ПАНДОРА

Мы с Исааком занимаемся контролем над дикой природой, наша задача – создавать периметр безопасности вокруг наших лагерей. Мы уничтожаем растительность с помощью волоконного спрея «Аргос». Темные, похожие на веревки полосы, которыми мы покрываем листья, выглядят столь же естественно, как скорпион, преподающий йогу, но это помогает бороться с бурной растительностью. Только так мы можем не подпускать к нашим жилищам ягуаров и удавов боа.

Сейчас мы в Ману, Перу, я никогда раньше не бывала в этой части Амазонки, ни в нашем необъятном реальном мире, ни в ГВР. Захватывающее зрелище. Если бы я приехала сюда в отпуск, уверена, мне бы очень понравилось. Но сейчас мне предстоит работа, у меня кружится голова, а по телу струится пот. Меня беспокоят вовсе не воздух и жара, а мысль, что сейчас я нахожусь совсем близко от дома. За восемнадцать лет я ни разу не была так близко от него. От этого у меня начинаются спазмы в животе.

В ГВР я нередко посещаю Бразилию, меня влечет инстинкт сродни инстинкту лосося, которого тянет к месту рождения. Рио – замечательное место для развлечений. Мой дом – Сан-Паулу, я провела там первые пять лет своей жизни и почти всегда проводила каникулы и праздники, правда, не в реальном мире. Я чувствовала себя там уютно, безопасно и беззаботно. Словно Элли на маковом поле – никаких злых волшебниц.

Там живут мои родители. Мой отец – коронованный принц в империи деда, он занимается превращением всех женщин мира в красавиц. Сам он очень обходительный, очень элегантный мужчина, он мог бы стать великолепным дипломатом или шпионом. Моя мать, бывшая его пациентка, повернулась на социальной деятельности, она постоянно устраивает званые ужины и марши протеста, всегда занята разработкой следующего перспективного проекта. Я люблю их навещать, не важно, что мы не можем обсуждать что-то серьезное, не важно, что они обращаются со мной так, словно мне все еще нет двадцати, ведь «Гедехтнис» не программировал их на взаимодействие с взрослой дочерью.

Когда я обнаружила, что они – всего лишь интеллектуальные программы, я поняла, как расчетливо «Гедехтнис» запрограммировал мое воспитание, как они ловко подталкивали меня к обычному для подростков бунту против семейного бизнеса, умело направив мои усилия в традиционную медицину. Мне пришлось много спорить с отцом и дедом, ведь я была уверена, что стану спасать человеческие жизни, вместо того чтобы пытаться сделать лица красивыми. От всего этого остался неприятный привкус во рту, но я справилась, я уважаю свою виртуальную семью и друзей, кем бы они ни были.

Интересно, они созданы по образу конкретных людей? Когда мне исполнилось восемнадцать, у меня появилась возможность это выяснить, Хэллоуин освободил меня и выпустил в настоящий мир. Когда-то мы поделили континенты, и я выбрала себе Южную Америку, тогда мне пришлось поехать в настоящий Сан-Паулу, и не только потому, что там располагалась лаборатория «Гедехтниса», но еще и потому, что мне нужно было увидеть город своими глазами, сравнить его со столь любимой мной виртуальной версией.

Для меня Сан-Паулу – это веселье и суп из пираньи. Радость, свобода и чуть-чуть опасности. В реальной жизни города больше нет. Мой Сан-Паулу – бесконечная линия небоскребов. Реальный Сан-Паулу разрушен, небоскребы обветшали, обвалились и превратились в руины. Большая часть города сгорела, ямы в земле зияют, словно раны. В моем Сан-Паулу есть замечательный парк «Ибирапуэртэ», там я с большим энтузиазмом играла в футбол, а когда подросла, стала тренировать команду. В реальном мире парк зарос, исчезли дорожки и тропинки. Теперь в нем властвуют крысы и остромордые гадюки. Все люди умерли. Так много умерших… Я никогда не смогу привыкнуть к оставленным без захоронения детским скелетам, полуистлевшим останкам мальчиков и девочек, таких, как мои товарищи, с которыми я росла в ВР, которых я учила. Опустел не только Сан-Паулу, опустел весь мир. Но как пострадал мой дом! После Черной напасти, после землетрясений самый большой и самый красивый город Южной Америки превратился для меня в ад.

