Солнце только подымалось с востока и кровавым заревом озарило полнеба, засверкав лучами на куполе Ивана Великого. Народ в Москве уже проснулся, и начиналась шумная, суетливая жизнь на площадях и улицах.
      Длиннобородые купцы приходили в торговые ряды, крестились на восток, на горящие словно в огне храмы, и медленно отмыкали огромные висячие замки своих лавок, в то время как подручные молодцы отвязывали злых собак и уводили их прочь от лавок.
      Иван Безглинг, в кафтане немецкого покроя, длинных чулках и башмаках с пряжками, шел по улице, направляясь к Москве-реке, к дому Теряевых, когда наткнулся на толстого купца. Тот оттолкнул его и грубо крикнул:
      — Шиш с Кукуя! Иди на Кукуй!
      Безглинг отскочил в сторону, но в тот же миг почувствовал толчок в бок и отлетел в другую сторону.
      — Шиш на Кукуе! — крикнул другой, толкнувший его.
      — Пустите! — просительно сказал Безглинг, но купцы окружили его и, с хохотом толкая его из стороны в сторону, кричали:
      — Чертов немец, иди на Кукуй!
      Молодые купцы потешались над бедным художником, а более старые стояли в стороне и бездействовали.
      — По-моему, — говорил один, — что черт, что немец — все едино.
      — Тэк! — кивал другой купец. — Все единственно!
      — Теперь они что? Кости мертвецкие в ступе толкут, черную немощь пущают…
      — Братцы! — закричал кто-то. — Да ведь это Никонов богомаз!
      — Ах он, песье отродье! — загудело кругом. — Ширяй его!
      Седой купец даже замахал руками.
      — Вот он, кургузый! Вот он, совратитель! Видели его, окаянного, Спасов лик! Срам!
      Безглинг почти терял сознание от беспрестанных толчков; камзол его обратился в лохмотья, шляпа упала в пыль и затопталась ногами. Он уже мысленно готовился к смерти, как вдруг раздались окрики, появились слуги с батогами, и толпа быстро раздвинулась на обе стороны, очищая дорогу и обнажая головы.
      — Что за шум? — резко спросил князь.
      — Да вот, княже, кукуевский шиш подвернулся. Потешились малость!
      — Никоновский богомаз! — крикнул кто-то из толпы со злобою.
      — Дела у вас нет, длиннобородые, — с презрением сказал князь Теряев, — в батоги бы вас! Иди, Иван! — обратился он к дрожавшему художнику и хотел тронуть коня, но бедный Безглинг вдруг отшатнулся, упал на землю и стал корчиться. Лицо его посинело, изо рта показалась темная кровь, он вскочил с земли, взмахнул руками и снова упал уже без движения.
      Толпа в ужасе смотрела на труп.
      В этот миг вдруг появился юродивый.
      Со стороны базара неслись смятенные крики.
      — Началось! — завопил Киприан, потрясая посохом. — Час возмездия ударил! Бойтесь, никонианцы! Господь идет с гибелью.
      — Мор, мор! — ревела прихлынувшая толпа.
      Князь Теряев взмахнул плетью.
      — Что там? — крикнул он.
      — Мор, — раздались голоса, — на рыбном базаре падают и мрут!
      — Гибель никонианцам! — ревел юродивый.
      — С нами крестная сила!
      — Гнев Божий! — раздались голоса.
      — Убрать! — сказал князь слугам, указывая на посиневший труп, который лежал у ног его коня, и двинулся из толпы. Вдруг снова раздались вопли. Два человека извивались на земле в предсмертной муке.
      Ужас объял князя. Он ударил коня и понесся в Кремль прямо к князю Куракину.
      — Князь, неладно! — заговорил он, крестясь на иконы. — В городе мор!
      — Да что ты?
      Князь Куракин, толстый, низенький, от страха присел на лавку.
      — Сам видел! Люди падают и мрут, корчась от болезни.
      — С нами крестная сила! Милый князь, — заговорил он спешно, — иди до патриарха, скажи ему, а я к Пронскому! Что делать? То-то государь гневен будет!
      — Божья воля! — ответил князь.
      Он пошел к патриарху. Уже не на коне, а пеший и притом без шапки, перешел он патриарший двор и вошел в палаты. Отрок тотчас повел его к патриарху.
      Князь стал на колени, принял благословение и облобызал руку Никону, после чего стал передавать, чему был свидетель.
