Через три дня были установлены пушки и насыпаны крутые валы. Царь осмотрел все снаряжения, причем князь Щетинин давал ему объяснения. Длинные, неуклюжие пушки того времени требовали за собою много хлопот. Десятки пушкарей стояли возле каждой, под началом главного пушкаря.
      — Благослови, государь! — сказал после осмотра боярин Долматов, низко кланяясь царю.
      — Что же! Начнем, боярин! — весело ответил государь. — С которой?
      — С этой! — ответил боярин. — Самая громадная у нас!
      И они подошли к огромной пушке длиною в добрые две сажени.
      Пушкари тотчас захлопотали подле нее. В узких мешках они засовывали в жерло ее зелье (порох) и загоняли его туда банниками, потом заложили сверху паклею и закатили ядра. Затем из совка насыпали зелья в затравку так, что оно горкою возвышалось на пушке.
      — Куда ж палить будешь? — спросил царь у пушкаря.
      Тот стал на колени.
      — У меня, государь батюшка, на башню наведено!
      — Ну-ну!
      Пушкарь зажег фитиль на длинной палке и стал сбоку к пушке, вытянув руку.
      Вспыхнул огонь, все окуталось дымом, и раздался оглушительный гром выстрела.
      — Сторонись! — закричал пушкарь, в то время как огромная пушка, вследствие отдачи, откатилась назад.
      — Недолет! — сказал боярин.
      — Стой, я сам направлю! — сказал царь и, сойдя с коня, подошел к пушке, которую с криком пушкари волокли на место.
      Со стен Смоленска показалось белое облачко и сверкнул огонь.
      — Заговорили! — пробормотал пушкарь, и канонада началась.
      С той и другой стороны гремели выстрелы и летели ядра.
      Князь Щетинин и бояре так направляли свои выстрелы, что они все били в одно место, в высокую башню, что стояла над главными воротами, и в самые ворота. Поляки старались сбить наши орудия.
      В Смоленске не ожидали так скоро приближения русских, а впрочем, все равно помощи для него быть не могло. На юге казаки, а в самой Польше шведы отвлекали все главные силы.
      Воевода пан Мышицкий решился до времени только отбиваться, думая, что, может, русские и минуют его, а то и подоспеет кто из своих, и вяло отстреливался со своих стен.
      Три дня неумолчно грохотали пушки.
      — Господи, да когда же бой будет! — с сокрушением спрашивали Петр и другие молодые люди.
      — Подождите. Вот пойдем на приступ, тогда и бой! — утешали их старики.
      Молодежь для лихости подъезжала под самые стены Смоленска и перебранивалась с панами в красных кунтушах, которые гуляли по стенам, когда ослабевала канонада.
      — Пора, пора, государь, — уговаривали царя на приступ, но он еще не решался.
      Однажды утром в ставку Трубецкого прибежал запыхавшийся конник.
      — Князь, на нас рать идет! — сказал он.
      Князь вскочил с лавки.
      — Откуда? Чья?
      — Оттуда! Видно, поляки. Все на конях! — ответил испуганный конник.
      — Коня! — приказал князь. — Кличь стрелецкого голову, да Щетинина, да Кильзикея сюда!
      Он уже распоряжался, выстраивая войска. Царь выехал на коне.
      — Что приключилось?
      — Бают, помощь ляхам идет! Рать! — торопливо ответил князь, отдавая приказы.
      — Пусть вперед идут драгуны да разведают, и мигом назад! Мы их встретим! Боярин, пушки-то картечью набей!
      Петр сиял радостью и всем встречным весело говорил:
      — Ужо порубимся!
      Но для него наступило быстрое разочарование. Назад скакали драгуны, а с ними какие-то сзади в алых жупанах, и над ними веял бунчук.
      — Да это казаки! — воскликнул царь и весело засмеялся.