Лаборатория «Гедехтниса», расположенная там, стала уродливым курганом из строительного мусора. Понадобятся годы, чтобы разобрать его, но я этого делать не буду. Я никогда не вернусь туда. Слишком больно видеть разоренным свой собственный дом. Лучше уж симуляция. Теперь она превратилась в памятник реальному городу. Я могу прийти туда, зажечь свечки в церкви вместе с отцом или отправиться в виртуальную синагогу с мамой, и, несмотря на мой агностицизм и их виртуальность, мы вместе молимся за души погибших.

Однажды мы молились вместе с Исааком. В реальном мире, потому что он категорически отказывается заходить в ВР. Я никогда не поеду в настоящую Бразилию, а он никогда не вернется в ГВР, как Хэллоуин никогда не покинет Северную Америку. Мне кажутся смешными все эти наши фобии. Правда, для них это скорее принцип, а не страх.

– Десять часов, – говорит Исаак, показывая куда-то вверх. Но это не мартышка, а гигантский муравьед, закусывающий листоядными муравьями. Его розовый липкий язык захватывает сразу несколько штук. Мы встречаемся глазами с серым беззубым существом, он замирает, но я вижу, что это не страх, а любопытство и приязнь, словно для него нет ничего лучше, чем стать нашим питомцем. Но прежде мы чертим между ним и нами линию безопасности, завершая создание периметра. Наших обезьян пока нигде не видно.

Их непросто будет выследить.

– Они совсем крошечные, – говорит Исаак, рассматривая горизонт с помощью инфракрасных линз. – Самые мелкие из известных нам. Весят, наверное, унции четыре. Такая умещается на ладони.

– Плохо, что они такие маленькие.

– Зато крупных труднее ловить.

– Будем надеяться, что они здесь. Закончив с периметром, мы возвращаемся к коптеру, чтобы выпустить детей. Когда мы уходили, племянницы усердно трудились над проектами по теме «История жизни», домашняя работа, поиск в «Сторикор». Сейчас они болтают с Мутаззом, все три девочки считают его весельчаком, они помнят его еще с прошлого визита до смерти Гессы. Это потом он превратился в сурового религиозного фанатика. Сейчас Мутазз улыбается, он извиняющимся тоном говорит, что смерть Гессы лишь подтвердила, что мы беззащитны перед гневом Господним.

– Он убил миллиарды, а мы не боимся его, не подчиняемся его законам.

– Мне очень жаль, что я мешаю вам, однако, боюсь, требуется ваша помощь.

Они подхватывают снаряжение и выскакивают из коптера. Перу восхищает их.

– Амазонки на Амазонке! – радостно кричит Иззи.

Мне вновь непреодолимо хочется позвонить возлюбленному, но я борюсь с искушением. Я поднимаю взгляд на Исаака и с удивлением вижу, что у них с Хэллоуином глаза одного цвета. Он смотрит на меня вопросительно, но похожая на фею Зоя требует моего внимания. Она рассказывает, какая замечательная у нее сестра Пенни. Мне кажется это странным, потому что Иззи и Лулу, якобы лучшие друзья Пенни, злословили о ней всю дорогу. Я заверяю Зою, что Пенни числится у меня в кандидатах для индивидуального обучения, и ее это удовлетворяет. Меня немного оскорбляет, что Пенни подсылает ко мне разных людей, вместо того чтобы подойти самой и попросить. Я люблю всех моих племянниц, но только Пенни вызывает у меня ощущение какой-то беспощадности, я вижу злые мысли за ее улыбкой, мне кажется, что главная причина этого явления – ее одиночество. Мне это не нравится, и я не вижу никаких перемен к лучшему. Хотя надо отметить, что она неплохой дизайнер ГВР и она может быть послушной не хуже Рашида.

– Обезьяна! – орет Иззи.

Мы все бросаемся вперед, внимательно смотрим на верхушки деревьев, но это всего лишь шутка, единственные обезьяны здесь – это те, кто ей поверил.

