Вонифатьев благословил Янину и возложил на голову ее обе руки:
      — Воистину, благодать Господа нашего Исуса Христа и любы Бога Отца на тебе, чадо любезное.
      Полонянка скромно потупилась, с детской доверчивостью прильнула к груди протопопа.
      — Было мне, молитвенник мой, видение…
      Она слегка отодвинулась и простодушно заглянула в сузившиеся глаза духовника.
      — В полночь посетила меня дева Мария и повелела идти в Кремль. Так и рекла: «Изыди, сиротина, от Ртищева и служи при дворе государевом».
      Священник недоверчиво улыбнулся:
      — Нешто может матерь Божия посетить басурманку? Перекресткой сподобишься стать, а в те поры, дополинно, будут и видения тебе чудесные.
      Янина надула губы.
      — Истину сказываю. Николи кривдой не жительствовала.
      Рука Вонифатьева снова легла на курчавую голову женщины.
      — Ты не гневайся… Ты лучше пообмысли, каково без тебя Федору будет.
      Янина гадливо поморщилась и закрыла руками лицо.
      — Аль опостылел тебе постельничий?
      — Не опостылел, а вон из сердца ушёл. Как будто и не был в нем николи.
      Она помолчала и бросилась вдруг в ноги духовнику
      — Отворожи!… Извелась я, отец!
      Растерявшийся протопоп поднял женщину, уложил ее на лавку.
      — Да ты никак кликуша!
      — Давит, отец! Распусти ворот мне, — сквозь щелкающие зубы попросила Янина и закрыла глаза. — А и кликушею буду, не миновать… До всего доведет!
      — Не думал я, что так тебя Федор забидел, — покачал головой духовник.
      — Распусти ворот, — слабо повторила Янина.
      Он протянул руку, тотчас же отдернул ее.
      — Не можно мне. Грех перед Господом.
      Нерешительно поднявшись, он двинулся к двери.
      — Ты уж кликни кого из людишек, а я пойду.
      Янина сама рванула на себе кофточку.
      — То не Божье дело, отец, недугующих покидать.
      «А и впрямь недужится женке» — подумалось протопопу. Обратись взором к иконам, он нащупал грудь Янины и, крадучись, провел по ней пальцами.
      Женщина притихла и почти не дышала.
      — Не введи мя во искушение и избави мя от лукавого. Господи… Господи! — точно в забытьи шептал духовник.
      Янина не двигалась. Вонифатьев испуганно воскликнул:
      — Уж не отходишь ли, чадушко?
      Она вздрогнула.
      — Свободи, отец, от напасти… Свободи от постельничего. Не можно мне больше.
      Она сбросила на пол покрывало.
      Не помня себя, протопоп вскочил с дивана.
      — Ведьма… Спасите, ведьма!
      И бросился к запертой двери.
      Янина робко поднялась, сделала шаг к порогу и, как бы обессилев, пошатнулась, рухнула на пол.
      Вонифатьев оторопело склонился над нею.
      Его снова обдал острый и пряный аромат иноземных благовоний…
      Едва ушел протопоп, как на дворе послышался стук копыт и погромыхивающей колымаги. Янина осторожно подобралась к окну. Из колымаги выходили Ртищев и Васька Босой.
      Наскоро поправив волосы, Янина мазнула белилами лицо и распростерлась перед киотом.
      С шумом распахнув дверь, Федор низко поклонился, пропуская вперед гостя.
      — Усердствует, — шепнул он, — всем сердцем непорочным усердствует перед Господом.
      Сбросив с плеч шубу, Васька перекрестился и одной рукой легко поднял полонянку.
      — А ты не вели ей. Переусердствует — простынет скоро!
      Он зычно расхохотался и высоко к самой подволоке подкинул женщину.
      Постельничий в испуге расставил руки, чтобы поймать Янину, но она уже повисла на шее блаженного.
