиху знаешь?
      — С нами крестная сила! — завопил Кряж. — Чур меня! Сгинь, окаянный! Жри! Подавись!
      Он кинул деньги и бросился к князю.
      — Я все могу! — говорил старик. — Я иссушу, как сено, как ковыль!
      — А ну его к ляду! — бормотал Кряж, шагая рядом с господином. — Вот навязались!
      — Сам же уговорил!
      — Тебя ради. Вижу, сохнешь. А сам бы я ни в жизнь! Ишь! — прибавил он, оглядываясь.
      Старик зажег ветвь и, светя ею, шарил по земле брошенные Кряжем рубли.
      Петр вернулся домой и лег в горнице на лавке, но сон бежал от его глаз.
      Что он видел? Видел Анелю. Видел позор ее. Где она, что она? Теперь не вернуть того, что случилось с нею. Правда или наваждение? И не поймешь! Видел, как явь!…
      А потом последняя. Что-то знакомое.
      Видел и раньше он это девичье лицо, мелькнуло оно ему где-то… но где? Он не мог припомнить.
      Он поднялся рано утром и прямо поехал на Москву.
      Не доезжая верст шести до Москвы, князь вдруг осадил коня и сказал Кряжу:
      — Слышь, кричат будто? А?
      Они прислушались.
      — Ратуйте! — явственно донеслось до них.
      Князь ударил коня и понесся в сторону криков. Кряж поехал с ним рядом.
      Едва они сделали несколько саженей, как за купой деревьев увидели возок. Кони были отпряжены. Какие-то люди спешно хлопотали около возка, а подле них раздавались вопли.
      — Воры, — сказал князь и, обнажив меч, поскакал вперед.
      — Я вас ужо! — закричал он издали. — Будете вы по дорогам грабить!
      Четверо людей оглянулись, бросились в кусты и быстро, словно по волшебству, скрылись.
      — Ратуйте! — визжал женский голос.
      Князь поскакал к возку и соскочил с коня. Возок был пуст, вокруг валялись меха, служившие одеялами, увесистый сундучок, разная рухлядь. Князь с недоумением огляделся.
      — Сюда, сюда! — вопил голос. — Здесь, под кустиком!
      — Сюда, княже! — сказал Кряж, указывая на кусты.
      Князь пошел за ним следом. Под кустом на земле лежали три женщины. Одна толстая, видимо боярыня, и одна тонкая, стройная, с крошечными ногами, лежали без движения, с головами, завернутыми в платки; третья, толстая, короткая, в шугае и котах , очевидно, успела освободить свою голову от платка и вопила на весь лес.
      — Ратуйте, добрые люди! Воры напали! Убили боярышню да боярыню! Что я боярину скажу!
      — Не ори, баба! — остановил ее Кряж. — Воров уже нет больше. Встань лучше да прикрой голову.
      — Ой, дурень, дурень! — завопила старуха. — Да как же я, дурень, встану, коли у меня руки-ноги скручены!
      Князь усмехнулся.
      — Распутай ее! — сказал он, а сам подошел к двум недвижно лежащим и стал раскутывать им головы.
      — Княгиня Куракина, — пробормотал он, снимая с толстой женщины платок и обнажая тусклое лицо чуть не с тройным подбородком, — а это, надо думать, княж…
      Он бросил платок и не докончил фразы.
      Перед ним лежала девушка с распущенной черной косою, с бледным лицом и полуоткрытыми устами. Та самая, что они видели в эту ночь у сломанного дуба во время волхвования.
      Петр смотрел на нее не спуская глаз.
      Тем временем мамка поднялась на ноги.

      Княгиня и ее дочь лежали недвижимы. Вероятно, страх и затем тяжелые платки на лицах лишили их на время сознания.
      — Умерли! — завопила мамка и начала причитать над ними во весь голос. — Милые вы мои, родители вы мои! Что я теперь боярину отвечу!
      — Кряж, достань воды, — приказал князь.
      — Брось выть, старуха, — сказал он мамке, — скажи лучше, неужто вы одни ехали?
      — Одни? — ответила старуха. — Да нешто мы беднота какая? Голь? Чай, мы Куракины будем! Одни! Эвон! — и она даже подбоченилась рукою, маленькая, толстая, в синем шугае. — С нами холопов-то сколько, с полсорока было!
      — Где же они?
      — А разбежались, проклятущие! Как увидели, что воры на нас — и в россыпь! Душонки холопские! Ужо будет им от боярина! А этому Антошке… Ну-ну!
      — А ты покликала бы их!
      — Покликала бы! — передразнила старуха. — Да нешто я могу боярышню покинуть! — И, сделав плаксивое лицо, она снова начала выть.
      Кряж принес воды, и князь тотчас обрызгал боярыню и боярышню.
      — Чай, есть наливка? — спросил он у мамки.
      — Есть, милостивец, есть, как не быть!