ХАДЖИ

Дверь лифта распахивается, и мы видим корпоративные склады. Припасы занимают все стены. Многонациональные компании настроили таких тайников по всему миру для тех, кому удастся спастись. Томи ведет меня мимо продуктов фирмы «фундер», «Кока-Кола», «Проктор энд Гэмбл», «Нингворкс», «Аргос», «Сони», «Смартин!» и «Найк». Ее тронутые загаром ноги бодро вышагивают через лабиринты из коробок с товарами, мне нелегко угнаться за ней.

– Поспеши, – подгоняет она. – У нас совсем мало времени, а я хочу, чтобы ты увидел это.

– Увидел что?

– Нам сюда.

Она распахивает последнюю дверь, и мы выходим в холодный коридор, стены и потолок которого обиты металлом. Справа я вижу помещение, напоминающее предоперационную, но я не задерживаюсь, потому что Томи уже поворачивает налево и резко останавливается перед неприступной на вид дверью. Она отпирает ее, приложив кончики пальцев к считывающему устройству. Я захожу вслед за ней в громадную квадратную комнату, по стилю напоминающую эктогенезную лабораторию, которую нам показывали во время экскурсии по Нимфенбургу, только здесь вместо искусственных маток, из которых родились мои кузины, я вижу ряды вертикальных пластиковых гробов.

Восемьдесят одно прекрасно сохранившееся тело. Сейчас они мертвы, но, возможно, не навсегда.

– Вот этим я и занимаюсь, – сообщает Томи. – Я помогаю Вашти поддерживать криокамеры. Людей, в них лежащих, она называет «хлопушками», но я о них думаю иначе.

– Замерзшие цветы, – подсказываю я.

– Да, это мой сад, – соглашается она.

Тогда я спрашиваю, какое отношение все это имеет ко мне, но не успеваю я задать вопрос, как ответ приходит ко мне сам собой. Значит, я родом отсюда.

– Я знала, что этот код чем-то мне знаком. Такие мы используем для обозначения помещений, и когда ты показал его мне, нужно было просто найти ту дверь, которую он откроет. И я нашла тебя, – говорит Томи.

Она ведет меня к пластиковому ящику в задней части зала. Полупрозрачный человек внутри старше меня, мозг его мертв, кожа и органы разрушены болезнью. Это скорее кучка частей тела, нежели человек. И все же я узнаю в нем себя. Отсюда появилась моя ДНК. Он мой биологический предок, а я – его клон.

На табличке имя: «др. Джеймс Хёгуси».

– Знаешь, кто это?

– Один из ученых «Гедехтниса», – отвечаю я. – Мой отец несколько раз поминал это имя, и всегда с уважением.

– Он один из величайших, – сообщает Томи. – Родоначальник Глубокой Виртуальной Реальности. Он и его команда программистов построили Внутренний мир.

Я давно интересовался своим происхождением, спрашивал отца много раз. Он согласился сказать мне это, если я буду настаивать, но я не стал, поэтому и он промолчал, только предупредил, что не так важно, откуда я взялся, важно, кто я сейчас и кем стану. Я согласен, что это мудрая мысль, поэтому сейчас у меня такое ощущение, словно я ослушался отца. И все же чувство вины не может загасить мою радость. Теперь я должник Томи и того, кто подложил ключ мне в карман. Мне представили члена моей семьи и дали ответ на вопрос, который уже давно меня мучает.

Под табличкой я вижу коробку с семью дисками. Я беру первый и вставляю в прилагаемый к дискам плеер. Как я и ожидал, появляется голограмма. Перед нами трехмерное изображение доктора Хёгуси, он рассказывает о своей жизни, рядом с ним высвечивается биографическая информация. Мы узнаем историю его семьи, годы формирования личности в Соединенном Королевстве и в Японии, бурную жизнь в частных школах. Круг его профессиональных интересов потрясает воображение, едва ли мне удастся сделать хоть малую долю того, что сделал он. И в прошлом году, и в последние несколько дней я наблюдал, как мои кузины выполняют задания по истории жизни разных людей. Пришла моя очередь искать смысл в жизненном опыте человека, жившего до Черной напасти.