      Никон, высокий сухой старец с властным лицом и жестким взглядом, слушал его, изредка кивая головою.
      — В грехах погрязли, — сказал он, — Божья кара! Иди, князь, до Пронского. Скажи, патриарх наказывает царицу с детками увозить спешно! Не мешкай, зараза сия гибельна!
      Князь опять склонился под благословение. Патриарх благословил его, и когда князь уходил, он говорил уже своему дьяку:
      — Записывай, я говорить буду!
      Чума!… Словно внезапная гроза с ливнем, разразилось это бедствие над Москвою сразу, без всякого предупреждения.
      Правда, потом припомнили, что скот падал, но до страшного 9 августа 1655 года никто не думал о такой беде.
      Люди падали в домах, на улицах, на площадях, в лавках. Воевода, сидевший в приказе Малой Чети, вдруг упал и умер в корчах. Палач, стоя подле дыбы, не успел поднять пытаемого и свалился. На лобном месте повалились стрельцы, и испуганный народ разбежался вместе с палачами, дав преступнику нежданную свободу.
      Смерть! Народ растерялся и не знал, где искать спасения: власти растерялись тоже, и только Киприан бесстрашно ходил всюду и ликуя кричал:
      — Божье попущенье! Гибель никонианцам!
      Патриарх написал воззвание к обезумевшему от ужаса народу. «Божья кара! — писал он. — Ей же покориться со смирением».
      Он советовал держать посты, молиться и терпеть, но сам спешно уехал из Москвы вместе с царицею и царским семейством в Калягин монастырь.
      Князь Теряев тоже услал под Коломну свою мать и жену и собирался услать Эхе с семьею.
      Бедная Эльза не могла прийти в себя от нежданной печали: ее жених, Иван Безглинг, пал первою жертвой заразы.
      — Эльза, не плачь, — уговаривал ее Эдуард, — такова судьба.
      — Ах, что мне судьба! — говорила она, заливаясь слезами.
      Эхе ходил мрачный, хмурый, а дедушка Штрассе рылся в книгах, думая найти средство против страшной заразы, но она уже пробралась в дом Теряевых и выкосила всю семью добрых немцев.
      Князь Теряев прямо из дворца, не заехав даже домой, проехал в дом Морозовой и велел провести себя к ней.
      Вздрогнула она, побледнела, услыхав его имя, но тотчас поборола страх свой и, шепча молитвы, опять свиделась с ним в молельной.
      — Почто занадобилась, Терентий Михайлович? — спросила она, стараясь казаться спокойной.
      — Боярыня, — ответил Терентий, не глядя на нее, — в городе зараза, мор. Закажи людям собраться и тебя увезти. Все едут прочь!
      — Киприанушка! — воскликнула боярыня, вспомнив его бессвязные речи. — Мор, говоришь? — И лицо ее просветлело.
      — Божья кара на никонианцев! — сказала она убежденным голосом. — Чудо, чудо!
      — Боярыня, люди мрут и в домах, и на улицах. Уезжай, Бога для.
      — Я? — Боярыня даже удивилась — А почто, Терентий Михайлович? Я замолюсь перед Господом, и Он удержит меня. Вероотступникам гибель, а нас помилует, ибо нам иное уготовано!
      Теряев изумленно взглянул на нее.
      — Зараза не разбирает, — сказал он, — и холоп, и боярин — всяк умирает!
      — Так, так! — ответила боярыня. — Но не стать бежать мне от гибели. На все воля Господа! И опять, в беде этой люди нужны: кого утешить, кому помочь, — а я уйду? Для того ли от Господа жизнь дана, чтоб беречь ее ради праздности? Ты едешь прочь?
      — Я не смею! Я поставлен царем на дело.
      — А я Господом Самим! Его ли ослушаюсь, — сказала вдохновенно Морозова.
      Князь Теряев взглянул на нее в изумлении и трепете и низко поклонился.
      — Прости, боярыня, меня, неразумного! Святая ты! — сказал он дрогнувшим голосом, а когда вернулся домой, какой ненавистной показалась ему жена, размалеванная, с черными зубами!
      Он рад был, провожая ее под Коломну, и с горечью подумал:
      — Умереть бы!…

      Это была ужасная болезнь. По замечаниям тогдашнего врача Сиденгама, она состояла из карбункулов и воспаления в горле, развиваясь в несколько часов и не зная пощады к пораженному. В одной Москве погибло от нее в ту пору более двадцати тысяч человек!