      — Недобрый ты, прозорливец. Поди, третий день у нас не бывал. Аль брезгуешь? — защебетала она и, спрыгнув на пол, поцеловала руку Ртищева: — Умаялся, поди, господарь?
      — Дите! — ухмыльнулся Федор. — И повадка-то вся дитячья.
      Он посмотрел на нее с неожиданной серьезностью.
      — Уж не упамятовала ли ты про вечерю, усердствуя перед Господом?
      Тадеуш, дозоривший в сенях, услышав зов господаря, почтительно просунул голову в дверь.
      — Гладом женку изводишь? — крикнул ему Федор. — Покормить время не стало?
      Устроившись с ногами на широкой лавке, Босой благодушно следил за Ртищевым.
      — А ты бы не допускал басурмана кушаньев касаться перстами для обращаемой, — сказал он, — сам бы заботою позаботился.
      — И то… Вот не догадался!
      Федор выбежал вслед за Тадеушем. Закрыв за господарем дверь, Янина присела к Босому.
      — Утресь будет Вешняк, — прорычал юродивый.
      Янина прижала палец к губам.
      — Какой глас у тебя зычный. Не сказываешь, а громом громыхаешь, — недовольно поморщилась она и шепнула: — Пятьсот злотых сулят тебе от польского короля, ежели того Вешняка ни с чем из Москвы отпустят.
      — Пятьсот?… Тыщу и две горсти жемчуга!
      Янина негодующе отодвинулась от него.
      — Больно жаден ты, Васька! Тебе не в прозорливцах ходить, а в приказных. Аль позабыл, как десяток годов тому назад за алтын руки лобызал шляхтичам?
      — А за молвь за сию твою дерзкую прикидываю я еще двести злотых, — ехидно ухмыльнулся Босой и обнял женщину. — Потараруй-ко еще, дите непорочное, — еще прикину.
      Полонянка подумала было вступить в торг, но по холодному лицу Васьки поняла, что он не уступит, и, скрепя сердце, согласилась.
      — Подавись ты, прожора!… А еще блаженный, прости, матерь Божия.
      Из сеней послышались шаги постельничего.
      — Покажите милость, пожалуйте хлеба-соли откушать, — пригласил он гостя и Янину, остановившись в дверях.

* * *

      Царь молился перед отходом ко сну, когда в опочивальню к нему вошел Босой.
      — Сень по полу воровским чином блазнится, ею Алексаша-царь застится, — сердито буркнул юродивый.
      Алексей наспех закончил молитву и подошел под благословение Васьки.
      — Сень, сказываю, застить тебя норовит! — глухо повторил Босой и, обмахнув государя мелким крестом, присел на постель. — Садись и ты, Алексаша, во имя Отца и Сына и Святого Духа.
      Царь примостился на краю постели, зажал в кулаке каштановую бороду.
      — К чему про сень помянул?
      — А к тому, Алексаша, что ныне сень не в сень, а в помеху. В помеху тебе едина сень — Ордын-Нащокин, а другая — Одоевский!
      Страх, вызванный у Алексея таинственными словами блаженного, сразу растаял.
      — Верую в своих советников так, как верую, что помазал меня на царство Господь.
      Васька наклонился к цареву уху.
      — Крымцы унимаются?
      — Куда там!… Где им уняться.
      — А возьмешь ты под руку свою Богдана Хмельницкого, еще пущего врага наживешь — ляхов богопротивных.
      Щедро пересыпая свою речь непонятными выкрикиваниями, он долго говорил о тяжелых бедствиях, которые падут на страну, если Москва присоединит к себе Украину.
      — Погибнешь ты и весь род твой погибнет, — с болезненным стоном закончил Босой. — Горе мне!… Зрю царя своего в полону и позоре.
      Алексей, зараженный мрачными предчувствиями, не знал, на что решиться.
      — Уразумел ли, царь, реченное мною?
