ХАДЖИ

Когда я звоню по телефону, слышу, как на том конце поют мои кузины. Эту песню пел мне отец, когда я был маленьким, простенькая песенка про то, как можно находить радость в обычных повседневных занятиях. Они собирают фрукты с высоченного, самым непостижимым образом переплетенного дерева, его длинные гибкие ветви спускаются до самой земли, как бы обнимая перуанскую почву. На заднем плане я вижу отца. Он рад мне и говорит, что хотел бы, чтобы я был там с ними.

Они собирают приманку для маленькой обезьянки, которая либо есть на самом деле, либо ее нет вообще. Он говорит, что снимок со спутника очень нечеткий. Так что животное, спрыгнувшее с ветки, вполне может оказаться карликовой обезьянкой, но сказать это с уверенностью невозможно.

– Желаю удачи, – говорю я. – Ты любишь меня?

– Конечно люблю, Хаджи.

– Действительно? Что ты любишь во мне?

– Тебя что-то беспокоит?

– Когда-то ты говорил, что ни один отец не любит так своего сына, как Бог любит тех, кто следует Его путем. Это верно?

– Ты и сам знаешь, что верно.

– Тогда правильно ли будет утверждать, что ты любишь меня меньше, чем Бог?

– Правильно будет сказать, что мы оба следуем за Ним, и Его любовь к нам отражается в том, как мы любим друг друга.

Я молча смотрю на него, все мои чувства спутались, словно моток веревки.

– Думаю, что я догадываюсь, о чем идет речь, – говорит он.

– Догадываешься?

– Ты открыл новый образ жизни, путь, по которому идут твои кузины, он нравится тебе больше, может, ты завидуешь, может быть, озадачен, и у тебя множество вопросов. Не исключено, что ты винишь меня в том, что столько лет я не показывал тебе этого. Если ты действительно это чувствуешь, я должен попросить у тебя прощения, но пойми, прошу тебя, я защищал тебя от Нимфенбурга, сколько мог. Но делал я это не из эгоизма, а потому, что считал, что тебе нужны ориентиры, чтобы увидеть все как оно есть, составить свое мнение, вместо того чтобы неотвратимо поддаться множеству соблазнов.

– Я не Мутазз и не Рашид. Здесь я стал мудрее. Отъезд домой сделает еще мудрее. Я вовсе не виню тебя за то, что ты долго удерживал меня.

– Значит, я тебя не понял, – признался отец.

– И я тебя тоже, – ответил я.

– Хаджи, говори, пожалуйста, понятно, – попросил он, его скулы напряглись, а в глазах появилась отеческая озабоченность.

Я боюсь говорить. Мне нужно сначала глубоко вздохнуть и остановить круговерть слов и мыслей, вихрем несущихся у меня в голове.

– Вашти велела мне не позволять тебе делать это, – слышу я себя будто со стороны. – Она сказала, что ты не можешь меня заставить, что я не должен поддаваться тебе.

– О чем речь? Что там у вас произошло?

– Не расскажешь ли ты мне про Джеймса Хёгуси?

Длиннохвостый ара с ярко-красными крыльями, кончики которых окрашены желтым и голубым цветом, проносится мимо, на лету он выхватывает из груды собранных фруктов один. Мы не обращаем на него внимания. Я всматриваюсь в лицо отца. На нем ничего не прочесть.

– Я хотел, чтобы ты узнал об этом иначе.

– Но я узнал.

– И теперь ты растерян?

– Растерян?

– Доктор Хёгуси был великим человеком и мечтателем, но он во многом добился успехов. Он лишь источник генетических материалов для тебя. Я, естественно, не ожидаю, что ты будешь с ним состязаться или пытаться сравнивать себя с ним. Для тебя будет лучше сосредоточиться на своих собственных достижениях, на собственном будущем.

– И какое у меня может быть будущее? Стать вместилищем для души умершего?

– Теперь понимаю, – говорит он, в его обсидиановых глазах вспыхивает огонек. – Ты просмотрел все диски. Ой, Хаджи, ты все неправильно понял.

– Тогда объясни.

– Ученые «Гедехтниса» – мои герои, – говорит он. – Без них никого из нас не было бы. Ну и что может быть лучшим выражением признательности им, чем использование их ДНК?

– Но на диске… – вмешиваюсь я.

Однако не заканчиваю, увидев поднятый палец отца. Я его перебил. Обычно я так не поступаю.

– Прежде чем взять генетический образец, я захотел узнать их получше, – продолжает он, – поэтому просмотрел все диски. Да, группа ученых выразила желание быть клонированными, да, часть из них хотела, чтобы эти клоны превратились в коробки для их мозга. Сын, когда человек знает, что умирает, и в нем есть вера в Бога, на сердце у него покой. Но когда веры нет, что обычно происходит в эти последние дни?

– Отчаяние становится для человека хлебом, а безысходность – маслом, – цитирую я, и ему это нравится.

– Так и случилось с доктором Хёгуси, – говорит он. – Но прислушайся к моим словам. Я не склонен к отчаянию, да и времена сейчас спокойные.

Его слова звучат весомо, и я начинаю чувствовать себя дураком, потому что слишком поторопился с выводами.

– Так значит, меня не принесут в жертву?

– Не больше, чем всех остальных, – улыбается он.

Я не понял. Я-то думал, что узнал свое истинное предназначение.

– Твое истинное предназначение то же, что всегда. Следовать за Богом и принимать все, что он для тебя уготовил.

– А что, если он уготовил мне это? Что, если миру будет лучше, когда вместо меня придет Хёгуси? – возражаю я.

– Что, если? На «что, если» нет времени, Хаджи. Есть время только на «есть». Придерживайся пути любви, человеческой доброты и сострадания. Что должно случиться, случится, а ты должен принять волю Бога без страха.

