Царь устал от походов. Захватив с собой Ордын-Нащокина и Ртищева, он вернулся на Москву. В Кремле, в самый разгар пира, устроенного в честь победы, Алексей сам подошел к Нащокину и при всех боярах и патриархе Никоне троекратно поцеловал его из щеки в щеку.
      — Роду ты невеликого, Афанасий, а на рубеже Ливонии с Литвою такие творил чудеса, что впору поучиться от тебя многим высокородным воеводам российским.
      Афанасий Лаврентьевич упал ниц, стукнулся лбом об пол.
      — Не умишком своим добро творю, но неизреченною любовью ко государю во всяком деле преуспеваю!
      Привстав на колено, он поглядел исподлобья на нахмурившихся бояр.
      — А еще преуспеваю по той пригоде, что не кичусь доброму навыкать и от чужих, будь они други мне, а либо вороги.
      Трубецкой, Хованский, Голицын, Львов и другие князья вскочили с лавок.
      — Так неужто же не побрезгуешь и у басурманов духу еретичного набраться, коли помыслишь, что то добро для крещеной нашей земли?
      Князь Никита Иванович вызывающе стал перед Хованским.
      — Коли то Руси в лихву, кой же дурень побрезгует?
      И, подняв Нащокина, указал ему на место подле государя.
      — Ты, Афанасий, ошую, а я одесную Алексей выразительно поглядел на дядьку.
      — Ты бы хоть пира для прикусил вострый язык свой
      Бояре попятились к двери. Хованский взялся за скобу
      — Освободи, государь, от пира такого. Не гоже нам Ордыновы ереси слушати!
      Алексей, не ожидавший такого исхода, растерянно огляделся. Его выручил патриарх — стукнув властно палицей об пол, перекрестился и возгласил:
      — За пиром упамятовали мы часы отслужить. На колени!
      После молитвы государь натруженно опустился в кресло и полузакрыл глаза.
      — Садитесь и вы, мои ближние. — вымолвил он, стараясь придать своему голосу побольше мягкости
      Бояре, скрепя сердце, заняли свои места
      Посидев немного и допив мед, Алексей протяжно зевнул
      — А сейчас можно по-доброму со Господом жаловать и по домам.
      Оставшись с патриархом. Никитой Ивановичем, Ртищевым и Нащокиным, государь с улыбкой кивнул на дверь
      — Смутят бояре!. Не любо им, что набираетесь вы европейского духу.
      Ордын— Нащокин вытер рукавом сухие глаза.
      — Особливо я им не люб, государь… Перед всеми людьми за твое государево дело никто так не возненавижен, как я.