      — Уразумел, Васенька… Токмо в толк не возьму, как быть ныне нам с Вешняком?
      — А, отслужив молебствование, одари его дарами и отпусти с миром к Хмельницкому.
      Царь растерянно поглядел на прозорливца.
      — Договорились мы намедни обо всем с советниками и ведомо тому Вешняку, что утресь объявим мы себя всенародно царем Малые Руси.
      Босой встал и перекрестился на образ.
      — Я совершил все, чему научил ты меня, отец небесный!
      Сняв шелковый подрясник, подарок царевны Анны, он с силой разодрал на себе рубаху.
      — Горе нам!… Черен Кремль сиротствующий, кипят огни, объявшие землю Русинскую! Сподоби, Господи, раба твоего Василия уйти в леса дремучие, не зрети погибели царские.
      Он неожиданно отпрянул к двери, закрыл руками лицо.
      — Секут… В железа обряжают великого государя!
      И закружился бешено по опочивальне, звеня веригами, царапая в кровь лицо и сшибая все, что попадалось под ноги.
      Царь забился в угол, с суеверным ужасом следил за дикой пляской «прозорливца».
      Плюнув на все четыре стороны, Васька упал на пол и, крадучись, пополз в сени. Вскоре под окном опочивальни раздался его протяжный, точно предостерегающий, вой.
      Алексей припал к стеклу, вгляделся во мрак.
      На дворе, не шевелясь, стоял юродивый. Голова его была высоко запрокинута, а воздетые кверху руки как будто грозились в пространство. Вой то усиливался до рева, то спадал до молитвенных вздохов, то переходил в рокочущий хохот безумного.
      — Господи, спаси и помилуй! — стучался царь лбом о стекло.
      Он молитвенно звал к себе юродивого, но Васька не слышал или не хотел слышать, и продолжал юродствовать.

* * *

      Утром следующего дня к Ртищеву пришел Вонифатьев.
      — Великая милость двору твоему, — объявил он, стараясь не глядеть на хозяина. — Великая милость от государя.
      Янина вздрогнула, услышав эти слова, но тотчас же скромно потупилась. Сгорающий от любопытства Федор вытянулся на носках, нетерпеливо воскликнул:
      — Сказывай, не томи!
      Протопоп откашлялся и быстрым ревнивым взглядом окинул полонянку.
      — Радуйтесь и веселитесь! Преславная бо царевна, Анна Михайловна, показала милость тебе и изъявила волю быть матерью твоей восприемной.
      Ртищев радостно взвизгнул и, обняв полонянку, закружился с нею по терему.
      Протопоп позеленел. В глазах его загорелась лютая ненависть к Федору
      — Что это ты с лика будто спал? — заботливо спросил постельничий. — Не занедужил ли, избави Господи?
      — Зубами маюсь, — угрюмо ответил Вонифатьев.
      В трапезной протопоп и постельничий принялись наставлять Янину, как держаться перед царевной.
      — Как я, убогая, предстану перед светлые очи ее? — вздохнула полонянка.
      — Ты все молчи, — поучал протопоп, — царевна тебе глагол, а ты ей — поклон.
      — Да с челомканьем в руку, — подхватывал Федор. — Так все и челомкай. Гораздо полюбишься!… Уж нам с протопопом добро ведомы повадки царевнины.
      Потрапезовав, Янина уселась за часослов. Федор же, против обыкновения, развалился на лавке и объявил, что остается дома.
      Вонифатьев подозрительно оглядел полонянку. «Уж не она ли тому пригодой?» — подумал он и, чтобы не выдать себя, со стоном схватился за щеку.
      — Так и точит, проклятое, всю душеньку выело!
      Он присел подле Ртищева и закачался из стороны в сторону.
      — Не обессудь, Федор Михайлович, невмоготу мне нынче женку твою поущать христианской любви.