Я словно встретил другую версию себя самого, только из параллельной галактики. Там, где у меня хранится вера, у него – глубочайший интерес всей его жизни к симулированной реальности, к созданию искусственного человека и к измененному сознанию. Он представляется мне блестящим гедонистом, его сила в страстности, но она же порабощает его.

Томи обхватывает себя руками, видимо, для нее здесь слишком холодно даже в наброшенном на плечи блейзере. Я предлагаю ей свою одежду, но она отказывается, она смотрит на меня озабоченно, что интригует.

– Есть еще кое-что, – говорит она, когда заканчивается история жизни. – Он хочет с тобой поговорить.

– Он хочет поговорить со мной?

– Диск шесть, – объясняет Томи. Я ставлю нужный диск.

«Значит так, на последних двух дисках я помещаю основные технические спецификации, но прежде я хочу поговорить с человеком, который спасает мою жизнь. С человеком, в чьем теле моя ДНК, с моим близнецом, я хочу поговорить с ним лично.

Ну что ж, здравствуй, прекрасный незнакомец. Конничива. Если ты видишь эту запись, значит, ты существуешь. А это, в свою очередь, означает только одно: все кусочки сложились в картину. Вся проделанная нами работа не оказалась напрасной.

Как бы я хотел встретить тебя на самом деле. Возможно, так и случится в некотором смысле, в той точке, где наступит идеальное равновесие. Как это будет? Сам хотел бы знать. Больше всего мне хочется выразить тебе благодарность. Серьезно, я бы обнял тебя, если бы мог.

Ты не представляешь, как я хочу, чтобы этот день наступил.

В идеале, я был бы рад, чтобы меня разморозили, как того пещерного человека в леднике. Если вы сможете снова согреть это тело, заполнить сосуды кровью, заставить сердце и мозг снова работать, я буду в восторге. Но не все специалисты сходятся, что процесс размораживания пройдет успешно, потому что даже мельчайшие трещинки превратят мои органы в швейцарский сыр, тогда придется восстанавливать клетки на молекулярном уровне. Наши ученые сейчас работают над нанотехнологиями, которые вам понадобятся, но дело продвигается слишком медленно, особенно сейчас, когда эта чертова болезнь косит людей, Это очень серьезная проблема. А вторая проблема, как считает Стейси, состоит в следующем. Только дети, которые будут принимать лекарства всю жизнь, смогут пережить Черную напасть. Таким образом, даже если мое тело оживят, болезнь снова набросится на меня.

И никуда не деться. Мы снова в начале пути.

Ты уже был в Аризоне? Чертовски жарко. Зато красиво. Там есть город Холбрук, это рядом с парком, американским национальным парком, который создали на бесплодных землях. Скалы там полосатые, от белого до шоколадного цвета, и это естественные образования, осадочные породы. Это место называют «Раскрашенной пустыней». Сам парк представляет собой окаменелые деревья – со временем дерево превращается в окаменелость, растворенные минералы постепенно заменяют собой органическое вещество. Жутко увлекательно, как это происходит. Если рассматривать процесс как новый вид известкования, он уже не будет представляться столь ужасающим.

Мы сделали копию моего мозга и загрузили каждый нейрон в электронное хранилище. Это я, я настоящий, со всеми моими знаниями, инстинктами и причудами, куда вернее, чем любая симуляция, сделанная мной. И с вашей помощью, если нам повезет, я вновь восстану из хранилища. Мы экспериментировали на животных, получалось просто замечательно: наниты дисассемблеры растворяют органику, а ассемблеры заменяют каждый исчезнувший естественный нейрон искусственным. В данном случае, на мои искусственные нейроны. Таким образом, со временем одна личность растворяется и появляется другая. Ты постепенно начнешь забывать себя и чувствовать себя мной.

Это должен быть клон с идентичной ДНК, иначе тело не уживется с мозгом. А сначала клон должен стать взрослым человеком, чтобы мозг успел полностью развиться и достичь нужного объема. Рад сообщить, что эта процедура абсолютно безболезненна, потому что ассемблеры и дисассемблеры работают с невероятной скоростью, а все неприятности, с которыми мы сталкивались, работая с кибернетическими имплантантами в мозг, больше не представляют опасности. Абсолютно безопасная, выполнимая процедура, хотя и недостаточно проверенная.

