Сам Ртищев смазал раны Янины целебными снадобьями, перевязал холстом и на всякий случай, для крепости, попросил Миколушку свести хворь на черного таракана.
      На следующее утро, когда больная почувствовала себя лучше, ее перевели из подклети в каморку, примыкавшую к господарской опочивальне. Каморка была похожа скорее на узкий и низкий гроб, чем на человеческое жилье. Свет проникал через продолговатую щелку под подволокой, заделанную матовою слюдою. Но Янину поразило богатое убранство помещения. Лавка вдоль стены была обита парчой с золотыми гривами , на постели из золоченого дуба высилась гора пуховиков; покрывало, расшитое сапфирами, рубинами, бисером и бирюзой, горело при мигающем свете лампады тысячью причудливых огоньков; маленький круглый столик был завален дорогими потехами фряжского дела; в огромном стеклянном шаре, подвешенном к подволоке, уродливо корчась, отражалось все, находившееся в каморке.
      Полонянка недоверчиво отступила к порогу.
      — То не для нас, то для господарей, — показала она рукой на постель.
      Дворецкий ухмыльнулся.
      — День-деньской тебя для заботились холопи. Нешто не ведаешь, что господарь пожаловал тебя ключницей?

* * *

      Вернувшись от заутрени, Ртищев перерядился в потертый подрясничек и, наскоро перекусив, вышел во двор.
      До самого обеда помогал он холопам в их повседневной работе, на огороде поучал девушек, как нужно «по-европейски» удобрять землю и какие на свете бывают овощи помимо капусты и редьки. Девушки слушали внимательно, низкими поклонами благодарили господаря за добрые речи, но, когда Федор оставил их, — с недоумением уставились друг на друга:
      — Уразумела?
      — Подавись он со словесами своими со бусурманскими! Токмо опоганились слушамши.
      И продолжали работу так, как учили их отцы и деды. В сущности, вся дворня относилась благожелательно к господарю — за тихий нрав его и человеческое отношение к людишкам. Только одного не могли холопы простить ему: страсти обучать их басурманским премудростям.
      Каждый день, выспавшись после обеда, Ртищев, нагруженный букварями, шел в повалушу . Там дожидалась его вся дворня, от стариков до детей. Усевшись за покатым столиком, сработанным умельцем из немецкой слободы, постельничий устремлял кроткий и прямодушный свой взгляд на людишек.
      — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — тоненько выводил он.
      — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторяли холопы с таким неподдельным отчаянием, точно неожиданно видели себя на краю бездонной пропасти.
      Федор усиленно тер висок и приступал к уроку, неизменно начиная с одного и того же:
      — А что сказывает государь царь и великий князь всея Руси?
      — Делу время, а потехе час, — отвечали все хором.
      — Добро, гораздо добро, — кивал головой учитель и переходил к букварю.
      В тот день, когда Янина переселилась в каморку, холопы решили не ходить в повалушу, понадеявшись, что господарь, забавляючись с бабой, позапамятует пытать их учением. Но пришел послеобеденный час и, как всегда в будни, Ртищев, со связкой книг под мышкой, направился в повалушу.
      Дворовые покорно поплелись за ним.
      — А что сказывает государь царь и великий князь всея Руси?
      — Делу время, а потехе час.
      — Добро… Гораздо добро.
      Федор перелистал букварь, нашел нужное место и, не глядя, ткнул пальцем в одного из учеников.
      — Тебе, Афонька! — зашептали со всех сторон холопы, подталкивая старика-огородника.
      Афонька, тонкий и кривой, как отраженная в воде осокорь, убитая молнией, сердито зажевал провалившимися губами и не двинулся с места.
      — Ну-ко, Парашка, иди! — произнес наконец Ртищев первое, пришедшее на память имя.
      Заросшая с головы до коротких узловатых ног грязью, рыхлая женщина испуганно заморгала и повернулась к иконе.
      — Господи!