* * *

      С каждым днем Афанасий Лаврентьевич все больше входил в доверие Алексея. Государев двор исподволь стал заполняться незнатными земляками Нащокина.
      Спесивые вельможи, почуяв опасность, повели себя так. словно ничего не замечали, но в то же время ждали случая, чтобы вступить в открытый бой с ненавистным Афанасием Лаврентьевичем. Они попытались привлечь на свою сторону Ртищева, но вскоре отказались от этой затеи, так как Федор откровенно заявил, что потерял всякую охоту заниматься государственностью.
      И действительно — постельничий все время свое отдавал наукам. Он то просиживал с утра до ночи за латынью, то ревностно вдруг принимался обучать грамоте челядь свою, то проводил время за страстными спорами с монахами Андреевского монастыря.
      Поздно ночью, усталый и разбитый, ложился он в постель, но, оставшись без дела, сразу чувствовал, что охватывает его тревога, ноющая тоска. Закрыв глаза, он старался ни о чем не думать и хоть ненадолго забыться.
      Проходили часы. Стрельчатое оконце заволакивали сизые клубы предутреннего тумана, где-то хрипло перекликались петухи — а постельничий все еще беспокойно ворочался под покрывалом, полный тяжелых воспоминаний и безрадостных дум. Ни молитвы, ни заклинания не помогли: «она» не уходила из опочивальни. И чем горячей взывал Ртищев к Богу, тем настойчивей крепло наваждение.
      — Ты мой… Ты мой, господарик, — жутко хихикала заживо похороненная и холодными синими пальцами щекотала перехваченное спазмами горло постельничего. — Ты мой… мой ты!… Господарик!
      Федор в ужасе соскальзывал на пол, отползал к красному углу. Янина сдерживала смех. Страшно зияли черные провалы ее глаз. Искривив в жуткую маску лицо, она неслышно присаживалась рядом. Федор истово крестился, призывал на помощь все силы небесные, но сам, не замечая того, шептал:
      — Янина, лапушка моя ненаглядная!
      Полька резко вырывалась из его объятий.
      — Спасите!… Спасите!… Спасите! — кричала она и слова эти точно орлиным клювом проклевывали череп. — Спасите!… Спасите!
      А из каморки показывался кто-то спокойный и бесстрашный, в кумачовой рубахе, с раскаленными щипцами в руке, входил в опочивальню. Федор пытался вскочить, чтобы выгнать вон незваного гостя, но одеревеневшие ноги не повиновались ему. Кат кланялся в пояс, с убийственной медлительностью крестился на образа и зажимал щипцами грудь полонянки.
      — Не кручинься, Федор Михайлович. Сейчас на славу схороним мы женку твою…
      Кое— как отдышавшись, Ртищев подкрадывался к постели и. юркнув под покрывало, замирал, не смея открыть глаза. Нараставшие вопли пытаемой шли уже не из угла, а откуда-то из глубин его собственного существа.
      — Спасите! — дико вскрикивал тогда Федор и ногтями впивался в восковое лицо свое. — Спасите!… Спасите!
      Всполошенный дворецкий, заслышав крик, стремглав бежал в опочивальню.
      — Опамятуйся, господарь!
      Ртищев стихал, прислушивался в ужасе и, едва живой, приоткрывал глаза.
      — Ты? — вздыхал он полной грудью, готовый разрыдаться от счастья, что видит живого человека.
      — Я, господарь, — мягко отвечал дворецкий и глядел на Федора так, как глядит мать на смертельно больного ребенка.
      Убаюкав Ртищева, он неслышно присаживался на полу.
      — Кто тут? — неожиданно поднимал голову постельничий, и, увидев холопа, зло показывал ему на дверь. — Изыди!…
      Едва дворецкий выходил в сени, Федор тщательно подсовывал под бока покрывало и вытаращенными глазами впивался в сумрак.
      — Господи, избави мя от наваждения! — беззвучно молился он, а сам трепетно, с настойчивостью сумасшедшего, вновь вызывал в воображении образ Янины…
      Только засветло, когда оживала усадьба и пробуждался на улице утренний гомон, обессиленный Ртищев забывался недолгим бредовым сном.
      Никто, кроме дворецкого, не знал о его жестоких страданиях, да никто и не интересовался ими. Только царевна Анна как будто подозревала что-то. Она изредка приглашала постельничего к себе, расспрашивала его о здоровье, снабжала целебными снадобьями и между слов давала понять, что догадывается о его горе и сочувствует ему.
      Боярышня Марфа во время этих бесед тихонько сидела у ног царевны и, прерывисто дыша, точно от сдерживаемых через силу слез, с преданной нежностью глядела на Ртищева.
      Федора глубоко трогало отношение к нему девушек, и пребывание в светлице царевны незаметно сделалось для него единственною усладою и утешением в жизни.
      Алексей, при встречах с постельничим неодобрительно покачивал головой.
      — А и поизвелся ты, Федька, иноземным премудростям навычаючись. Обернись-ко на лик свой, в гроб краше кладут.
      Федор виновато отводил взгляд в сторону и не отвечал.
      Однажды государь, заметив, что постельничий особенно грустен, ласково потрепал его по щеке.
      — Удумал я, Федька!… Чтобы не убиваться тебе, Аристотеля да Платона одолеваючи, жалую я тебя старостой над умельцами, хоромы ставящими для нас в Коломенском.
      Ртищев с радостью согласился и весь отдался новому делу.