      Князь Пронский, высокий стройный красавец с русою бородою, сидел в своей палате и быстро писал донесение государю, зная, что о том же пишет и князь Теряев, и стараясь поэтому быть точнее в своих донесениях.
      Время от времени он вставал, потирал лоб рукою, ходил по палате и снова садился писать. Послание подходило к концу.
      «Все приказы, — писал он, оканчивая, — заперты. Дьяки и подьячие умерли, и все бегут из Москвы, опасаясь сей заразы. Только мы без твоего государева приказа покинуть города не смеем».
      Он окончил и откинулся к высокой спинке стула.
      — Так ладно будет! — сказал он, снова пробежав последние строки и прикрыв рукою глаза. С самого утра он чувствовал себя как-то нудно: устал словно. А правду сказать, и есть с чего утомиться!…
      Народ мутится, смирять его нужно, уговаривать. Церкви заперты, попы все померли, отпевать некому, да и хоронить тоже. А убирать трупы надобно, потому смердят по улицам и от сего наипаче зараза. Хоронить надобно не инако как колодниками: тем все едино — что на плахе умереть, что от заразы. И везде самому быть надо! Спасибо еще князю Теряеву. Молодой, да больно деловитый!…
      — Князь Терентий Теряев повидать тебя, княже, хочет, — сказал, входя в покои, отрок.
      Князь быстро встал.
      — Зови, веди! — сказал он.
      Терентий вошел, и они поцеловались.
      — С чем, князь?
      — Да вот государю отписку сделал. Может, прочесть захочешь?
      — А зачем? Я тоже отписал. Вот и пошлем заодно: твое и мое. Сейчас и запечатаем. Давай свое!
      Теряев подал и вдруг испуганно вскрикнул:
      — Князь, тебе недужно!
      — Не… не…
      И в тот же миг Пронский упал на пол, облитый темною кровью. Терентий успел отскочить в сторону и громко позвал слуг. Холопы вбежали и в ужасе попятились назад.
      Князь посинел. Белки глаз выворотились, и вид его приводил всех в невольное содрогание.
      Князь Теряев спешно взял свое и его донесения.
      — Берите князя и хороните в саду! — крикнул он холопам, но те не двигались с места, скованные ужасом.
      — Пошли, княже, за колодниками, — кланяясь, робко сказал стремянной покойного князя, — а нам умирать неохота!
      Князь грозно насупился, но палата вмиг опустела, а два часа спустя во всем доме князя не было ни одного слуги.
      — Такова и моя смерть будет! — подумал Терентий и тихо вышел из дома.
      Ужасен был вид улиц, по которым медленно проезжал князь на своем аргамаке.
      Дома и лавки, растворенные настежь, были пусты; то здесь, то там валялись трупы людей, застигнутых страшной заразой, и обнаженные по пояс колодники, вымазанные дегтем, волокли по улицам трупы, зацепив их баграми, чтобы свалить в общую яму.
      Невыносимый смрад стоял в туманном воздухе, сеял мелкий дождь, и среди безмолвия, при виде смерти и общего запустения страх проникал в душу каждого и заставлял думать о Божьем гневе.
      — Согрешили, окаянные! — вопил юродивый, бродя из улицы в улицу. — За никонианцев и ревнителей гибнут!
      Князь Теряев проехал Кремль и Белый город и стал заворачивать к Москве-реке, когда увидел каких-то людей, которые спешно входили в дом и выходили из него с сундуками и узлами, складывая все на телегу.
      — Воры! — решил князь и хотел их остановить, но потом раздумал.
      — От своей кражи погибнут, — подумал он с усмешкою.
      А люди, накладывая воз, весело переговаривались.
      — Все к Сычу волоки, там поделимся. Панфилушка, волоки сундучок-то!
      Панфил, бывший холоп воеводы Матюшкииа, ухватил огромный сундук и, напрягшись, бросил его в телегу.
      — Эка силища у лешего! — проворчал Шаленый.
      — Трогай, что ли! — закричал Косарь, и телега, скрипя колесами, двинулась по улице.
      Для них чума явилась пособницей их подлого дела. Они бесстрашно входили в зачумленные дома, где еще валялись трупы умерших, и ограбляли все, избегая только носильного платья.
      — К золоту да серебру не пристанет, — правильно рассуждал Мирон, их атаман, и они тащили складни, ризы с икон, кубки, посуду и кубышки с деньгами, не боясь ни приказов, ни приказных.