      — Ну же!. — раздраженно прикрикнул учитель. — Долго дожидаться я буду!
      Парашка, охая, поднялась, вразвалку, по-утиному, подошла к господарю и, разинув до ушей рот, ожесточенно сунула под головной платок грязную пятерню.
      — Реки! — деловито ткнул Федор указкой в букварь.
      — Глагол… иже… рцы…
      Ртищев нетерпеливо забарабанил пальцами по дубовому столу.
      — А где ты тут «иже» узрела? Реки: глагол, есть, рцы, аз, како, людие.
      — Глагол, есть, рцы, како, людие, — точно в бреду, повторила Парашка.
      — А вкупе?… Всем миром реките.
      В повалуше воцарилась мертвая тишина. Ртищев оскалил зубы и, наклонившись к женщине, процедил ей под ухо:
      — Реки: Ге-ра-кл.
      Обомлевшая Парашка с воем бросилась в ноги господарю.
      — Избави!… Не погуби христианскую душу!
      На лбу у Федора выступил пот. Он схватил женщину за руку и, поднявшись на носках, шлепнул ее букварем по груди…
      — А Геракла страшишься — реки: добро, ук, рцы, аз.
      — Реки: добро, ук, рцы, аз, — упавшим голосом откликнулась женщина.
      — Ну чего ты взыщешь с нее! — сплюнул Федор. — Без моего реки: добро, ук, рцы, аз.
      Парашка повторила так, будто накликала на себя неминуемую гибель:
      — Без реки моего добро, ук, рцы, аз, иже…
      И расплылась в улыбке.
      — Постой, погоди! — не выдержал Ртищев и закатился смехом. — А есть то истина: добро, ук, — ду, рцы, аз — ра. Ду-ра!
      Холопы поддержали господаря раскатистым хохотом. Обалдело умолкнувшая ученица внезапно всплеснула руками:
      — И доподлинно, дура!… У меня корова не доена, а я тут букварю обучаюсь.
      Когда в повалушке немного стихло, Ртищев, довольный собой, порылся в книгах, нашел изображение коровы и, показав его ученикам, пощелкал двумя пальцами по лбу Парашки.
      — А ведомо ли тебе, что смертью помереть может корова, коли ее не ко времени подоить?
      Играя именами иноземных ученых, он принялся объяснять холопам, как построен скелет коровы. С каждым словом постельничий увлекался все более и более. Он позабыл уже, о чем начал говорить, и перескакивал с поразительной быстротой с одного предмета на другой. Жития святых переплетались с разговорами, об уходе за овцами, гражданство и обучение нравов детских — с Аристотелем и комедийным действом у иноземцев… Наконец, истощив весь запас красноречия, Ртищев устало разогнул спину и с недоумением воззрился на Парашку.
      — Так о чем, бишь, мы с тобой? — устало потянулся он.
      — Об дуре, — пробудившись от дремоты, крикнул огородник и на всякий случай спрятался за спину соседа.
      Федор собрал книги и повернулся к образам. Холопы с радостью склонили колена, готовясь к молитве. Урок окончился.

* * *

      Спускался неприветливый вечер. Точно хмельные монахи в дымчатых рясах и сбившихся набекрень клобуках, покачивались в низком небе разорванные тучи.
      Ртищев сидел, нахохлившись, в опочивальне и тосковал. Идти никуда не хотелось, а ложиться спать было еще рано. Временами он поднимался с лавки и, затаив дыхание, на носках, подкрадывался к двери, ведущей в каморку Янины.
      — Почивает, болезная, — шептал он с умилением, складывая руки на груди.
      Янина тонула в пуховиках и, закинув за голову руки, беспокойно ждала господаря. Томительно медленно длилось время. Каморка погружалась во мрак. На улице стихало движение. Кралась слезливая московская ночь.
      Заслышав шорох в опочивальне, полонянка встала с постели, готовая к встрече. Но Федор не шел: приникнув ухом к деревянной переборке, прислушиваясь к дыханию женщины, он шептал какие-то ласковые, самому ему непонятные слова.
      Его слабый шепот донесся до чуткого слуха Янины и сразу успокоил ее. «Да то он нейдет жалеючи, — догадалась она и, посмелев, решилась на хитрость: — Пожалуешь, ох, как пожалуешь, господарик!»
      Плотно укутавшись в покрывало, она запела вполголоса:
 
Ой, не спится мне молодушке,
На чужой— лихой сторонушке.
 