      Действительно, это были казаки — сам атаман Золотаренко. Толстый, коренастый, он едва доехал до царя, как скатился с своего коня, покрытого пеной, и опустился на колени, кинув на землю свою булаву.
      — Челом тебе, царь! — сказал он. — Привел тебе своих вояков и сам пришел, а в дороге для твоей царской короны взяли мы, казаки, Гомель с Быховом.
      Тут он принял от есаула два огромных городских ключа и положил их рядом с булавою. Царь засмеялся и, сойдя с коня, ласково кивнул Золотаренко.
      — Встань, атаман, жалую тебя к руке своей. Много ли с тобою казаков?
      — Шесть тысяч, батько!
      — Доброе дело! Шесть тысяч молодцов. Этак мы и Смоленск возьмем!
      — А то як же? — ответил атаман. — Скажи только!
      Царь обласкал атамана и звал его к своему столу. Там, после трапезы, атаман рассказал про свои победы.
      Они шли, эти шесть тысяч казаков, как огонь по степи. Все. что встречалось по дороге, сметалось в прах. Гомель противился — что от него осталось? А Быховец что? они взяли его в одну ночь. Трусы эти поляки. Они как казацкий жупан увидят, так дрожат.
      — Им наш батька такого страха нагнал! ух!
      В то время, действительно, одно имя Богдана Хмельницкого повергало поляков в трепет.
      — А не устали твои молодцы?
      — А с чего, батько?
      — Так завтра берем Смоленск! Князь, — обратился царь к Трубецкому, — сговорись с кем надобно!
      — Наконец-то! — вздохнули все с чувством радости…
      Петр и его стремянный, Кряж, впервые пережили настоящий бой. Ночью, едва начались приготовления, Антон с суровым видом сказал Петру:
      — На тебе, княже, надень чистую сорочку да испроси благословения у батюшки!
      Петр хотел засмеяться, но увидел серьезную сосредоточенность на лицах и отца, и Антона — и смирился. Его самого охватил священный трепет.
      — Батюшка, благослови! — произнес он, опускаясь на колени. Отец торжественно снял с шеи своей образок, который всегда носил окромя тельного креста, и поднял его над головою сына.
      — Благослови тебя, Господи, и ныне, и присно, и во веки веков. Пошли тебе силы, крепости и удали! Аминь!
      Он дал сыну поцеловать образ и надел его ему на шею.
      Восторженная радость осветила лицо Петра. Он вскочил на ноги и крепко обнял отца.
      — С Богом! — сказал растроганный князь.
      — А ты, батюшка?
      Князь покачал головою.
      — Я нонче в бою не буду. Мое место при царе быть!
      Он поцеловал сына и любящим взором проводил его из своей палатки.
      Петр лихо вскочил на коня, которого подвел ему Кряж, и поехал к своему отряду.
      На время боя он отпросился от царя, и князь дозволил ему встать в челе своего ополчения под руководством старого Антона.
      — Береги мне его! — крикнул он Антону. Тот только кивнул головой.
      — Глаз с него не спущай! — сказал он в свою очередь Кряжу, на что тот только ухмыльнулся.
      — Ну, потешим, княже, свою душеньку! — говорил он весело, помахивая своим шестопером.
      — В первый раз, Кряж, сердце так и замирает!
      — Что в бой, что под венец, — ответил Кряж, — мне тут один стрелец сказывал: идешь — жутко, а там и не в себе. Только помахивай!
      — С коней долой! всем пешим быть! — отдал приказание молодой полковник, князь Урусов.
      — Вот тебе и сказ! — засмеялся Петр. — А на коне куда способнее!
      — С коней долой! — слышались команды дальше, и вдруг грянула пушка. Это был сигнал двигаться. В темноте ночи двинулись войска, с трех сторон подбираясь к городу.
      Петр шел наугад. Он знал, что его присоединили к стрельцам и что все они идут на главную башню, которую снова теперь громят из пушек.