      Постельничий сочувственно вздохнул и поднялся, чтобы проводить гостя. Духовник обмотал лицо кумачовым платком, не удостоив женщину взглядом, понуро пошел к дверям7
      — А день-то нынче, день-то каков! — покачал он головой, останавливаясь у порога.
      Янина оторвалась от книги, но тут же с еще большим усердием углубилась в чтение.
      — Велик нынче день, — продолжал Вонифатьев вполголоса, — ибо, по вразумлению свыше, не принял государь под высокую руку свою запорожцев.
      Пораженный постельничий всплеснул руками.
      — То не так! Не можно тому поверить, вечор иное нам сказывал царь.
      Позабыв о зубах, духовник ехидно расхохотался.
      — То было вечор, а утресь, кто не тешился с женками да к государю на сидение поспел, доподлинно цареву волю услышал… А обернулось так по мудрому глаголу Босого. Вняв прозорливцу, наказал царь обсказать Вешняку, что примет он гетмана с запорожцами под свою высокую руку в те поры, егда королевское величество ею, гетмана, и все запорожское войско учинит свободным без нарушения вечного мира с нами.
      Выпроводив гостя, Федор сердито зашагал по терему.
      — Эка надумали… Вешняка ни с чем из Москвы отпустить! При убогости-то при нашей, — злобно скрежетал он зубами, с каждым словом распаляясь все более и более.
      Янина закрыла книгу, приложилась губами к краю сафьянового переплета.
      — Об чем ты, владыко мой?
      — Все о том, о гетмане с войском, — вздохнул Федор и, усевшись рядом с женщиной, принялся выкладывать ей, сколько выгод теряет Москва, отказываясь от Украины.
      За окном послышался топот копыт.
      — Будто кто на двор прискакал? — испуганно спросила Янина.
      По сеням, к терему, бежал запыхавшийся Тадеуш.
      — Дьяк Гавренев пожаловал! — крикнул он и тотчас же вновь ринулся на крыльцо.
      Сдавив руками грудь, ни жива, ни мертва, стояла Янина. «За мной!» — с мучительной болью думала она. — Пропала! Все проведали языки». Федор, не спеша, вышел в соседний терем и чванно уселся в низенькое кресло.
      — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздельно произнес за дверью Гавренев.
      — Аминь! — ответил Ртищев и выпятил грудь.
      Дьяк шагнул через порог, почтительно поклонился хозяину.
      — Спаси Бог хозяина доброго!
      — Дай Бог здравия гостю желанному, — ответил постельничий, указывая рукою на лавку. — Коли по суседству, рады мы, а по службе — и тому не супротивны.
      Гавренев сладенько улыбнулся.
      — Оно по службе и по милости, Федор Михайлович. Женка тут у тебя…
      Прильнувшая ухом к двери Янина бессильно схватилась за косяк. «Конец, погибла головушка! — ледяным ознобом пробежало по спине. — Всему конец!»
      Помолчав немного и потешившись волнением постельничего, дьяк многозначительно подмигнул ему.
      — А женка-то твоя полонная в гору все забирается. Сама царевна Анна Михайловна показала ей милость да повелела перед светлые очи свои представить!

      Был канун Рождества. В пятом часу утра царь отслужил утреню и собрался к выходу.
      — Пригож? — ухмыльнулся он, обрядившись в широчайшую волчью шубу и надвинув на глаза высокую кунью шапку.
      Протопоп любовно оглядел Алексея…
      — Как есть, торговый гость. Ни один человек не признает.
      Он умильно прищурился и оскалил изъеденные тычки зубов.
      — Только повадку высокую твою не утаить тебе, государь. Так и озаряет лик твой сиянием.
      Усевшись в небогатые сани, царь выехал из Кремля. За ним, переряженные простолюдинами, потянулись на возах и пешком подьячие и языки.
      Чем больше удалялся Алексей от Кремля, тем люднее и оживленнее становились дороги. Нищие, слепые, калеки и странники, подстерегавшие шествие еще с ночи, бежали за санями и наперебой славословили «неизвестного».