      И, нарочито громков всхлипнув, продолжала с тоской:
 
Пожалел бы ты меня, Господь-батюшка,
Да укрыл бы во сырой земли…
 
      Федор, полный участия, слушал. Точно в лад безрадостной песне, выл заблудившийся в трубе ветер и печально позвякивали о слюдяное оконце тяжелые капли дождя.
 
А не можно боле мне одинокой
А сиротствовать на чужбинушке, да на далекой…
Пожалей же, Господь-батюшка, полоняночку.
Прибери к себе да бесприютную…
 
      Все тише пела Янина — слова блекли и вяли, как лепестки сорванных ветром степных колокольчиков. Наконец песня оборвалась, сменилась жалобными всхлипываниями.
      Ртищев заметался по опочивальне, не зная, что предпринять, и сразу вдруг решился: зажмурившись, чтобы не так чувствовать страх, открыл дверь каморки.
      Янина грохнулась на колени.
      — Помилуй, господарь! За кручиной своей упамятовала я, что покой твой встревожила.
      Нащупывая руками дорогу, постельничий шагнул во мрак и наткнулся на столик. С треском и звоном покатились по полу дорогие фряжские забавы.
      — Свет бы вздуть, — отступил Федор…
      Полонянка поднялась с колен и зажгла лампаду.
      — Эка, сколько сгублено твоих забавушек, — виновато развел руками господарь и уселся на край постели. — Да ты не кручинься, касатка. Я новых доставлю, колико сама восхочешь.
      Она натянула покрывало на круглое плечо и жеманно сложила губы.
      — Не ждала я тебя, господарь, не приубралась.
      — А я было думку имел, ты почиваешь, лапушка.
      — Где уж. Очей не сомкнула.
      Федор осторожно обнял ее. Легкая дрожь пробежала по телу женщины.
      — Бога для, не губи, — взмолилась она.
      Девичья стыдливость полонянки тронула сердце Федора и пробудила в нем чувство великодушия. Неимоверным усилием воли поборов себя, он встал, клятвенно поднял руки:
      — Как родителя не соромилась бы, так и меня не соромься.
      И глухо прибавил, задувая лампаду:
      — Токмо не гони, токмо дозволь быть подле тебя.
      Каморка погрузилась в непроглядную тьму. Не решаясь подойти к постели, Федор сказал:
      — Ты бы спела господарю своему, горлица светлоокая.
      — Рада бы потешить тебя, да ведомы мне едины песни кручинные.
      Федор склонил голову и вздохнул:
      — А мне токмо и по мысли песни такие.
      Янина, помолчав, запела.
 
Жил да был на Польше шляхтич Казимир.
Ой, велик-могуч был шляхтич Казимир!
Тьмы тем злата в погребах он хоронил.
Токмо краше злата-серебра ему была
Дочка панночка, Янинушка…
 