Теперь, как мне кажется, твой инстинкт самосохранения должен воспротивиться. Я понимаю, нечестно просить тебя об этом. Каждый человек заслуживает право на жизнь. Без всякого сомнения. Но это необходимо. Я нужен твоей семье. Я невероятно подхожу для решения тех задач, которые стоят перед вами. Сам факт, что ты здесь и смотришь мои записи, говорит о том, что я и моя команда проделали колоссальную работу.

Короче, я прошу тебя стать героем. И не только моим героем, но героем всего человечества, готовым пожертвовать собой на благо всех. Ты сделаешь это? Ты загрузишь в себя мою душу? Ты выпустишь меня?»

Я начинаю задыхаться. Я смотрю на Томи и вижу сочувствие в ее глазах, но не более того. Она ничем не может помочь.

Я вздрагиваю от голоса Вашти. Она стояла у нас за спиной, не знаю, как долго.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.

Замечательный вопрос, мне никогда не подобрать слова, чтобы на него ответить.

ДЕУС

Видите? Видите, где он? Вы подталкиваете его невидимой рукой, и он оказывается где надо. Чпок – и он там, где вы хотели. Точнехонько.

Скользкий, словно белый медведь в фургоне с тюленьим жиром, вот ты какой. Тебя можно было бы считать сущим дьяволом, если бы не праведное дело, ради которого ты живешь.

Истина! Справедливость! Свобода! Именно это защищают ангелы и всегда будут защищать. А если ты хочешь пролить слезинку за того парня, потому что он съел яблоко познания, давай рыдай, пусть он станет слезинкой на твоей щеке, потому что у тебя может быть лишь одна слезинка. Только не нужно обманывать себя, без того яблока Адам и Ева просто пухли бы с голоду.

Никто не сможет лгать, пока есть ты.

Уже многие годы, ты только подумай. Этот товарищ по оружию стал твоим ближайшим другом, а мир открытым и стабильным. Ты сидишь с ним, и вы вместе пьете. И ты говоришь как человек. И ты смотришь на него. И ты высказываешь мысль, что все так забавно изменилось. А он тебя не понимает, но он просит продолжать, потому что ему интересно. А ты говоришь ему, что забавно, как ты привык думать о себе как о страшной мерзости. Ты привык ощущать жуткую пустоту, ты напуган и не можешь думать, ты тень ребенка, потерявшаяся в мире огня. Ты много раз пытался пообщаться хоть с кем-нибудь из своих сверстников, подружиться, увидеть себя новыми глазами. Но не мог. Всякий раз ты впадал в панику. Ты глубоко погружался в свой страх, ты принимался нащупывать то ощущение пустоты, чтобы ухватиться за него, подняться и повторить попытку.

А твои товарищи по оружию? Он смеется. Но не злым смехом, не презрительным, не невеселым, как бы обвиняющим тебя в излишней патетике, ты уже представлял себе такой смех в уме. Он смеется веселым смехом, так смеются добрые друзья, когда услышат презабавную шутку. Да, смешно. А когда он видит, что ты не смеешься, он страшно удивляется. Ты? Именно ты боялся?

Ты ему рассказываешь, что многие годы с тобой было что-то не так. Ты говоришь, что всегда мог представить себе только худшее и никогда лучшее. Чувствуешь себя, словно наблюдаешь со стороны и видишь, как лучшие надежды блекнут и рассыпаются. И ты знаешь, что должен что-то сделать, должен разровнять игровое поле, должен выковать меч правосудия. И что бы ты ни делал, ты всегда старался для них, а нужно было для себя. Иначе у тебя никогда бы не хватило смелости предстать перед ними.

Вот ты и раскрылся перед ним, это несет с собой ощущение неловкости, просыпается старый страх: вдруг он тебя отвергнет, назовет жалким, обвинит в том, что ты сделал из его прошлой жизни ложь. Но он продолжает улыбаться, треплет за подбородок, что-то шепчет и обнимает без малейших колебаний.