      Медленно, шаг за шагом подвигалась вся масса под грохот канонады, и вдруг раздался оглушительный крик ура, покрывший весь грохот, и, подхваченный словно волною, Петр понесся вперед. Ему пришлось куда-то лезть, он почувствовал, что начался бой, и закричал звонким голосом. Кто-то толкнул его в грудь, он махнул саблей и бежал дальше, спотыкаясь, падая, вскакивая на ноги, и с криком махал саблей. И вокруг слышались крики, стоны, проклятья.
      Восток побелел, красною полосою означилось место восходящего солнца. Бледный свет озарил окрестности, и Петр увидел себя под стенами Смоленска; позади оставались взятые городки, где одним натиском были уничтожены слабые защитники.
      Стрелецкая небольшая пушка раз за разом стреляла в толстые ворота.
      Артамон Матвеев, простоволосый, с саблей, по которой текла кровь, распоряжался осадою, а сверху, со стен, сыпались камни, пищальные пули, лились смола и кипяток и с грохотом скатывались бревна, давя людей.
      И опять вдруг пальба прекратилась, что-то загрохотало, и Петр с толпою очутился за воротами. Поляки ожесточенно рубились. Петр увидел толстое, красное усатое лицо, и вмиг оно облилось кровью от удара его сабли.
      — Ура! — ревело кругом и неслось по узким кривым улицам, как лавина.
      Петр занес саблю над поляком, но тот упал на колени и с мольбою протянул руки. Петр устремился дальше.
      — Ну, отдохни малость! — услышал он добродушный голос и увидел улыбающегося Матвеева. Тот вытирал рукавом потное лицо и говорил:
      — Знатно рубишься! Только врагов нет уже. Паны за воротами царю ключи отдают. Город наш, хвала Богу!
      Петр опустил саблю и только теперь почувствовал усталость. Солнце уже клонилось к вечеру.
      Царь, держа в руке опущенный меч, в окружении ближних бояр и военачальников въезжал в город. Звонили в колокола, гремела музыка, и войско кричало ура! Радость победы охватила Петра, и он присоединил свой голос к общему крику.
      Город Смоленск был взят. Наскоро уволакивали в сторону трупы, чтобы наутро схоронить их в общей могиле…

      Царь пировал в Смоленске с Золотаренко и начальниками, пригласив к трапезе и многих смоленских панов, а через три дня велел войскам двинуться дальше, охваченный воинским пылом.
      Эта первая удача обрадовала и ободрила его.
      — Чую твое благословение, святой отче, и дерзаю! — писал он радостный Никону, и в тот же день с его грамотой скакал дворянский сын в Москву.
      Победоносно двинулись русские войска.
      Ничто не могло противиться их силе. Царь вошел в Литву, и друг за другом падали города: иные спешно отдавали ключи сами, иные после недолгого боя.
      Сдался сильный город Полоцк, за ним Шклов, Могилев, Невель. Быстро двигалось русское войско, наводя на ляхов панику и наконец остановилось под Витебском.
      Царь послал туда молодого боярского сына Хватова с требованием сдаться, но через два часа времени на стене города вместо ответа выставили срубленную голову боярского сына.
      — Придется осаду делать, — сказал князь Трубецкой.
      — Взять приступом! — закричал царь. — И всех вырезать до одного!
      В первый раз за все время похода видели царя таким грозным. Глаза его метали искры, губы гневно выбрасывали слова, кулаки сжимались.
      — Царского посла убили! Не могу простить этого! Или пусть сдаются и головы несут, или всем смерть! Завтра приступить!
      — Вот то по-нашему! — радостно воскликнул казацкий атаман. — Пойду скажу своим казакам! То-то порадуются!
      И войско, узнав про гнев царя и про его приказ, воодушевилось тем же чувством мести.
      Утром без одного выстрела бросились войска на приступ; но осажденные оборонялись из последних сил с отчаяньем погибавших.