      И оборвалась, зарывшись лицом в подушку, заплакала.
      — Сиротина… горемычная моя сиротина, — зашептал Федор, склоняясь над ней и чувствуя, как у него самого закипают в груди рыдания. Рука его сама собой обвилась вокруг ее шеи и губы припали к мокрой от слез щеке.
      Янина испуганно рванулась.
      — Не надо… Бог взыщет за меня, сиротину!
      Федор всем телом откинулся назад и воскликнул в исступлении:
      — Коли так, краше не зреть тебя! Утресь же отпущу тебя на все на четыре сторонушки!
      Он сделал шаг к двери, но Янина вцепилась в его рукав.
      — Не спокидай!… Нешто не чуешь, что милей ты мне свету белого! Об едином токмо кручинюсь — не ведаю, я ли люба тебе.
      Ртищев захлебнулся от счастья.
      — Мне ли? Люба ли?… Да коли нужда будет, по единому глаголу твоему в реку брошусь, не перекрестясь.
      Снова теряя голову, он обнял женщину и с силой сжал ее в своих руках. Янина с отчаянным криком забилась в его объятиях.
      — Тьфу! — рассердился постельничий, отпуская ее.
      Янина поняла, что игра ее принимает дурной оборот и, опустившись на пол, присев у ног Федора, долго говорила ему о любви своей, клялась, что все думки ее заполнены им одним… Точно в бреду, слушал Федор признание полонянки. «Прикрикни! Токмо прикрикни — и все будет по-твоему, — билась в мозгу его настойчивая мысль. — Нешто слыхано слыхом, чтобы холопка супротив господарей глас подавала!» Но он сумел подавить в себе этот голос и, измученный, перегоревший, ушел, так и не тронув в эту ночь Янину.

      Воевода встретил Никона далеко за Новгородской заставой и, испросив у митрополита благословения, пересел в его колымагу.
      — Тихо ли на Москве, владыко?
      Никон грубо наступил ногой на ногу воеводы и показал глазами на сопровождавших его монахов.
      Всю дорогу, до митрополичьих покоев, проехали молча. Никон был не в духе. Встречавшиеся на улицах людишки, как всегда, почтительно снимали перед ним шапки, кланялись в пояс, но он не отвечал на поклоны и вместо благословения обдавал их таким жестоким взглядом, что они старались как можно скорей уйти с его глаз.
      Воевода понял, что митрополит везет недобрые вести, и с мучительным беспокойством перебирал в памяти все свои прегрешения, которые могли каким-либо путем дойти до Москвы.
      Помолясь наспех перед вратами обители, Никон прошел в опочивальню, позвав за собой воеводу.
      — А не слыхивал ли ты новых вестей, — зло насупился митрополит и еле слышно прибавил: — Опричь тебя на всех путях стрекочут про лихо сольвычегодское да устюжское.
      Воевода тряхнул плечами, будто освободился наконец от давившей его ноши.
      — Далеко до Сольвычегодска, владыко. А нам вместно новогородскую сторону блюсти в благодати и мире.
      Глаза Никона сузились в ядовитой усмешке.
      — А и в твоем воеводстве, чую, смуте не миновать.
      Воевода вскочил с лавки, готовый к спору, но, встретившись со взглядом владыки, только вздохнул обиженно и снова уселся. В опочивальню, низко поклонившись митрополиту, вошел келарь. Никон переглянулся с ним и злорадно потер руки.
      — Обскажи-ко сему мирскому начальному человеку, какими вестями ныне полнится земля российская.
      Келарь перекрестился на образ, потом с преувеличенным почтением склонился перед воеводой.
      — Опричь Сольвычегодска смутит ныне и Псков. А еще слухом слыхали, Новгород послов из Пскова встречает.
      — А на то и воеводствуем мы, чтобы не слухом служить, а истиною, — ответил воевода и приподнялся, стукнул себя в грудь кулаком: — А не было от Пскова послов!
      Никон, спокойно ожидавший, когда кончит воевода, подошел к порогу и приоткрыл дверь.
      — Все обсказал, служитель истины?
      — Все!
      — А коли все — вот тебе Бог, а вот и порог.
      Воевода позеленел от оскорбления, но послушно поклонился и вышел. «Была бы сила моя, показал бы я тебе, смерд мордовский, как над царевыми людьми издевою издеваться», — яростно думал он и, вскочив на коня, зло замахнулся плетью.
      Зычный оклик келаря заставил его остановиться.
      — Чего еще занадобилось?
      Монах сложил на животе руки и низко поклонился.
      — Благословляет тебя владыко на совет с Афанасием Лаврентьевичем Ордын-Нащокиным. Велико учен и разумен гот муж и в усмирениях не единожды показал умельство свое перед государем.