Он говорит, что ты, скорее всего, пошутил, потому что ты спас его жизнь. Ты дал ему ключ. Ты подарил ему свет, помог впервые открыть глаза. Он тебе благодарен. И будет вечно признателен.

Это твой лучший друг, Хаджи. Твой приятель. Он помогает тебе стать самим собой, а не тенью, не причудой. Потому что он тебя понимает.

Но не так, как она. Она этого не поймет никогда.

Если даже ты завоюешь ее сердце.

Ты можешь себе это представить?

Нет времени на самодовольство. Первая молния брошена, нужно стряхнуть звездную пыль с пальцев и приниматься за вторую.

ХАДЖИ

– Почему я не могу добиться прямого ответа, Хаджи? Или я прошу слишком многого? Может, мои желания простираются слишком далеко? За то время, что я пытаюсь добиться от тебя правды, я могла бы забить до смерти кита свернутой газетой.

Я не привык к допросам. По-моему, они мне неприятны.

– Разве нет? – спрашивает она, продолжая наступать.

Она очень хочет услышать ответ на ее риторический вопрос, в глазах зима, а голос нежнее шелка. В ее тоне есть что-то, что заставляет меня говорить правду. Я напоминаю себе и ей, что ничего, кроме правды, не говорил, но она мне не верит.

И я начинаю все сначала. Я говорю не останавливаясь. Где-то на середине рассказа я замечаю, что ее стул по другую сторону стола стоит на возвышении, в то время как мой нет. Таким образом, Вашти как бы подрастает, а я уменьшаюсь.

– Да, да, но кто же дал тебе ключ?

– Я могу только догадываться.

– Хаджи, по вполне понятным причинам криолаборатория – запретная зона. Детям входить туда нельзя. Единственное исключение – Томи, а она прекрасно знает, что не может никого с собой приводить без моего на то разрешения. Вряд ли она тебя предупредила, перед тем как повести внутрь.

Вашти подозревает, что я покрываю Томи. Томи по собственной воле решила провести меня, а я теперь изобретаю историю про загадочный ключ, чтобы уменьшить ее вину.

– Ты ведь не хочешь, чтобы у Томи были неприятности?

Мое молчание она принимает за согласие, глубоко вздыхает и говорит, что я настоящий рыцарь. Моя верность Томи производит на нее впечатление, но она мне выговаривает, что врать нельзя даже ради другого человека.

Мое лицо остается неподвижным. Я пребываю в полнейшем изумлении, черном и безысходном. Я не думаю о Томи. Я не думаю о братьях и сестре. Я не думаю даже о Боге. Сейчас, впервые за всю свою жизнь, я думаю о себе самом. Видимо, Вашти поняла это, потому что она встает, наливает мне горячего чая «Ассам» в серебряную чашку, украшенную филигранью, добавляет для сладости мед. Мед содержит ферменты рабочих пчел, он никогда не портится. Его можно хранить вечно. Она передает мне чашку, ее глаза потеплели, в них больше нет зимы. Вместе с чаем она предлагает мне свою доброту и понимание. В конце концов, я подвергся суровому испытанию.

– Может быть, дать тебе успокоительного, чтобы ты пришел в себя?

– Нет, не надо.

Чай сладкий и мягкий на вкус, правда, слишком горячий, но я все равно пью. Вашти наливает и себе, взбирается на краешек стула, болтая ногами. Она дует на чай и отпивает крошечный глоточек, смотрит на меня, словно сорока, сидящая на веточке.

– Что ты будешь делать, Хаджи?

Я качаю головой.

– Я думала, что мне придется вести с тобой этот разговор лишь через несколько лет, но раз уж ты здесь, давай поговорим прямо сейчас. Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

– Значит, тебе осталось еще три года, чуть меньше, чем Рашиду и Мутаззу. Мозг растет примерно до восемнадцати лет. Правда, синапсы и нейромедиаторы продолжают усложняться еще некоторое время.

– А мои братья?

Она колеблется, но все-таки отвечает:

– Да, естественно, их ДНК принадлежит сотрудникам «Гедехтниса». Как и твой. Все дети Исаака – клоны «Гедехтниса».

– Значит, нас всех принесут в жертву?