* * *

      Когда дворец в Коломенском был готов, царь на радостях два дня разъезжал по Москве, щедро оделяя милостыней нищих и богомольцев.
      На третий день он отправился в потешное село. У околицы его встретили ученые монахи Андреевского монастыря во главе с Ртищевым и Симеоном Полоцким. Лицо Симеона сияло.
      — Доподлинно, государь, володеешь ты великим даром творить пречудную красоту, — с неподдельным восторгом обратился он к Алексею.
      После торжественного молебствования царь пожелал потешиться медведем и иными потехами.
      На широкую поляну вышел вожак с медведем и помощником — мальчиком, изображавшим козу. Алексей развалился в кресле, установленном на высоком помосте, и подал платочком знак. Вожак поклонился на все четыре стороны, потрогал кольцо, продетое сквозь ноздри зверя, оглушительно заколотил в барабан.
      — Ну-тко, Мишенька, поклонись государю да покажи науку свою.
      При каждом подергивании цепи медведь пофыркивал и послушно выполнял все, что требовал хозяин.
      Довольный действом, государь хохотал до слез. В лад ему скалили зубы, угодливо ухмыляясь, ближние.
      — А как красные девицы белятся, покажи-ко, Михайло Иванович, — ломаясь, выкрикивал вожак.
      Медведь садился на землю, тер лапой морду и зло поглядывал по сторонам маленькими, налитыми кровью глазами.
      — Козою потешь! — хватаясь за тучный живот, гоготал Алексей.
      Мальчик торопливо накинул на голову мешок, сквозь который продета была палка с козлиной головой и рогами. Вожак, приплясывая, выбивал барабанную дробь. Коза и медведь обнялись и покатились по земле.
      Вдруг медведь вскочил, поднявшись на задние лапы, угрожающе зарычал на хохочущего царя. Алексей сразу оборвал смех и подозвал к себе вожака.
      — Аль и тому животину навычал, чтоб на государя пеной брызгал?
      Вожак с силой рванул цепь. Медведь, еще пуще освирепев, бросился на Алексея. Раздался залп, и смертельно раненный зверь повалился наземь.
      — А сего смерда в железа! — топнул ногой царь и неожиданно смолк: со стороны дворца раздался громовый раскат.
      В мгновение ока вся полуденная часть села заволоклась тяжелыми клубами пыли.
      — Лихо, царь! — хватаясь за голову, упал на колени прибежавший розмысл .
      Не помня себя от гнева, Алексей рванулся к дворцу.
      На месте хором он увидел гору камня и бревен. Хоромы, выстроенные наспех, рухнули прежде, чем успели обсохнуть в них краска и позолота.
      Из— под развалин неслись крики задавленных.
      — Никак, людишек похоронило? — упавшим голосом спросил государь.
      Ордын— Нащокин умоляюще поглядел на него:
      — Пожаловал бы ты отсюда, от кручины прочь… Иные поставим палаты, во сто крат краше сих, государь.
      Тяжело сопя, Алексей ушел в старый дворец.

      Каждый день во всех церквах Московии служили торжественные молебствования «о ниспослании мира и покорении под нози царя всякого врага и супостата», — а поляки и шведы собирались тем временем с силами, чтобы нанести Руси смертельный удар.
      Никон убеждал Алексея как можно скорее двинуться в поход на Ригу.
      — Егда узрят рати лицо твое, государь, — говорил он, — великою воспалятся они силой духовной и многии славные сотворят чудеса… А о делах государственности не кручинься. Покель дарует мне Господь здравие, верой и правдой буду блюсти и стол твой, и честь твою.
      Царь поддался настойчивым уговорам патриарха. Через несколько дней, трогательно простившись с ближними, он выступил из Москвы.

* * *

      Жизнь в царском лагере протекала по строгому монастырскому чину. Алексей вставал задолго до рассвета и, наскоро умывшись, начинал утомительно долгую службу в походной церкви. После обедни, похлебав постных щей, он открывал сидение с воеводами. Если близко от лагеря проходили войска, государь, окруженный телохранителями, выезжал на аргамаке навстречу им и произносил напутственное слово. Мимо него нескончаемой вереницей проходили стрельцы, а он мягко, почти заискивающе, вглядывался в хмурые, заросшие грязью лица, точно не ему дано было вдохновлять людей на бранные подвиги, а сам он ждал от них сочувствия и поддержки.
      Дорога пустела. Государь сиротливо склонял голову и, точно в забытьи, крестил воздух.
      — Сподоби их, Господи, со славою костьми лечь за нашу государеву честь.
      В грудь закрадывалась тревога. Без всякой причины становилось вдруг жаль не этих вооруженных рабов, только что прошедших перед ним, а самого себя. Он беспомощно оглядывался по сторонам, точно искал защиты у окружающих.
      — Великое множество сиротин под пятой у меня, а поразмышлишь — и един я во всем мире, как перст… И никого-то ближнего у меня нету, опричь Господа Бога.
      Попы и ближние, как бы в жестокой обиде, всплескивали Руками.
      — Не гневи Господа, царь! И нас не кручинь глаголом горьким своим!… Иль не зришь, что вся Русь крещеная за един волос с твоей головы с великою радостью смертью умрет?
      Царь взбирался на аргамака и понуро возвращался в лагерь.