* * *

      Улицы были заполнены народом, дорога от рынка к заставе стала похожа на вооруженный стан. Торговцы, чуя беду, побросали лари и поспешили скрыться. Кое-где виднелись отряды ратников — они незло покрикивали на толпу, грозя пустить в ход пищали.
      Воевода сдержал коня и плетью поманил к себе стрельцов. Однако никто не послушался его.
      Кто— то в толпе рассмеялся.
      — Повоеводствовал и будет, родименький!
      Один из ратников, подскочив к воеводе, хлестнул его коня.
      — Покель целы косточки — скачи к лешему в бор!
      Воевода размахнулся с плеча и заорал:
      — На дыбу его! В железа!
      Ратник отпрянул от удара и взялся за пищаль:
      — За мшел непомерный да за все издевы — держи! — воскликнул он, но тотчас же по-приятельски улыбнулся. — Не егози, господарь. Оставлю я тебя псковичам на потеху.
      — Псковичам? — точно во сне, повторил воевода. Весь пыл его мгновенно улегся, рука бессильно упала, плеть выскользнула из кулака и легла под ноги ратникова коня.
      — А за гостинец спаси тебя Бог, — прибавил ратник и, ловко изогнувшись, подхватил плеть с земли. — Ишь ты, корысть мне ныне какая!… Набалдашник-то из чистого злата.
      В дальнем краю кто-то протяжно крикнул и призывно ударил в накры .
      — Мир псковичам! — пронеслось по улице.
      Толпа по собственному почину, не дожидаясь приказа, расступилась, образовав узкий проход. Воевода припал к шее коня и во весь дух помчался назад к митрополичьим покоям.
      Добравшись до рынка, псковичи остановились.
      — Тебе обсказывать! — подхватили послы какого-то парня и поставили его на опрокинутую вверх дном бочку.
      Парень сорвал с головы шапку.
      — Так что хлебушка нету! — свирепо вытаращил он налитые кровью глаза. — Так что хлебушка нету!…
      Он примолк, чтобы побороть в себе звериную злобу, мешавшую ему говорить и, прищелкнув пальцами, снова надрывно крикнул:
      — Так что хлебушка нету!
      Его сменил другой посол. Степенно перекрестившись, он разгладил бороду, прищурился и зябко запахнул епанчу.
      — Хлебушка нету, а денег черные людишки и отродясь не зрели. Все, братья-новгородцы, дьякам, боярам да прочим царевым людям в нутро идет… Так ли я сказываю, братья-новгородцы?
      — Так! — как один человек, рявкнула толпа. — Все дьякам да иным царевым людям!
      Посол, ободренный поддержкой, разгорячился.
      — А сильные люди за тех еретиков-басурман, что из шведской земли к нам во Псков перебегли, королю тьму тем хлеба отдали да еще силу великую денег прикинули. Гоже ли нам головами помереть, а хлебушек стравить басурманам?
      Бурная людская лавина прокатилась по улицам, сметая все, что попадалось на пути. С веселым потрескиванием заплясали на крышах домов багровые огненные змейки. По земле поползли мохнатые лапы дыма.