      Два раза отбивали они осаду залпами из орудий.
      Казаки осатанели.
      Уже лезли стрельцы до самого гребня стены по лестницам, казаки почти выломали ворота, но вдруг новый залп сверху, валились трупы осаждающих — и смятенному войску приходилось отступать.
      Ночь прекратила битву.
      Царь в гневе говорил:
      — Сей ли малый город нас остановит? Взять его в утро!
      И князь подтвердил страшный приговор.
      Трое суток бились под стенами Витебска и наконец его взяли.
      Началась поголовная резня.
      Петр рубился, как старый воин, когда была битва, но когда наступила страшная расправа, меч его опустился невольно.
      Не воинское это дело!…
      Казаки и стрельцы неистовствовали. Они врывались в дома, вытаскивали оттуда женщин, детей и убивали их на улице, предавая дома ограблению.
      Вопли оглашали побежденный город, зарево пожара вздымалось то здесь, то там.
      Надо было огрубеть в войнах того времени, чтобы видеть без содрогания ужасы этой кровавой мести. Петр еще не был закаленным воином и бледнея вздрагивал при каждом крике и бежал, стараясь найти где-нибудь убежище от этих невыносимых зрелищ.
      Он увидел сложенную из простых камней стену и в ней растворенную калитку. Он вошел и очутился в густом тенистом саду. Этот сад показался ему светлым раем. В его тенистых аллеях было так легко и прохладно. Шум убийств доносился только смутным гулом.
      Петр сел на тяжелую скамью, снял шлем, положил на скамью свой меч и жадно вдохнул полной грудью.
      Он поднял глаза к безоблачному синему небу и задумался.
      Как это небо, была тиха и безоблачна его жизнь. Он не знал ни волнений, ни огорчений, и счастье улыбалось ему впереди. Все любили его: и отец, и царь, и князья, и вот этот голова стрелецкий Матвеев, и дома, на Москве.
      Он вспомнил про Эльзу и покраснел, как девушка. И она его любит!…
      Вдруг со стороны дома раздались страшные крики.
      Петр вскочил и в изумлении остановился на месте.
      Легче серны прямо на него бежала молодая девушка с лицом, искаженным ужасом, и кричала:
      — Ратуйте! Казаки! Папа! Мама!
      За нею бежали два стрельца с обнаженными саблями. Петр быстро схватил меч в руку. Девушка увидела его и с криком метнулась в сторону.
      — Держи!-хрипло крикнул стрелец, но тут же пошатнулся от толчка в грудь.
      — Ни с места! — грозно сказал возмущенный Петр. — Что вы тут делаете?
      — А ты что? — грубо спросил стрелец.
      Петр вспыхнул.
      Хамы не смели так говорить с князьями, и стрелец тут же покатился с разрубленной головой.
      Другой стрелец бросился назад к дому, крича:
      — Сюда! На помогу! Наших бьют!
      Из дома выбежало пять человек. Лица их были исступленны, глаза сверкали, окровавленная одежда изорвана. Они с хриплым криком бросились на Петра.
      Он быстро отскочил и, прислонясь к толстому дереву, начал отбивать удары. А дом уже охватило огнем, и клубы дыма вырывались высоко к небу.
      — У, черт, и дерется!
      — Ломай скамью! Держи его!
      — Возьми пищаль! — кричали стрельцы, чувствуя, что не могут подойти к Петру, и приходя от этого в ярость.
      — Я вам покажу! — кричал Петр. — Постойте, скажу ужо Артамону Сергеевичу!
      — Жалься, жалься, — с еще большей яростью кричали стрельцы, — мы вот покажем тебе Артамона Сергеевича!
      Двое продолжали нападать на него, а другие двое стали поспешно ломать скамью, вырывая ее из земли, чтобы ею или прикрыться, или бить Петра как тараном.