      Государь щедро разбрасывал пригоршни меди, то и дело крестясь на встречавшиеся церкви.
      Из— за низеньких изб, занесенных сугробами, один за другим выползали людишки. Они с опаской поглядывали на переряженного царя и сновавших по обочинам улиц подьячих, но все же спешили влиться в толпу.
      Нищие с воем набрасывались друг на друга, готовые вступить в смертельную драку из-за каждого затерянного в снегу медяка.
      — Скоты, токмо бы и грызться им, псам, — брезгливо морщился Алексей, но тут же, вспомнив, что творит благо во имя Христа, с новым усердием разбрасывал милостыню.
      Мешок с медяками пустел, а толпа не убывала. Царь взволновался.
      — А не достанет казны, — шепнул он Одоевскому, сидевшему в худой епанчишке на месте возницы.
      Одоевский подал глазами знак трусившему невдалеке на крестьянской кляче окольничему. Точно случайно, из-за переулка показался воз с сеном и отделил царские сани от нищих.
      Едва государь отъехал немного, в топу врезался отряд батожников.
      — Эй, вы! — крикнул стрелецкий полуголова. — Долго ли будете дороги паскудить?
      Воздух резнул свист батогов. Людишки рассыпались в разные стороны.
      Алексей деловито огляделся.
      — Никак угомонились убогие?
      — Надо бы не угомониться, коли награждены они по-царски твоей рукой неоскудевающей, — тряхнул головой возница и хлестнул коня.
      На повороте показалась высоко огороженная усадьба. У железных ворот ее, друг против друга, стояли двое дозорных стрельцов.
      Государь печально поник головой.
      — Господи, сколь тягостно нам зрети тюремный двор!
      Дьяки, окружившие сани, сорвали с голов шапки и опустились на колени в снег.
      — Я был голоден, и вы накормили меня, я был в темнице, и вы посетили меня, — проникновенно изрек тюремный поп и перекрестился. — Не про тебя ли, государя, сие речено есть в Евангелии? То ты печальник страждущих и алчущих.
      Необычайное оживление и суета дошли до слуха узников.
      — Не иначе, сочевник!… Должно, царь пожаловал, — радостно встрепенулись они.
      В зловонной яме, на охапке прелой, изъеденной сыростью и мышами соломы, прислушиваясь к шуму, сидел Корепин.
      Его сосед, недавно брошенный в подземелье, подполз к порогу и насторожился.
      — Доподлинно, Савинка, царь.
      Корепин презрительно сплюнул.
      — Ведомы нам его милости… Посидишь, Афоня, с мое — навычешься тонкостям ихним. Я за пять годов три краты на воле был.
      Афонька подвинулся к товарищу и завистливо поглядел на него.
      — Три краты, сказываешь, на воле бывал?
      — На воле! — с горьким вздохом повторил Корепин. — Токмо и славы, что на воле… А на деле — тьфу! — и вся воля твоя. Аль стрельцов на Москве недостатно, чтоб изловить тебя допреж того, как ты вольного духу хлебнешь? И не мигнешь, как сызнов в яму пожалуешь.
      Он участливо обнял Афоньку и замолчал. Несмотря на то, что ему были хорошо знакомы «царские милости», он невольно начал поддаваться настроению товарища и к нему незаметно возвращалась давно уже покинувшая его надежда на освобождение.
      К яме приближались чьи-то шаги. Сдавленные подземельем голоса становились все отчетливее.
      — Идут! — воскликнул Афонька и схватился за грудь.