* * *

      Никон согнал на свой двор всех новгородских монахов. Подгоняемые келарем, послушники подкатили к стенам пушки.
      — Да благословит вас Бог на правый бой за дело царево! — напутствовал монахов митрополит.
      Черным вихрем пронеслись монахи по улицам. Впереди, держа в одной руке высоко над головой кипарисовое распятье, а в другой сжимая черенок турецкой сабли, грозно скакал на своем рыжем коне воевода.
      — Погибель смутьянам!… Анафема ворогам государевым! — вопил келарь, не отставая от воеводы и потрясая булатным мечом. — Анафема восставшим противу государя — царя Алексея.
      В первое мгновение бунтари, потрясенные необычайным зрелищем, смутились и расстроили ряды, но, узнав воеводу, тотчас же пришли в себя.
      — А и раз помирать!…
      До поздней ночи длился жестокий бой.
      Наконец монахи не выдержали и, дрогнув, отступили к митрополичьим покоям… Никон, зорко следивший со звонницы за бранью, торопливо сбежал вниз к послушникам, дозорившим у пушек.
      — Готово, владыко, — поклонились монахи.
      Никон снова взобрался на звонницу.
      Толпа выплыла из-за переулка. Митрополичьи воины гикнули на коней и ускакали за стены. Уловив знак владыки, пономарь с силой рванул намотанные на руки веревки. Набатный рев колоколов захлебнулся в пушечном залпе.
      Толпа смятенно шарахнулась назад. Из-за стены на отступающих снова ринулась монастырская конница.
      — Разумейте языцы и покоряйтеся! — победно залился келарь.
      — И покоряйтеся!… И покоряйтеся, яко с нами Бог, — поддержали остальные, выхватывая из ножен сабли.
      На стене, пророчески простирая руки, озаренный трепещущим заревом факелов, стоял митрополит.
      Вдруг из— за угла показалась толпа чернецов, отбившихся, по-видимому, от главных сил.
      — Спасите! — молили они, стремясь пробиться к своим.
      Никон не успел понять, в чем дело, как часть чернецов взобралась на стену.
      — Благослови, владыко!
      Митрополит готовно поднял руку, но кто-то с неожиданной силой сбросил его со стены под ноги смутьянам. Остальные чернецы окружили келаря и воеводу.
      Из ворот, рискуя жизнью, выскочил игумен.
      — То ряженые… Ни имайте им веры…
      Но было уже поздно.
      — Секи их, изменников! — вопили псковичи, наступая на митрополита.
      Никон вскочил на ноги и злобно отшвырнул от себя саблю.
      — Секите! Приемлю сором и смерть с великою радостью во имя Христово и во спасение царя моего.
      Парень, первым говоривший на рынке, деловито поплевал на руку и с наслаждением ударил митрополита кулаком по лицу. Народ ахнул.
      — Не гоже! Не гоже нам над пастырями глумиться… Не басурманы мы, — донеслось возмущенно с разных концов.
      К митрополиту подошел примкнувший к бунтарям стрелецкий полуголова.
      — Бьем тебе челом, владыко, и молим благословить Новгород на новое житие со выборные люди в начальниках.
      Связанный по рукам и ногам, воевода завопил:
      — Не внемли гаду сему! То он всей смуте начальник.
      Митрополит, не удостоив взглядом бившегося у ног его воеводу, повернулся к церкви.
      — Коль противу сего мздоимца-воеводы восстали людишки — благослови их, Господи сил, на победу.

* * *

      Новгородцы ожили. Стрелецкий полуголова, избранный всенародно воеводою, с утра до ночи трудился, щедро награждая людишек зерном, которым завалены были господарские и монастырские закрома. Рекою лились вино, пиво и мед. Холопи, в одеждах бояр и торговых гостей, неустанно чинили суд и расправу над не успевшими скрыться господарями.
      Расправившись с врагами своими, начальными людьми, выборные решили, что сделали все для своего освобождения, и предались непробудному пьянству. Разбойники, бежавшие из темниц, почуяв безнаказанность, принялись за грабежи и убийства. В городе не прекращались пожары.
      Торговые люди, истосковавшиеся по своим ларям, не выдержали пренебрегая опасностью, собрали раду.
      — Ты на воеводстве сидишь, — обступили они полуголову, — а не зришь, что рушится град наш сиротствующий.
      Хмельной воевода не внял их словам — разразился площадной бранью и, приказав схватить зачинщиков, ушел заканчивать прерванный пир.
      Никон, обряженный в поношенный подрясничек, ежедневно после обедни уходил в город. Его сопровождали толпы монахов и простолюдинов. На площади, перед церковью, митрополит опускался на колени и зычным голосом молился за «сиротствующий град».
      — Покайтесь перед государем, — со слезами в голосе увещевал он толпу, вставая с колен после молитвы, — внемлите молению моему и гласу всевышнего. Как сгинет без солнца земля, так да погибнет народ без Богом помазанного царя-государя!
      Наконец как-то ночью в митрополичью опочивальню ворвался сияющий келарь.
      — Владыко, владыко, — затормошил он спящего, — добрые вести, владыко!
      Никон очумело вскочил и нащупал в изголовье секиру.
      — То я, владыко! — испуганно отступил келарь, и тут же весело хлопнул в ладони: — Конец пришел вольнице! Конец беззаконию богопротивному. Нащокин расправился с Псковом и грядет во славе к Новгороду.