      Петр изнемогал, рука уже слабо отражала удары, как вдруг он увидел чье-то лицо, заглянувшее в калитку.
      — Помогите! — крикнул он. В то же мгновенье в сад вбежал молодой воин в дорогом шлеме и кольчуге.
      — Четверо на одного! — закричал он, с размаха поражая первого попавшегося ему стрельца. Тот упал с разрубленным плечом, а остальные поспешно бросились бежать прямо к пылающему зданию.
      — Я вас! — крикнул им вдогонку молодой воин и обернулся к Петру.
      — Ну, разбежались твои вороги! — сказал он Петру с улыбкою.
      — Спасибо, — прошептал князь, бессильно опуская руку с мечом.
      — Постой, — заботливо говорил тот, — может, ты где поранен?
      — Нет, утомился только, — ответил Петр и прибавил: — Не подоспей ты, убили бы.
      — Разбойники! Мало им ляхов грабить, на своего бросились!
      Петр промолчал. Он почему-то не хотел говорить своему избавителю про девушку. В это время на его счастье в сад заглянул Кряж и, увидев Петра, снял свой налобник и перекрестился.
      — Слава Иисусу Господу! — произнес он, подходя. — Я весь город ошарил. Думал, не беда ли, упаси Бог!
      Молодой воин весело усмехнулся.
      — Ну, вот и твой товарищ, я уйду!
      — Как величать тебя? — спросил князь.
      — Тугаев! — ответил воин и выбежал.
      — Князь Тугаев, — сказал Кряж, с почтением смотря вслед убежавшему, — знатный воин! Сегодня он ляхов, как капусту, рубил!
      Петр не слыхал его слов.
      — Кряж, верен ли ты мне? — спросил он.
      Кряж даже отодвинулся.
      — Али нет? — ответил он. — Прикажи только!
      — Тогда, что ни увидишь, про все молчи, — сказал Петр, — здесь должна быть девица. Пойдем искать ее!
      Кряж удивленно взглянул на Петра и только молча наклонил голову, при этом взгляд его упал на убитых стрельцов.
      — Ах, ляхичи проклятущие, — сказал он, — каких молодцов уложили!
      — Это не ляхи, а я да этот витязь! Спасибо ему: выручил, на меня четверо насели.
      — На тебя? Ах я окаянный! — воскликнул Кряж, ударив себя в лоб. — И меня не было! Прости, княже, все время об руку был с тобою, а тут вдруг ты словно сгинул. Я туда, сюда. Прости, княже!
      — Брось! — ответил Петр. — Пойдем девушку искать. Я ее отбивал от разбойников. Она сюда метнулась!
      И он в сопровождении Кряжа пошел по дорожкам сада, внимательно приглядываясь к каждому кусту.

      — Здесь! — вдруг вскричал он и остановился как вкопанный. И было отчего. В траве, раскинувшись навзничь, лежала прекрасная, словно дриада, молодая девушка. Белое лицо ее было недвижно покойно; черные, словно шнурочки, брови были слегка приподняты, алые губы полураскрыты, и за ними виднелись мелкие белые зубы, ровные, как подобранный жемчуг, а вокруг лица, словно сияние, лежали волны золотых волос. Она была неподвижна, и князь испугался.
      — Не умерла ли? — пробормотал он, тревожно опускаясь на колени. — Кряж, добудь воды!
      Кряж побежал искать воды, а Петр склонился над красавицей и, трепеща от волнения, приложил ухо к ее груди.
      — Бьется! Значит, жива.
      Он поднял голову и, дожидаясь Кряжа, смотрел на девушку. От разгоравшегося пожара накалился воздух и трещали загоравшиеся деревья сада, порывами ветра иногда проносило целые снопы искр и тучи дыма; из города продолжали доноситься крики, вопли и стоны, но Петр не слышал и не видел ничего, кроме красавицы.