      Князь Теряев ехал дальше и вдруг в ужасе остановился, словно окаменев в седле.
      Боярыня Морозова, нежная красавица, с головой, повязанной убрусом, сама, своими белыми руками держала голову охладевшего, скорченного трупа, в то время как верный ее слуга Иван и сенные девки несли труп на длинных полотнищах.
      Князь пришел в себя и, спешно соскочив с коня, бросился к Морозовой.
      — Федосья Прокофьевна, — закричал он, — что делаешь? Али не жаль тебе живота своего!
      — Все в руках Господа моего, — с трогательной простотою ответила боярыня, — без Его воли не упадет и волос с головы!
      — Но ведь это смерть!
      — Попущу ли, чтобы праведный остался без погребенья в добычу псам? — ответила она так же просто, и князь не знал, что ей ответить, и растерянно смотрел на нее.
      Мрачно ходил он по своим опустевшим покоям и неотступно думал о молодой красавице.
      Что она? Что движет ее поступками? Отчего она не как все? И, думая о ней, князь умилялся.
      Теперь, когда объятый ужасом город почти опустел и никто уже не дослеживал друг за другом, князь Терентий почасту навещал Морозову и слушал ее пламенные речи.
      Она теперь перестала бояться его, не искушаемая его красотою, и горела к нему чистой любовью, как к своему ученику, а он, как малый ребенок, слушал ее, понемногу заражаясь ее страстными речами.
      — К гибели идем, — говорила она, — несмышленые, дети малые, как стадо влекомые антихристом на погибель. В гордости сатанинской Никон мнит победить веру Христову и алчет власти. А царь уже весь у него, и бояре совращены и народ ведут к гибели, терзая всякого, кто в вере тверд! Гляди, семьсот лет деды и отцы крестились двуперстно, ныне же дьявола измышление — троеперстное знаменье. Сие знак сатаны!
      Терентий содрогался.
      — Вот поют вместо «благословен грядый» — «обретохом веру истинную», а где тако?… Пишут Спасов образ письма неподобного… лицо одутловато, уста червонные, волосы кудрявые, персты надутые, и весь — яко немчин, брюхат и толст учинен, лишь сабли при бедре не писано. А все Никон умыслил: будто живые писать…
      И опять содрогался Терентий от ее речей и чувствовал, что что-то кощунственное, страшное вершит Никон.
      А Морозова все говорила:
      — Светочей наших, истых ревнителей, и гонят, и бьют, и огнем палят. Стонут они, голубчики, в сибирской стуже, в железо скованные, а Господь им силу дает: сим победиши!…
      Терентий узнал и Киприана юродивого, и Федора, недавно прибежавшего в Москву от рязанского архиепископа Иллариона, которому был отдан за упорное староверство под начало.
      Слышал от них Терентий про страшные муки, ими переиспытанные, и проникся к ним восхищением.
      «Их истина, если они не боятся за нее терпеть такие мучительства!» — думал он и умилялся. Видимо, Бог помогал им переносить муки.

      Князь Петр едва раскрыл глаза, проснувшись на другое утро, как первая мысль его была о полячке. Он улыбнулся и быстро вскочил со своего ложа. Отец его собирался к царю на поклон и ласково сказал сыну:
      — Ну, Петруша, снаряжайся скорее к царю идти!
      — К царю? — огорченно воскликнул Петр, но тотчас улыбнулся и кивнул головою.
      — Мигом, батюшка!
      Он выбежал из ставки, быстро ополоснул лицо холодною водою и вернулся, чтобы надеть кафтан и опоясаться саблей.
      — Совсем воин! — сказал отец, с любовью осматривая сына. — Что, вчера много рубился?
      — Было, батюшка, — ответил Петр и покраснел при мысли, что отец станет дальше расспрашивать и он выдаст свою тайну, но отец торопился к царской ставке.
      У царя хотя и не было иордани, как в Коломенском, а все ж он не любил, когда ближние опаздывали к его выходу.
      — Идем, идем! — сказал он сыну.
      Хотя до царской ставки было каких-нибудь двести саженей, но ни один боярин не шел туда пешим, дабы не унизить своего достоинства. У шатра, держа в поводу коней, стояли стремянные князей Антон и Кряж. Петр вздел ногу в стремя и, подымаясь на седло, сказал Кряжу:
      — Придет жид, спрячь его до моего прихода. Вернусь в одночасье!