      — Давай сюда, да чарку тоже!…
      В походах князь выучился подавать помощь в иных случаях и не терялся при виде даже умирающих.
      Старания его скоро увенчались успехом.
      И та, и другая вздохнули, открыли глаза и сделали движения.
      Князь тотчас дал им по глотку крепкой наливки, и они оправились.
      — Милые вы мои! — радостно воскликнула мамка, бросаясь на колени. — Вставайте, родные, ушли воры! Прогнали мы их!
      Княгиня села, князь поддержал ее, и в ту же минуту княжна легче серны вскочила на ноги и звонко засмеялась.
      — Мамушка, а где кичка твоя?…— но вдруг взгляд ее упал на князя, и она сразу смолкла, зарделась вся и стыдливо закрылась рукавом.
      Тем временем попрятавшиеся холопы осторожно вышли из-за кустов и деревьев и окружили своих господ. Мамка с яростью набросилась на них.
      — А, подлые! Вернулись! Погодите! Ужо будет вам от боярина! И тебе, Антошка!
      — Я что же…— ответил долговязый детина в зеленом кафтане, — я за помощью бежал.
      — Кабы не мы…— загалдели остальные.
      — Вот с князем поговорите! — угрожающе кричала мамка.
      Княгиня с благодарностью смотрела на князя и кивала ему головою.
      — Ах, милостивец! Спас ты нас от смерти лютой, от поношения. Ужо боярин тебе в землю поклонится. Пра! Знаю, знаю тебя, соколик! Князя Теряева сынок, нам шабер ! С твоим братом-то мой боярин в думе сидит, вместях город берегли! Уж истинно Бог тебя нам послал!
      Она говорила без умолку, князь не слушал ее и вспоминал теперь отчетливо, ясно. Не раз и не два видел он эту девушку. Случалось ненароком через забор заглянуть, сидя на коне или со всходов, в сад к своим соседям — и там иногда резвилась барышня с сенными девушками…
      Возок поставили на дорогу, вещи уложили, и княгиня с дочерью и мамкой влезли в него. Холопы окружили возок, кони дернули и потянули его по пыльной дороге, а князь погнал коня и скоро скрылся из глаз трусливых холопов.
      Он скакал молча. Образ девушки, виденной им раньше в зачарованном круге, смутил его и вытеснил мысли об Анеле.
      Дивным дивом казалось ему все это приключение, словно наколдованное стариком.
      Таким же дивным дивом казалось оно и молодой княжне Катерине Куракиной.
      Живя дом о дом с, Теряевыми, она от сенных девушек немало слыхала рассказов о молодом князе: и как он в походах с ляхами дрался и со шведами, и как его царь отличает. С девичьим лукавством не раз довелось ей ухитриться через заборную щель увидеть молодого князя, как он садится на коня, как едет на нем, как сходит, высокий, статный, с вьющимися кудрями, с светлой бородою.
      И не один вечер провела она с сенными девушками, слушая рассказы о нем, о своем соседе.
      Запали они ей в сердце, запечатлелся светлой грезою и образ красивого витязя, и вдруг — теперь она встретилась с ним лицом к лицу…
      Диво дивное!
      То— то будет о чем поговорить с сенными девушками! Будет о чем и помечтать в бессонную ночь или за томительной работою у пяльцев… и боярышня улыбалась радостной улыбкой. Боярыня клокотала, как курица, продолжая ужасаться происшествию, а мамка ворчала и ругательски ругала и воров, и трусливых холопов…
      Тем временем на постоялом дворе Никиты, за длинным сосновым столом сидели сам Никита, Мирон Кистень и Федька Неустрой, а Панфил да хозяйский Егорка стояли поодаль. Все были угрюмы и, видимо, недовольны, и Мирон говорил Никите:
      — Дурень, дурень! Коли позарился на такое дело, до конца надо делать было! Двоих испугались…
      — Коли они на конях и с мечами…— слабо возразил Никита.
      Мирон усмехнулся.
      — С мечами! Холопов полсорока было, да разбежались, а тут два. На что Панфил-то? Он один коня валит… Бабы! — презрительно окончил он и гневно взглянул на Неустроя.
      Наступило томительное молчание.
      — А теперь что? — заговорил снова Мирон. — Приедут они на Москву. Холопы ничего не докажут, откуда воры. Чай, могли удуматься, да и кабак один на всю путину. Ну и иди к боярину Матюшкину!
      Никита побледнел и вздрогнул.
      — А еще и медь найдут… Эх, горе-работники.
      — Что же делать-то?…— продолжал смущенный Никита.
      — Что? Одно осталось: на Москву идти. Не здесь же стрельцов поджидать, а пока что Лукерья с Егоркою похозяйничает. Да медь убрать, горн снесть, а то, упаси Бог, подьячие придут…
      В ту же ночь постоялый двор опустел.