      Кряж принес воды. Петр осторожно взял на руку и с руки брызнул на девушку. Та открыла глаза, большие, синие глаза, полные недоуменья, потом в них отразился ужас, она вскрикнула и метнулась, желая вскочить на ноги, но Петр тихо удержал ее.
      — Не бойся, девушка, — сказал он, — я прогнал твоих ворогов. Вон лежат они, — он махнул рукой по направлению дома и прибавил: — Кто ты?
      Она быстро села. Глаза ее пристально смотрели на Петра; немного спустя она, видимо, успокоилась.
      — Ты спас меня?
      Петр покраснел.
      — Ты убежала, а я бился с твоими насильниками!
      — А отец, мать, мамка? они где?
      Петр смутился.
      — Там! — ответил он тихо.
      Она оглянулась и увидела догорающий дом.
      — Там! — вскрикнула она исступленно и вскочила на ноги. — Там! — Она бросилась к дому, и Петр с Кряжем побежали за ней.
      — Куда? Ты сгоришь! Туда нельзя!
      Петр догнал ее и удержал. Она билась в его объятиях и кричала:
      — Ах, они убили всех! Они сгорели! Папа, мама! О, я горемычная!…
      Кряж растерянно смотрел на князя. Петр и сам терялся, не зная, что ему делать, и вдруг сообразил.
      — Девушка, — сказал он, — их, верно, убили. Слезами не поможешь. Скажи, что с тобой теперь делать?
      — Ах, я не знаю. Убей!
      — Кто ты? У тебя есть родные? — Но Петр тотчас вспомнил ужасный царский приказ и смолк.
      — Панна Анеля, — тихо ответила девушка, — отец мой подкоморий был, пан Луговский. Мы все попрятались, и вот они вбежали, с саблями… Я бросилась от них. Ах я несчастная! — И она залилась слезами.
      — Что с нею делать? — растерянно сказал Петр.
      Кряж почесал затылок.
      — Пожди, княже, — сказал он, подумавши, — я пойду поищу. Может, и найду, куда ее спрятать.
      Петр кивнул, и Кряж ушел.
      Пожар кончился, и с пожарища тянулся густой едкий дым. Спускались сумерки. В городе крики смолкли, и теперь слышался в отдалении трубный призыв.
      Петр довел девушку до скамьи и опустился с нею, поддерживая ее рукою. Она была недвижима, словно статуя печали и отчаянья.
      — Постой, девушка, — дрогнувшим голосом заговорил Петр, — не кручинься! Мой слуга пошел найти тебе убежище, а я тебя не оставлю. Может, у тебя есть кто родной, а?
      — В Вильне, — тихо ответила она, — тетка!
      — В Вильне! Ну, постой! Я тебя, может, в Вильну доставлю. Не кручинься, ясная!
      В первый раз он говорил с незнакомой девушкой, но в речи его было столько непосредственного чувства, что девушка подняла на него свои полные слез глаза и улыбнулась. Словно небо открылось Петру в этой улыбке.
      — Жизни для тебя не пожалею, — сказал он пылко.
      В это время раздался голос Кряжа.
      — Ау, княже! — закричал он.
      — Сюда! — крикнул Петр.
      Через мгновенье показался Кряж в сопровождении худенького, маленького человечка. На голове этого человечка была бархатная ермолка, длинные пейсы болтались у него по щекам и путались с жидкой бороденкой. На нем был длинный до пят какой-то подрясник, перетянутый поясом.
      Он подошел и тотчас стал быстро кланяться Петру, от чего пейсы его взлетали кверху.
      — Кто такой? — спросил Петр.
      — А жид, — ответил с усмешкой Кряж, — они, княже, все могут. Вот и он может ее устроить.
      — Лейзер, ясновельможный пан, бедный жидочек! Я для вас, пан, все сделаю! Я люблю казаков! Уф как люблю. Я в Сечи у них жил!
      — Что ты несешь? Какие казаки?