* * *

      Слух об усмирении псковичей быстро докатился до новгородцев. Всполошенные толпы высыпали на торговую площадь держать совет. Оставшиеся в живых господари и приказные выползли из своих убежищ.
      Полуголова не рискнул идти на площадь. Пораздумав, он направился к митрополичьим покоям.
      Никон не вышел к воеводе, выслав к нему келаря.
      — Недужится владыке, — печально вздохнул монах. — Мне же наказал бить тебе челом, не покажешь ли нам милость, не отстоишь ли обедню в моленной.
      Польщенный воевода отпустил сопровождавших его друзей и доверчиво пошел за келарем.
      — Пожалуй, — услужливо распахнул перед ним дверь монах.
      Гость переступил через высокий порог и тут же половица с грохотом провалилась под его ногами.
      — Поостынь маненько, воеводушко смердов, — хихикнул келарь и захлопнул дверь.
      На площади бушевала толпа. Одни с кулаками наступали на выборных, требуя немедленного создания дружины, другие призывали к бегству в леса, третьи настаивали на бескровной сдаче города Нащокинской рати. Монахи сновали в толпе и, непрестанно крестясь, взывали к небу.
      — Ты, Господи, зришь туту нашу горькую. Вразуми рабов Твоих смириться перед Тобой и преславным помазанником Твоим.
      После жестоких споров противники Никона махнули на все рукою и сдались.
      В тот же день выборные отправились на Москву — бить челом государю на бояр и приказных, доведших людишек до бунта, и принести повинную от лица всего Новгорода.

* * *

      После двухдневного заточения стрелецкого полуголову повели на конюшню.
      — Новгородскому воеводе поклон и многая лета! — встретил его с усмешкою митрополит, но, едва узник сделал движение, чтобы подойти под благословение, келарь повалил его на землю и мигнул катам.
      — Секите!
      Два послушника, исполнявшие обязанности катов, набросились на воеводу и сорвали с него одежду.
      Чем больше кричал истязаемый, тем беспощаднее его секли. Когда спина узника обратилась в сплошную рану, Никон перекрестился, деловито снял с гвоздя саблю и собственноручно рассек ему пятки.
      — Выбросить псам!
      Заблаговестили к обедне. Келарь засуетился, принес ведерко с водой и, смыв кровь с рук владыки, подал ему посох.
      Домовая церковь при митрополичьих покоях была битком набита молящимися. Все именитые люди Новгорода, уцелевшие от расправы, пришли поклониться Никону и отслушать торжественное молебствование.
      После службы митрополит вышел на паперть; приказав всем стать на колени, обличающе бросил:
      — Вы!… Вы град сей богоспасаемый довели до погибели!
      Молящиеся покорно склонили головы и молчали.
      С каждым словом Никон распалялся все более.
      — Ибо мало потчевали батогами холопей своих, распустили потворством своим!… Аль позабыли, что на то и даны Богом черные людишки, чтобы господари наущали их смирению и тем уготовали им путь к блаженству в будущей жизни?
      Один из торговых людей клятвенно поднял руку.
      — Обетование даем творить отселе по глаголу твоему, владыко!