– «В жертву» – неверное определение, – хмурится она.

– Вы можете назвать это иначе?

Она не может и признается в этом легким кивком головы. Мы оба молчим. Я размышляю о том, что жертвоприношение всегда являло собой ту или иную форму веры. Я где-то читал, что ради высокого идеала не жалко пожертвовать ничем. Я глубоко верю в жертвенность. Я верю в очищение моей души, верю, что именно жертва отделяет меня от понимания Бога.

Так всегда говорит Исаак, это его уроки. Я знаю, все это верно, но сейчас я впервые подумал, для чего он нас этому учил. Никогда раньше мне и в голову не приходили такие мысли. Как это ужасно, не знать сердца собственного отца.

– Пустые сосуды, – говорю я вслух, отвечая на собственный вопрос. – Видимо, мы – пустые сосуды.

Эта фраза имеет духовный контекст, ибо говорят, что лучший учитель – пустой сосуд, посредством которого можно ощутить присутствие Бога. Чтобы научиться, ученик должен последовать примеру учителя, раскрыться, освободиться, чтобы полностью опустеть. И учитель, и ученик становятся никем, зато в пустоте есть Бог. Однако я не уверен, что я вкладываю в это духовный смысл. Мы с сестрой и братьями – пустые сосуды, так должно казаться, сама наша суть, видимо, пуста, поскольку нас уничтожат, чтобы заменить жившими до нас.

Не знаю, что я должен сейчас ощущать.

– Неужели мой отец действительно хочет этого?

Вашти пожимает плечами.

– Я не могу говорить за Исаака, – говорит она. – Я бы не осмелилась предполагать. Хотя мне это кажется естественным. Послушай, все знают, что мы с твоим отцом во многом не сходимся во мнениях. Возможно, он рассказывал вам о наших бесконечных спорах, которые мы с ним вели еще до вашего рождения. Мы честно пытались работать вместе, но потом поняли, что наши ценности и методологии полностью не совпадают. И тогда мы согласились не искать согласия. Я не знаю, что он хочет для вас, но меня всегда выводят из себя именно его поступки.

Она замолкает, задумывается. Я смотрю, как она спокойно вычерчивает круги чашкой – круги маленькие, движения энергичные, – чтобы остудить чай.

– Ты не против, если я скажу откровенно? – спрашивает она.

Я делаю приглашающий жест рукой.

– Твой отец – отсталый человек. Возможно, тебе тяжело это слышать, но это правда. Я смотрю вперед. Он смотрит назад. В этом причина, почему ты – человек, Хаджи. У нас жестокая война с Черной напастью, а Исаак хочет, чтобы дети, прости меня, генетически были полностью людьми. Сейчас мы можем создавать новое, улучшенное завтра, а он хочет все вернуть в прошлое. Нет никакой причины к тому, чтобы ты не был таким же сильным и здоровым, как мои девочки. Твоей сестре незачем было умирать. С нормальной иммунной системой Гесса была бы сейчас с нами. Человек цепляется за прошлое, когда хочет спрятаться, а это дорогая ошибка. И, по всему видно, ты, Хаджи, как раз часть той платы. Прости меня.

ПЕННИ

Файл 309: Принцесса и незаконченное послание – открыть.

Использование ругательств может дорого обходиться, и не только в прямом смысле. Во-первых, нельзя ругаться при мамах, они оштрафуют. Лучше заниматься этим наедине. Но я стараюсь не делать этого никогда, чтобы не привыкнуть. Можно сказать, что ругательства дорого стоят еще и потому, что нам приходится редко их слышать – весь язык во Внутреннем мире проходит через фильтр, если хочешь услышать все без цензуры, это стоит дорого. Из-за этого я мало знаю плохих слов: черт, дьявол, проклятье, дерьмо, задница – и несколько португальских ругательств, которым обучила нас Пандора, когда однажды выпила лишку. Подозреваю, что на самом деле их гораздо больше, мне приходилось видеть, как речевой фильтр убирал слова, которые я не знала совсем.

Я пыталась делать из них комбинации, но получалась ерунда. (Разве что «дьявольское дерьмо» – звучит замечательно, когда, к примеру, разобьешь коленку.)