* * *

      Вскоре с Двины пришли добрые вести — с минуты на минуту ожидалось падение Кокенгаузена.
      Алексей выслушал послов, прискакавших с этой вестью, так, будто знал уже все и до них.
      — А мы и имя крещеное граду тому нарекли, — многозначительно улыбнулся он.
      Послы удивленно уставились на царя.
      — Аль до нас кто посмел прискакать к тебе без ведома воеводы?
      Царь встал с кресла и чванно разгладил бороду.
      — А и доподлинно так! Были у нас в ночи послы… Были послы! — вещим голосом повторил он. — Яко зори вешние, предстали пред нами страстотерпцы Борис и Глеб.
      Помолчав немного, он вышел на двор, собрав все население лагеря, воздел к небу руки:
      — Внемлите!… А вы, послы любезные, разнесите ту весть нашей рати многострадальной.
      Все, точно по невидимому знаку, упали ниц перед царем.
      — Творил я вечор молитву на сон грядущий, — перекрестился царь, — а и не ведаю, по пригоде какой, смежились невзначай очи мои. И тотчас разверзлись душевные очи и узрел я страстотерпцев Бориса и Глеба. И услышали мы глас херувимский: «Ликуй! Внял молениям твоим Отец Небесный, жалует тебя Кокенгаузеном». И еще рекли: «Наречешь ты град Кокенгаузен — Царевича Дмитрия градом. И поставишь в нем храм каменный на все времена во славу христолюбивого российского воинства».
      Слух о чудесном видении быстрокрылою птицей облетел войска. «Победа! Бог даровал нам победу через молитвенника нашего и владыку государя-царя!» — радостно возвещали глашатаи.
      В станах, невесть откуда, появились монахи и странники-богомольцы с целыми тюками образков Бориса и Глеба.
      — Сим победиши! — торжественно объявляли они и щедро наделяли воинов наспех намалеванными иконками.
      Надежда на помощь святых подняла дух у измученной долгими переходами и вечным недоеданием рати.
      — Вперед!… Страха не страшимся, смерти не боимся, ляжем за царя, за Русь! — ревели начальные люди и гнали войска под вражий огонь, на приступ.
      А государь, перед сном запершись в опочивальне, опустился на колени перед образом Спаса и виновато склонил голову на плечо:
      — Ты многомилостив и даешь отпущение грешникам… Отпусти и мой грех! Не в хулу, а во славу твою думали мы с протопопом укрепить дух рати нашей неправою выдумкою о видении страстотерпцев.