      Подобрав под себя ноги, Савинка плотно закрыл глаза и не отвечал. Ему хотелось забыться, ни о чем не думать, но раз пробужденные думы не покидали его. Вспомнилось: кто-то вошел к нему, наклонился над самым лицом: «Иди, сиротина». Яркий сноп факела ослепил его. Но ярче и горячее огня загорелось вдруг от простых этих слов сердце. Он вышел, покачиваясь, на двор. Морозный воздух таким хмелем ударил в голову, что он повалился без чувств в сугроб. «Иди!» — крикнул чей-то голос и, пробудившись от теплой блаженной дремоты, он побежал… Был лютый рождественский сочельник. Улицы клубились в морозном тумане. Умявшийся снег хрустел под ногами так, точно земля была усыпана белыми вкусными сухарями. Он не чувствовал ни стужи, ни голода, ничего, кроме дикой, всепокорящей радости освобождения. «Воля!» — свистел могучим разбойничьим посвистом полуночный ветер. «Воля!» — звонко и неумолчно хрустело под ногами. Улицы, избы, земля и холодное небо кружились, смеялись, пели. Захватывало дух от быстрого бега, билось сердце, но нельзя было остановиться, сдержаться… И вдруг закружилась земля, какая-то страшная сила на полном ходу метнулась под ноги, и все исчезло… И потом — может быть, в тот же час, а может быть (кто знает счет времени, кто разберет сроки в одиноком человеческом сердце?), может быть, через долгие годы — кто-то подошел вплотную, положил руку на плечо. Он сонно приоткрыл глаза. «Свет!» — кольнуло в мозгу и сразу вернуло к жизни. «Воля!»— крикнул он истошным голосом и вдруг, в первый раз за всю свою жизнь, заплакал. Чужая рука крепче сдавила его плечо. Из-за угла спешили какие-то люди. Он собрался с силами, подавил в себе слезы. А чужой человек наклонился над ним, дохнул винным перегаром в лицо. «Так, сказываешь, воля, молодчик?» — он мигнул стрельцам: «Вяжите! Всех государем волей пожалованных давно изловили, токмо тут упрели, тебя догоняючи!…»
      Афонька, затаив дыхание, вслушивался. Голоса то приближались, то снова слабели и таяли. И вдруг, когда узник уже отчаялся, дверь отворилась.
      Савинка не пошевелился. Стрелец ударил его батогом по спине.
      — Ниц! Царь-государь жалует!
      Оба узника распластались перед Алексеем. Тот, задыхаясь от невыносимого смрада, оттопырил губы.
      — Чьи будете?
      — Афонька я, — всхлипнул Афонька и умоляюще приподнял голову.
      — А ты?
      Савинка медленно, по слогам, назвал себя. Царь задыхался. Одутловатое лицо его посинело, двойной затылок, свисавший складками, побагровел.
      — На двор их! — кивнул он стрельцам и, грузно опираясь на посох, заторопился вон.
      С удовольствием подставив лицо ветру, царь жадно глотал студеный воздух. Ему принесли обитую объярью лавку и, бережно взяв под локти, помогли сесть.
      — Так, сказываешь, Афонька? — степенно разглаживая бороду, спросил царь.
      — Воистину так… Господи! Почто мне милость такая, что сам государь медовыми устами своими недостойное имя мое речет?
      Алексей, поддаваясь льстивым словам, повернулся к стрелецкому голове.
      — А, сдается нам, не погибла еще душа в сем холопе.
      Он милостиво подставил Афоньке свой сапог для поцелуя.
      — Каков грех привел тебя на тюремный двор, сирота?
      — Сестру мою за долги подьячий к себе отписал. А долгу за собой я не ведаю, — слезливо заговорил Афонька. — Разорили меня те подьячие… Не можно мне было терпети, зреючи, как тягло они не толико в казну волокут, колико в свою хоронят мошну. А и в сердцах ночкою темною я маненько помял бока тому подьячему.
      Алексей с недоумением поглядел на узника.
      — Ты, что же это, на государственность, выходит, печалуешься? Тяглом, сказываешь, дьяки придавили?
      Афонька понял, что наговорил лишнего и, чтобы выпутаться, возмущенно тряхнул головой.