* * *

      Новгородские послы прибыли на Москву. Окольничий проводил их в Кремль и выстроил на площади у Большой Палаты .
      Вдоль Средней Палаты, что ютилась между Большой и Благовещенским собором, в ожидании государева выхода, разгуливали думные бояре и стрельцы.
      Царь нетерпеливо поглядывал в окно и то и дело стремился выйти к послам, но каждый раз его сдерживали Милославский и Стрешнев.
      — Не срок, государь, — в один голос увещевали они. — Погоди гонцов от Новгородского митрополита. Сейчас должны прискакать.
      Небо заволакивало тучами. Кремль темнел, супился. Под окном о чем-то чуть слышно шепталась с сумерками зябко нахохлившаяся трава; плакучая ива, прилепившаяся к воротам, ведущим из внутреннего двора на площадь, теряла свои обычные очертания и, казалось, отделяется от земли, уходит куда-то расплывчатым туманным пятном. Точно голодные мыши, надоедливо скреблись о стены занесенные ветром осенние листья.
      Выборные с тревогою поглядывали на царевы покои.
      — Нейдет государь, — сиротливо жаловались они и, точно в предчувствии беды, тесней прижимались друг к другу.
      Наконец на крыльце показалась сутулая фигура Ильи Даниловича.
      — А что я сказывал, — радостно шепнул соседу один из послов, — как пить дать, пожалует сейчас и сам царь-государь! Не зря слух идет, будто царь усердно внемлет ныне печалованиям холопьим, а сильных людей из царства выводит.
      Милославский что-то шепнул думному дворянину и скрылся в хоромах. Дворянин стремглав бросился на Красную площадь, навстречу скакавшему во весь опор всаднику.
      — Откель?
      Всадник сдержал коня.
      — От митрополита Новгородского, да от Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина с благою вестью!
      Спрыгнув с коня, гонец направился к воротам, ведущим в Передние Переходы, но дворянин приказал ему идти во дворец обходным путем.
      Узнав от вестника об окончательном усмирении псковичей, Алексей сразу преобразился.
      — Не выйду к смутьянам! — объявил он, важно развалясь в кресле. — Всех их вон из Кремля!
      — И то, по всему двору ихним духом смердит, — поддакнул Стрешнев и заковылял к двери.
      Илья Данилович остановил его:
      — Гоже ли так?
      — И всегда-то ты, Ильюшка, нашей воле противоборствуешь, — недовольно произнес Алексей.
      Милославский припал к руке государя.
      — Не противоборствую, а о благоденствии твоем печалуюсь. Гнать всегда время найдется, а ныне вместно по-родительски на их кручины попечаловаться да посулы добрые посулить. То ли дело — вернутся в Новгород, о государе всем с великой любовью людишкам сказывать будут.
      Царь задумчиво почесал поясницу и воззрился на тестя.
      — И то, Данилович! Пускай о государе своем с великой любовью сказывают людишкам.
      Стрешнев с презрением оглядел Милославского.
      — Не внемли ему, государь! Не тем славны были великие князья российской земли, что с холопями слезы точили. Помяни деда своего, Филарета, да еще Грозного царя помяни! Не ухмылкою, но величием покоряли они противоборствующих!
      Алексей встал и гордо запрокинул голову.
      — И то!… Не ухмылкою, а величием покоряли они противоборствующих!
      И, посовещавшись с ближними, выслал тестя к послам.
      — Внемлите, — буркнул себе под нос Илья Данилович, представ пред выборными. — Царь-государь показал мне милость замест него слово вам молвить.
      Послы опустились на колени.
      — А сказывает царь-государь, что холопы-де государевы и сироты великим государям николи не указывали. Псковичам и новгородцам надобно было челом бить до нынешнего смятения, а не самим управляться. А того николи не бывало, чтоб мужики со бояре, окольничие и воеводы у расправных дел были, и впредь не будет того!