* * *

      Узнав о взятии Кокенгаузена, Алексей спешно собрался в завоеванный город.
      Два дня работали многочисленные смены стрельцов, убирая с пути, по которому должен был проехать царь, убитых и раненых русских воинов. На окраине города полоненные рыли могилы. Священники, облачившись в черные рясы, служили панихиды по убиенным.
      Из груды трупов, брошенных в ямы, то и дело неслись стоны и крики о помощи. Но головам и полуголовам недосуг было разбираться, кто жив и кто мертв: нужно было спешить к встрече царя. И полонянники, полуживые от ужаса, безмолвно засыпали могилы землей.
      Тем временем, рейтары подтаскивали к дороге раненых и убитых иноземцев. Кое-где рядом с ними, для видимости, клали и русских стрельцов.
      Все улицы города были украшены зеленью, шелком и объярью. На перекрестках неумолчно били в накры и оглушительно трубили глашатаи. Оставшихся в живых жителей согнали к заставе и там учили, как отвечать государю, если он обратится к ним с вопросом.
      Вскоре в Кокенгаузен прибыл гонец.
      — Царь жалует утресь! — объявил он воеводе. — Все ли готово ко встрече?
      — Все, — хвастливо тряхнул головой воевода. — Не впервой нам государей встречать!
      На следующий день за город высыпали войска во главе с духовенством. Алексей, далеко за заставой, вышел из колымаги и, сняв шапку, трижды перекрестился.
      — Боже мой, колико кручины и крови…
      Он направился к дороге, заваленной трупами и телами раненых. С каждым шагом лицо его, искаженное ужасом и отвращением, менялось, а глаза с недоверчивым удивлением устремлялись на ближних.
      — Так неужто же наши сиротины все живот сохранили?… Сдается нам, не видать и ни российских рейтаров, и ни стрельцов? — остановился он наконец перед воеводой.
      — Не все, государь, — сокрушенно вздохнул воевода. — А токмо, Божьей милостью, многое множество сохранилось от погибели людишек твоих.
      Отойдя в сторону, он за плечи приподнял с земли мертвеца.
      — Един наш стрелец, а ворогов подле него край непочатый. Не рать у тебя, государь, а орлы!
      Алексей отвернулся и закрыл руками лицо.
      — Убери!… Сейчас же убери! Не можно нам без смертной туги на погибели наших людишек глазети.
      Воевода бережно опустил труп на землю и закрыл ему остекленевшие глаза.
      — Не рать, а орлы, — повторил он, вдохновенно приложив руку к груди. — Железами не сдержишь! Так и рвутся в бой за государево дело.
      Привыкнув немного к страшному зрелищу, царь уже спокойней и деловитей обходил ратное поле, то и дело склоняясь над мертвецами.
      — А не инако, жив? — остановился он перед раненым и сочувственно улыбнулся. — А жив ли ты, басурман?
      Раненый со стоном приподнял голову, показал рукой на свои запекшиеся губы и что-то по-своему забормотал.
      — Аль испить просит? — повернулся Алексей к воеводе. — Оно хоть и не нашей веры человек, а тоже разумеет, жалуется. Ты попотчуй-ка его водичкою, не скупись…
      У самого входа в город Алексей присел отдохнуть в приготовленное для него мягкое кресло. Глубоко вздохнув, он сморщился гадливо и сплюнул.
      — Добро, одначе, смердят басурманы!
      — Смердят, государь! — подхватили ближние. — Показал бы ты им милость да пожаловал их могилами.
      — И то, — согласился государь. — Схоронить!…
      Воевода испуганно подбежал к Алексею и что-то шепнул ему.
      — А и то гоже удумано. Дай-ко-ся поглазеть, — поинтересовался Алексей и с видом знатока пощупал поднесенный ему иноземный мундир. — Гораздо добра одежа у басурманов.
      Он подумал немного и решительно объявил
      — Мертвые сраму не имут. Хоронить убиенных нагими, одежонку же отписать в обоз.
      Отслушав благодарственный молебен и потрапезовав. Алексей отправился искать место для закладки церкви. Когда выбрана была подходящая площадь перед ратушей, он приказал немедленно приступить к работе и сам, помолясь на восход, вырыл первую лопату земли.

      Украина, так недавно праздновавшая присоединение свое к Московии, настороженно притаилась и сжала готовый к сопротивлению кулак.
      — Набрехал нам москаль, — все чаще передавалось из уст в уста. — Сулил нам полную волю, а сам, видать по всему, Украину в вотчину норовит описать. А не будет!. А не дастся молодечество в пасть москалю.
      Действительно — пользуясь удачной для него войной с Польшей. Алексей решил, что настало время покончить с украинскими вольностями. Чтобы закрепить за собой надежных сторонников, он стал щедрою рукою раздавать «великие маетности» начальным людям.
      Вскоре Запорожье было лишено права что бы то ни было предпринимать без разрешения государя. Даже самому гетману запретили переписываться и вести самостоятельные переговоры с иноземными государствами.
      В украинских городах появились царевы урядники, которые должны были собирать подати на царя и передавать их непосредственно людям, приезжающим из Москвы. Часть таких податей, по положению, предназначалась и на содержание запорожского войска. Однако урядники и полковники, налагавшие в иных местах по три золотых со двора, почти все деньги присваивали себе.
      Не раз запорожцы ходили с челобитного к гетману, грозили бунтом. Больной Хмельницкий беспомощно разводил руками, клялся в преданности казачеству и обещал потребовать объяснения от Москвы. Но время шло, а умирающий гетман не принимал никаких мер к ограждению Украины от насилий и неправды царевых людей.
      Только — ближайший сподвижник гетмана, писарь Иван Выговский, не мог примириться с обманом и решил вернуть Украине утраченную волю.
      В июле Богдан Хмельницкий скончался.
      Выговский решил воспользоваться удобным для его замысла случаем и в тот же день, 27 июля, написал путивльскому воеводе Зюзину смиренную цидулу:

      Если хочешь знать, кто теперь выбран в гетманы, то, я думаю, ты знаешь, как еще при жизни покойного гетмана вся старшина избрала сына его, пана Юрия, который и теперь гетманом пребывает, а вперед как будет, — не знаю. А я после таких трудов великих рад бы отдохнуть и никакого урядничества и начальства не желаю.

      — Ось, бери от нас, простесеньких хлопцев, писульку, — сказал он сотскому. — Та и на який бис нам их булава… Да не треба нам той булавы, да не того… не треба нам и царя московского!
      В Чигирин, на раду, прибыл посол Зюзина, подьячий Тюлькин. Выговский принял посла в курене.
      — Сидай, пан мой дражайший.
      Подьячий недовольно пробормотал сквозь зубы.
      — Раду, выходит, у вас собирают, пан?
      — Та выходит, будто и раду, — безразлично ответил Выговский, выколачивая о каблук сафьянового сапога пепел из люльки. — Геть! — прикрикнул он тут же на дремавшего у двери сотского и, будто про себя, прибавил со вздохом:— Ось яки человики теперь пошли… Не могут самого пана подьячего от який-нибудь стервы отличить. Так и прут в курень, не подумавши.
      Сотский спокойно повернул голову, но не двинулся с места.
      — Ну, что вы зробите з ним! — прикидываясь возмущенным, стукнул писарь о стол кулаком. — Та кому ж я кажу — геть, голопупая дура!
      Он повернулся в сторону подьячего и распустил губы в улыбке.
      — То не ты голопупая дура, а он голопупый!… То я не на тебя брешу, а на того сучьего сына, пан ласковый!
      Заметив, что посол начинает понимать его отношение к себе, Выговский вскочил с лавки.
      — А воеводе так и кажи: царскому величеству я верен во всем, служу великому государю и войско запорожское держу в крепости.
      Он обсосал усы и елейным голоском продолжал:
      — Как гетмана похороним, то у нас будет и рада о новом гетмане, и мне Богдан Хмельницкий перед кончиною, нехай ему на тим свити легенько икнется, приказывал опекуном быть над хлопцем его, пан Юрием. А я приказ его помню и сироту не спокину.
      Подьячий просидел у писаря до позднего вечера. Хозяин усердно потчевал его локшиной, варениками и настоенной на тютюне горилкою, но на расспросы о том, кого казаки склонны избрать гетманом, отделывался шутками.
      Посол пил много, однако почти не хмелел. Только когда Выговский, рассердившись, подсыпал в горилку горсть перцу и пороху, подьячий обалдел и свалился под лавку.
      — Тьфу! — плюнул Выговский в лицо послу— Весь курень опоганил духом москальским!
      И, раскурив люльку, вышел из куреня.

* * *

      Со всех концов Запорожья потянулось казачество в Субботово хоронить Богдана Хмельницкого.
      Сторонники Выговского использовали удобный случай и всюду, где только можно было, собирали летучие сходки. Гневно потрясая кулаками, они, не стесняясь, проклинали тот час, когда Хмельницкий отдался под московского царя и слезно молили казаков одуматься и избрать гетманом Выговского, который только и может освободить их от москальского ига.
      — Только пан писарь и остался верным вольнице запорожской! Только под ним славное низовое товарищество пошлет к бисову батькови москальских бояр с ихним кобылячьим царем.
      Великой радостью входили проникновенные эти слова в казацкие души.
      — Выговского!… Геть царевых воров-урядников с вольной Украины!
      Торжественно и с большими почестями похоронили казаки Хмельницкого, но на поминках не задержались — нужно было торопиться в Чигирин на раду.
      Выговский долго отказывался принять гетманскую булаву и сдался лишь после того, как казаки объявили, что, кроме него, никого не изберут.
      Выплюнув на ладонь люльку, Выговский низко поклонился раде.
      — А так — так и так, будь по-вашему, паны-молодцы! Да помните же… Булава моя будет добрым на ласку, а злым на каранье.
      И, будто без умысла, повернувшись в сторону московской дороги, угрожающе потряс булавой.
      Воинственный гул толпы воодушевил его.
      — А не сгибла родная Украина!
      — А не сгибла!… Слава батькови-гетману!… Слава молодечеству низовому! — ураганом пронеслось над площадью и рассыпалось по широкой степи…