      Кряж только кивнул головою.
      Несмотря на походное время, царь, любя церемонии и пышность, сохранил свои обычаи. Так же совершал торжественно он свой выход, отстаивал обедню и трапезовал с боярами, так же пышно снаряжал охоту и с великим торжеством делал редкие объезды войска.
      Теперь у своей палатки с золотыми орлами на устоях, на высоком кресле сидел царь в золотном кафтане, с царской шапкой на голове и принимал от бояр поклоны с утренним здравием.
      — А, милый воин! — ласково сказал он Петру, когда тот десять раз отбил ему челом и приблизился к руке. — Давно я тебя не видел. Смотри, за битвами и про меня забыл, от Смоленска в спальниках не был!
      — Твоя воля, государь, — ответил Петр.
      Царь взглянул на него улыбаясь.
      — Бейся, бейся! Мечом служить государю и того почетнее. Много ляхов побил?
      Петр покраснел.
      — Лют в битве, государь-батюшка, — ответил за него Матвеев, — когда Смоленск брали, я видал его. И теперь тоже. Лихой воин!
      — Жалую, коли так, тебя в полковники, — сказал царь, — вон Битюгина убили. Возьми начало над его полком!
      Петр упал царю в ноги. Такой великой чести он не смел и ожидать даже. Царь протянул ему руку в знак милости и весело стал беседовать с боярами о славных и быстрых победах.
      — Теперь Вильну взять, и конец походу.
      Петр замешался в толпу бояр и свиты и со всех сторон слышал горячие поздравления.
      Его все любили за молодость, смелость и открытый нрав.
      — Ну, князь, дозволь и мне тебе поклониться. У тебя под началом буду.
      Петр оглянулся и узнал Тугаева.
      — Ты, князь! Да я же твой по гроб должник! Ты меня вчерась от смерти спас! Поцелуемся! — И они крепко обнялись.
      — Недосуг мне нынче, — сказал Петр, — а ужо не откажи: побратаемся!
      — За честь почту! — ответил Тугаев, радостно улыбаясь.
      Петр едва дождался конца церемонии и снова обмер, когда царь позвал его к своему столу. Только в час пополудни, когда все полегли спать, нарушая исконный обычай, Петр пошел следом за Кряжем, ведя коня под уздцы.
      — Где он?
      — Я тут в роще укрыл его. Дрожит, — со смехом ответил Кряж.
      — Зови его!
      — Ясновельможный пан! — залепетал еврей, изгибаясь и кланяясь. — И как пан сказал, так я и пришел, чтобы вести пана. Пан пойдет?
      — Сейчас! — пылко ответил Петр.
      — А мои карбованцы? — трусливо спросил еврей.
      — Деньги? — князь растерянно оглянулся. Вернуться в ставку — еще, пожалуй, отца разбудишь.
      — Хочешь взять это? — сказал он, отстегивая изумруд, служивший ему на вороте запоном.
      Еврей даже вздрогнул.
      — Мне, пан? И пан не жартуе ? — забормотал он. Петр не понял.
      — Не хочешь?
      — Ой, и как же не хотеть! — воскликнул еврей. — Пан як царь, а Мордке бедный еврей. Как же не хотеть.
      Петр кинул ему камень, и еврей мгновенно запрятал его за пазуху.
      — Веди, — приказал Петр, — а ты иди спать! — сказал он Кряжу. — Батюшка спросит, скажи — в поле уехал!
      Он ударил коня стременами и двинулся. Еврей побежал с ним рядом, держась рукой за стремя и всю дорогу говоря без умолку.
      — Ой, и какой же славный пан! И какой же богатый пан! И какой у пана конь пенкний ! Пан большой магнат!
      — Плачет она? — спросил Петр. Еврей закрутил головою.
      Ой, вей мир, как плачет! Тятеле убили, а какой важный пан был! Мамеле убили! Майонтки пожгли! Ой, как плачет! Не будь пана, и что ей было бы… Ой, ой, эти казаки (тьфу, чтоб они кому другому снились) такие лайдаки. Разбойники, самые злые разбойники. Им девушку только покажи… Туты, пан!
      Еврей остановился, тяжело переводя дух. Пот лил с него ручьями, и он усиленно шмыгал носом.
      — Туты! — повторил он. У Петра замерло сердце. Он сошел с коня и некоторое время стоял в нерешимости. Уж не вернуться ли в лагерь?