      — Уф, а пан не казак? Пан — русс. Э, я люблю русса! Русс храбрый! Русс такой лыцарь! Ой, вей мир!
      — Что он мелет такое? Ты можешь вот ее укрыть где-нибудь потаенно?
      Еврей поднял голову, закрутил головою и, подняв руки, воскликнул:
      — О, панна Анеля! Ясновельможная панна! А что пан скажет? Он скажет: подай мне Лейзера!
      — Убили моего папу и маму, и всех, — с плачем произнесла девушка.
      Еврей всплеснул руками
      — Ой, вей мир! Какой хороший пан был, и убили! Бедный пан!
      А труба гудела уже по городу, созывая отставших. Петр нетерпеливо окрикнул еврея:
      — Ну так можешь?
      Еврей даже подпрыгнул.
      — Ну зачем не могу! Только это так страшно. Казаки придут и узнают. А! Лейзер панну держит, а царь велел всех убивать.
      — Что ты врешь! Мы женщин не бьем!
      — А казак бьет! Сейчас меня паф и с пистолетом на голова.
      — Не болтай! Бери и прячь, — сказал резко Петр, — да покажи нам!
      Девушка оставалась недвижна, словно не о ней шла речь.
      — Ну а пан даст пять карбованцев? А?
      — Десять даст. Прячь!
      — Ну и сейчас! Пойдем, пан!
      Уже было совсем темно. Петр охватил рукою девушку, но она выпрямилась и сама встала на ноги. Он взял ее холодную руку, и они пошли по извилистым узким улицам, заваленным трупами и обгорелыми бревнами. Кое-где еще дымились догоравшие здания. Изредка раздавался слабый стон раненого. Собаки с окровавленными мордами отбегали от трупов при приближении людей.
      — Я не найду сюда дороги, — сказал Петр после нескольких поворотов.
      — Ну я приду за паном и проведу! — ответил еврей.
      — А обманешь?
      — Пусть пан не даст мне карбованцев!
      — Ладно!
      — Я найду пана завтра и приведу! Ривка, отвори! Это я, Лейзер! — закричал он, застучав в калитку крошечного домика, и едва калитка отворилась, быстро залопотал что-то на своем языке.
      — Сюда, паны, сюда, панночка! — заговорил он. — Осторожненько: тут полена везде!
      Они осторожно в темноте вошли в какие-то сени, где увидели маленькую толстую еврейку с каганцом в руке.
      — Сюда, сюда, — и еврей ввел их в небольшую чистую камору. — Здесь панна будет, и никто ее не увидит, — сказал он.
      Был уже поздний вечер, когда Петр с Кряжем вернулись в стан и отыскали свой отряд. Антон бросился к Петру.
      — Княже, ты? Где же ты пропадал? Мы тебя везде искали, чуть город не перерыли! Князь-батюшка себя не помнит! — воскликнул он с укором — А ты, — накинулся он на Кряжа, — чего думал? Где шаты шатал?
      — Батюшка! — испуганно сказал Петр и бросился в свою ставку.
      Князь беспокойно ходил по шатру и, увидев вернувшегося сына, протянул ему руки. Петр бросился в его объятья. Князь победил свое невольное волнение и сказал:
      — Ну слава Богу! Думал я, уж не убили ли тебя ляхи. С утра ведь пропал, а сеча была лютая. Ну, Бог миловал! Голоден, устал? Подожди, я крикну. Выпей меду да съешь кусок, а там к царю. Он тоже тревожился о тебе.
      — Спасибо, батюшка, — ответил Петр, когда князь, вызвав слугу, приказал подать меду и еды.
      — И я с тобой выпью! — сказал он уже весело. — Ну что, хорошо рубился?
      — Ах, — ответил Петр, и лицо его побледнело, — я ничего такого не видел! Это погано!
      — Что, что погано?