* * *

      Вскоре, однако, казаки стали замечать, что Выговский через меру якшается с поляками, дает им многие льготы и даже приглашает к себе на службу советниками и полковниками. Больше всего не нравилось запорожцам, что гетман держится с поляками не как с басурманами, а как с равными.
      Ко всему этому, вскоре на Украине прошел слух, будто польский король сулит пожаловать Выговского сенатором и наградить многими землями, если он перейдет с войском запорожским в подданство Польше.
      Первым выступил против гетмана полковник Григорий Лесницкий. Он собрал на своем полковницком дворе в Миргороде великую раду сотников и атаманов и без долгих рассуждений обратился к ним:
      — Имеете ли вы веру ко мне, православному запорожцу?
      — Имеем! — дружно ответила рада.
      Тогда полковник, стерев пятерней пот с пылающего лица, прерывисто прокричал:
      — А Иван Выговский не Иван, а Иоганн-басурман!
      И, не дав опомниться собравшимся, чувствуя в себе приток бешеной злобы, стукнул в грудь кулаком.
      — Перенял гетман католическую богомерзкую веру! Обетовал королю обасурманить нас всех, христиан православных… А чуяли вы измену такую, панове казаки?
      Осатаневшая толпа потрясла воздух отчаянным воплем.
      — Смерть изменнику! Смерть христопродавцу!…
      Полковник властно топнул ногой.
      — А и прислал еще к нам московский царь воеводу своего, Трубецкого, с наказом, чтобы войска запорожского было только десять тысяч, да и те должны быть в Запорожье. — Он пытливо оглядел сразу пришибленно замолчавших людей. — Чуете ль молвь мою, панове?
      — Бей по головушке, бей до краю, пан-полковник, бей до краю, пан-полковник, бей без утайки! — ответил один из атаманов.
      — И по-моему без утайки, — подхватил Лесницкий, неожиданно смягчаясь и снижая голос до шёпота. — Так слухайте.
      Он похлопал себя по карману и перекрестился.
      — Получили мы писульку от крымского хана. А пишет хан дюже ласково нам, чтобы ему поддались, а лучше поддаться, пишет, крымскому хану. Московский царь всех вас невольниками вечными сделает, в кандалы закует, жен и детей ваших в лаптях лычных водить станет, — а хан крымский в атласе, аксамите и сапогах турских будет водить.
      Рада терпеливо выслушала полковника и, точно сговорившись, без слов, пошла прочь с полковницкого двора.
      Только с улицы уже какой-то атаман крикнул с ненавистью:
      — Лучше сойтись всем добрым молодцам-запорожцам к батьке Днепру, да и утопнуть, чем некрещеным татарам поддаться!

* * *

      Великая смута пошла среди запорожцев. Не стало на Украине из начальных людей никого, кому могло бы довериться казачество.
      Затосковали казаки, стали уходить по одному в широкие степи, собирались в диком поле, и, отдав последнее целование родной земле, двигались к Волге, к волжским казацким ватагам.
      А Выговский, узнав о том, что говорил на раде Лесницкий, приехал в Корсунь, отдал полковникам булаву
      — Берите!… Не хочу быть у вас гетманом. Царь прежние вольности у нас отнимает, и я в неволе быть не хочу.
      Полковники, посовещавшись, вернули гетману булаву.
      — За вольности будем вместе стоять, на то и челобитную нынче же отправим царю.
      Выговский гадливо сплюнул через плечо.
      — Вы, полковники, должны мне присягать, а я государю не присягал, присягал Хмельницкий.
      Из толпы, пробивая локтями дорогу, выступил полтавский полковник Мартын Пушкарь. Вперив взор в гетмана, он вызывающе бросил ему:
      — Все войско запорожское присягало великому государю, а ты чему присягал? Сабле? Пищали?
      Толпа зашумела, и из общего шума вырвался чей-то насмешливый голос:
      — Ты лучше сбрехни, Мартын, много ль золотых отвалили тебе москали за то, что прихвостнем у них служишь?