      — Я? Да язык мой богомерзкий отсохни! Ни в жисть!… Не на государственность, а на того подьячего, что сестру мою загубил. На него, окаянного.
      Царь топнул ногой.
      — Мой-то холоп окаянный? Смутьян!
      Стрелецкий голова схватил Афоньку за волосы.
      — Не пожалуешь ли, государь, убрать его?
      — Убрать! — крикнул Алексей. — Да в железа обрядить от сего дни до светлого дни воскресения Христова.
      Афоньку поволокли в подземелье. Царь перевел свой взгляд на изнуренное лицо Корепина.
      — А, сдается, видывал я тебя и о прошлом годе. Давно на тюремном дворе?
      — Не ведаю, государь. Потерял я счет Господним дням.
      — Три года, преславный, без малого — сообщил дьяк, поклонившись низко царю.
      — Три года! — поднял глаза к небу Алексей. — Эко страждут, Боже мой, людишки твои!
      Он поплотнее укутался в шубу.
      — Каешься?
      Савинка привстал на колени и прижал руку к груди.
      — Каюсь и на едином челом тебе бью: повели меня казнью казнить!… Не можно мне больше терпеть.
      Алексей снял шапку и перекрестился.
      — А не гоже, сиротина, смерть кликать.
      Неожиданно поднявшись, он объявил великодушно:
      — Жалуем мы тебя не смертью, а волею!
      И, склонив голову к дьяку, строго шепнул:
      — До богоявленьего дни пущай пообдышится. А там сызнов на тюремный двор доставить.
      Едва очутившись за воротами, Савинка услышал за собою шаги. «Язык», — догадался он, но не оглянулся и с силой сжал кулаки: «Попытайся, излови!». Не торопясь, он направился к рынку и вскоре замешался в толпе.
      Позднею ночью в застенок привели почти всех выпущенных царем на свободу. Тюремный дьяк пересчитал изловленных и с кулаками набросился на языков:
      — Четырех проспали, анафемы!
      — Трех.
      — Четырех!
      — А четвертого повелел государь до крещеньего дни не займать.
      — Идол!… Мало ли что с доброго сердца царь изречет.
      В тот же час по Москве, по трущобам и тайным корчмам, забегали соглядатаи, тщетно разыскивая Корепина. Невдалеке от избы Григория-гончара притаилась засада.

* * *

      Довольный проведенным днем, царь сидел в глубоком кресле и, отхлебывая подогретое пиво, диктовал Грибоедову расходную записку:

      «Декабря в двадцать четвертом числе, за два часа до свету, великий государь царь и великий князь всея Руси самодержец изволил ходить на большой тюремный и на Аглинский дворы и жаловал своим государевым жалованием милостынею из своих государевых рук на тюремном дворе тюремных сидельцев, а на Аглинском дворе полонянников. Да великий же государь жаловал из своих государских рук милостыню бедных и нищих безщотно. Да по его же великого государя указу раздавали нищим же полковник и голова московских стрельцов у Лобного места. Всего роздано безщетно 157 рублев 4 алтына…"

      Князь Семен Петрович Львов, примостившийся на лавке у окна, переглянулся с Милославским. Царь недовольно надул губы.
      — Аль поскупились мы? Недостаточно милостыни раздали?
      Львов вскочил с лавки.
      — Не к тому мы. Но нашему впору бы полковнику да головам, да полуголовам со дьяки половины бы тех Рублев с алтынами. Потому, ведомо нам, как они добро твое раздают!
      — А что? — встревожился государь.
      — Да то, что единою рукою раздают, а другой — отнимают!
      Милославский подошел к царю и приложился к его руке.
      — А и потеха была! Загнали стрельцы тех убогих в Разбойный приказ да дочиста все и обобрали.
      Уставившись в оплечный образ Миколы, Алексей сокрушенно вздохнул.