      — Когда мы бросились в ворота и бились с ляхами, я бился не хуже иных, но потом, когда город был уже наш и стали рубить всех, всех, — я не мог! Зачем это?
      Лицо князя стало строго.
      — За то, что они царевы супротивники, а мы слуги царские. Нам ли думать?
      — Но царь не знал, что убивали жен, девок, детей малых, старцев! Царь не видел этого, а то бы он сейчас остановил. Люди что звери стали, бегают в крови все, воют, зубами грызут. Один ухватил женщину за волосы и бежал по улице, а она билась головой о каменья. Зачем это? Она ли пред царем виновата?
      Лицо Петра разгорелось. Князь вздохнул и ответил:
      — Не нашего разума это дело. Все у Бога во власти!

      Тихо стало в Кремле с царевым отъездом из Москвы. Царица и царевны не показывались из теремов, по утрам не спешили со своих концов бояре ко двору на поклон, и эта тишина передалась и по боярским домам. У Морозовых, Милославских, Урусовых, у князя Теряева, у Щетинина, у каждого уехал кто-нибудь из дома в поход, и тихо было по всему двору, потому что женщины того времени и при мужьях вели теремную жизнь, а без них и подавно.
      Но в самой Москве жизнь текла прежним порядком. Торговали, обмеривая и обвешивая; пьянствовали по царевым кабакам и рапатам; грабили и убивали прямо на улицах, как свидетельствуют о том современники, — и разбойный приказ работал вовсю, ибо князь Пронский, оставленный царем в качестве как бы полицмейстера, хотел сразу вывести всякое зло.
      Тимошка— кожедер, а теперь и сын его Васька почти не выходили из застенка. Что ни день на Козье болото ехали мастера и, окруженные стрельцами, шли колодники. Рубили руки, резали уши, клеймили, секли головы, и народ глазел на кровавые зрелища, которых количество увеличивал и патриарший приказ.
      Никон был неумолимым, беспощадным гонителем своих супротивников, а их день ото дня делалось все больше и больше.
      Когда, ревнуя о чистоте православного учения и боголепии, Никон решил исправить священные книги, текст которых оказался совершенно искаженным, и стал вводить в богослужение согласное пение и порядок, сначала все подчинились его воле, начиная с царя и высших бояр, но потом вдруг возгорелся протест.
      Нашлись изуверы, которые увидели в его намерениях посягательство на веру, всполошились темные люди, старые попы, и Аввакум с бешенством фанатика начал отстаивать и пение соборное, и двуперстное знаменье, и «Исуса» с одним «и» . Никон не знал к ним пощады. Волоклись староверы на патриарший двор, бились там, истязались и в глазах своих единомышленников приобретали мученический венец.
      Крупную ошибку творил Никон своими гонениями, но не знал середины его непреклонный характер.
      И все шире раздвигалась пропасть между староверами и никонианцами, образовывая раскол, впоследствии принесший такие горькие плоды. Но и в корне он не был сладок своим первоучителям и последователям.
      Темны были люди того времени, и слишком искренна, пламенна была их вера.
      Вот хотя бы боярыня Морозова, Федосья Прокофьевна. И молода, и красива, и знатна, а держит себя строгой постницей и молельщицей. Щеки ее не знали белил и румян, не чернила она зубов, и они сверкали молочной белизной, не пила она ни медов, ни настоек в теремах у боярынь на их пирах, а все дни тратила на молитвы и дела богоугодные. Особенно в последнее время, с той поры, как муж в поход уехал.
      Не могла простить она себе окаянства и упорно, страстно гнала от себя образ Терентия, князя Теряева, да трудно, видно, бороться с дьяволом!
      Вот она с раннего утра стоит коленками на голом полу молельной, смотрит на образ Спаса и перебирает пальцами листовицу . Побледнело ее прекрасное лицо, умиление светится в ее глубоких глазах, и страстная, горячая вера огнем палит ее душу.