      Но потом вдруг порывисто рванулся вперед и без указанья еврея неведомым влечением сразу нашел камору, где была укрыта девушка, и распахнул дверь.
      Девушка вскрикнула и забилась в угол.
      Петр растерянно остановился у порога. Голова его кружилась, сердце замерло.
      — Боярыня, — робко произнес он.
      Незнакомый звук поразил ухо девушки.
      Она взглянула на Петра из-за руки и невольно улыбнулась — так смешон был красивый русский витязь!
      Петр оправился и сделал к ней два шага, и она вдруг приняла от лица обе руки и взглянула на него своими ясными глазами. Словно снопы ослепительного света брызнули на Петра из этих лучистых глаз, и он вспыхнул, как небо от первых утренних лучей. Сердце его теперь билось с невероятною силою.
      Он уже смело подошел к ней и стал подле нее, улыбаясь и смотря ей в очи.
      — О, мой рыцарь, — нежно произнесла Анеля, — ты меня спас от смерти!
      — А ты дала мне жизнь! — ответил Петр.
      Они сидели уже рядом. Много видела панна Анеля на дому у отца польских витязей: и рейтаров, и гусар, и улан, но ни один не поразил ее так, как этот русский враг ее отчизны. Нет у него усов в три яруса, нет золоченой сабли и длинных шпор, не крутит он уса и не подбоченивается, но чувствует панна, что ни один из родственных ей витязей не устоит перед ним.
      Не видал Петр красавиц, кроме сестры своей, Эльзы да сенных девок в своем доме, и в первый раз так близко один на один сидел он с девушкой, которая показалась ему краше майского дня.
      — Сиротинка я бедная, — говорила Анеля на своем языке, — убиты отец и матушка, выжжено гнездо мое, и чуть покажу глаза — полонят меня враги. Куда я денусь? Ты один мой спаситель! — И она прижималась к нему.
      Петр не понимал и половины из ее слов, но чувствовал, о чем говорит она, и жалость охватывала его сердце, а правая рука теснее и теснее прижимала к груди девушку.
      — А ты говорила, что у тебя в Вильне есть свои!
      — Есть тетка, но как доехать туда, а потом… как с тобою увижусь?
      Сердце Петра радостно всколыхнулось.
      — Увидимся! — весело ответил он. — Я сам тебя снаряжу с этим евреином, а там мы город возьмем, и я опять с тобою буду!
      Анеля вдруг обняла его и прижалась губами к его щеке.
      — Коханый мой.
      Голова закружилась у Петра. Он сжал ее в объятьях.
      — Милая!
      — Так ты не покинешь меня?
      — Ни в жизнь!
      — Тогда зачем мне ехать, — сказала она, — ты с войском поедешь, а я с жидом в повозке.
      Петр засмеялся.
      — Я рад не расставаться с тобою!…
      Чувство живой радости охватывало его всего и заставляло трепетать сердце.
      Когда он вернулся в лагерь, отец увидел его сияющее лицо, он ласково ему улыбнулся и сказал:
      — Да, не в пример иным тебя царь возвеличил!
      Петр засмеялся. Ему забавно показалось, что радость его и отец, и все будут приписывать царской милости, а никто не знает того, что дороже всех милостей его сердцу первая молодая любовь.
      И он наяву грезил Анелею.

      Тихо было в опочивальне царской ставки. Царь крепко спал после дневных трудов.
      Днем всего было: суд и расправа, осмотр покоренного и полууничтоженного Витебска, военный совет и решение идти дальше на Вильну.
      Теперь он спал, и вокруг него было тихо-тихо.
      Молодой спальник храпел, раскинувшись на широком рундуке. В соседней горнице спали четверо дворянских детей, а у входа стояла крепкая стража под надзором молодого Петра Теряева.
      Завернувшись в широкую епанчу, положив голову на седельную подушку, он лежал под деревом невдалеке от царской палатки и мечтательно смотрел на синее небо, усеянное звездами.
      Он не мог спать по службе, да и так сон бежал от его глаз. Лицо его, обращенное к небу, выражало безмятежное счастье, губы улыбались, и он время от времени вздыхал полною грудью от избытка своего счастья.
      В первый раз он полюбил. Полюбил со всем пылом молодой, неиспорченной души, со всем увлечением своей юной цельной натуры.
      Он лежал под деревом и день за днем, час за часом воспроизводил в памяти свои недолгие свидания с милой.