Он, как всегда, прав, я извиняюсь за свою глупость, и он снисходительно принимает мои извинения. Между нами больше нет напряжения, хотя что-то продолжает меня грызть, какое-то неприятное беспокойство, я никак не могу определить, что это такое.

– Как ты думаешь, зачем Вашти все это затеяла? – спрашивает он.

Он думает, что Вашти сама отвела меня в криолабораторию, поэтому я объясняю, как все произошло. Тогда лицо его становится задумчивым.

– Это ведь Вашти послала тебе ключ, – говорит он. – Она хотела, чтобы ты просмотрел диски.

Мне это в голову не пришло.

– Это вполне возможно, – соглашаюсь я. Чем больше я думаю об этом, тем сильнее моя уверенность. Я неохотно передаю ему слова Вашти о том, что он отстало мыслит, а он говорит, что слыхал от нее вещи и похуже.

– У нее нет любви к своему происхождению, она не учится на прошлых ошибках. Она абсолютист, рядящийся в одежды прогрессиста, и хотя она делает вид, что всегда поступает порядочно, в ее сердце этого нет. Она обожает творить «фитнах». – Он использует арабское слово, означающее обман и проверку веры. – Она настроила Шампань против меня. То же она хочет сделать и с моими детьми.

– Тогда зачем ты послал нас сюда?

– Чтобы вы сами могли все увидеть, – говорит он, – чтобы могли составить свое мнение. Кроме того, она – часть вашей семьи.

Прежде чем попрощаться, он зовет к телефону моих кузин. Мы немного болтаем. Зоя, которая мечтает стать экологом, рассказывает мне про извилистое дерево, с которого собирает фрукты. Это не одно дерево, а два, что и объясняет его ветвистость. Она не знает названия первого дерева, которое служит опорой, а второе – воздушная фига. Зоя рассказывает, что фига крепко обвилась вокруг первого дерева, ее крючковатые ветви укоренились в почве и сосут оттуда воду и питательные вещества – основу жизни. Это паразит.

– И живет эта фига очень долго, – говорит она. – Сотни и сотни лет.

ПАНДОРА

Мутазз удирает от разозленного пекари, хрюкающего, фыркающего зверя. Он столкнулся с животным в нескольких метрах от периметра, это – вонючая дикая свинья, со страшными клыками, вся покрытая щетиной. Вокруг шеи у нее белоснежный пушистый воротник. Она защищает свою территорию, возможно, там есть потомство, поэтому она так агрессивно настроена. Как только пекари достигает периметра – волокнистого спрея, она прекращает погоню, ее дезориентирует и отпугивает неожиданно вспыхнувший переливающийся свет и ультразвук, она бросается в обратную сторону. Мутазз сгибается пополам, пытаясь отдышаться.

– Я – ходячий парадокс: мусульманин, удирающий от свиньи, – хмурится он.

– Рада, что юмор для тебя не «харам», – улыбаюсь я ему.

– Определенно «халал», – отвечает он. – Бог любит смех, как и все остальные.

– Я и сама давно это подозревала.

Он садится на одеяло, которое я для него приготовила, и с благодарностью принимает бутылку воды. Я некоторое время просто смотрю на него, прислушиваюсь к дыханию, его и своему, к звукам природы, к гортанным крикам карликовой мартышки на деревьях. Мартышка ненастоящая, это голографический призрак когда-то жившей особи, запись пережила оригинал на несколько десятилетий. Любая любопытная обезьянка, которая заинтересуется нашей мартышкой, моментально получит дозу снотворного – таков наш план. Мутазз расставил еще и свои собственные капканы по всему лесу: пустые кокосовые орехи с кусочками фруктов внутри.

– Это старая хитрость, – объяснил Мутазз, когда мы выгружались из коптера. – Обезьянка засовывает руку в орех, чтобы вытащить приманку, но не может вытащить ее обратно с зажатой добычей. Она не хочет выпускать добычу и оказывается в плену у собственной жадности.

Хотя ловушки его примитивны, но и я, и племянницы считаем их очень обнадеживающими, это один из практических навыков, унаследованных детьми Исаака, а дети Шампань и Вашти их не имеют. Мутазз – сын Исаака еще и с другой точки зрения, он использует любое событие, чтобы кого-нибудь поучить.

– У нас у всех есть свои кокосы, – говорит он любопытным девочкам. – Это наши проблемы, наши беды, и мы постоянно носим их с собой, мы их не замечаем, мы слишком горды, чтобы расстаться с ними и впустить Бога в свою жизнь.

Я оставляю его наблюдать за остальными и ищу Исаака. Я нахожу его взволнованным. Его перемирию с Вашти нанесен серьезный удар. Он с сожалением говорит, что Вашти пыталась манипулировать его детьми, она рассказала им такое, что должен был сказать им сам Исаак. Это вынуждает его так же поступить и с ее детьми, то есть сделать игру нечестной, но он решает быть выше этого и сохранить чистоту своих помыслов. Мне не нравится то, что делает Исаак, но он выбирает благородный путь куда чаще, нежели Вашти, и за это я его уважаю.

В течение первых месяцев совместной работы напряжение между ними все росло и росло, а миротворец из меня оказался никудышный. В конце концов ситуация накалилась, Исаак и Шампань пожелали иметь настоящих детей, мальчиков и девочек, а Вашти настаивала только на девочках, рожденных с помощью искусственной матки.

Настоящие дети так и не родились. Роль Шампань в этом печальна, так что не будем вспоминать. Вашти выбрала девочек, потому что они немного устойчивее к Черной напасти, их сопротивляемость болезни чуть сильнее. Поскольку даже небольшое изменение может привести к полному истреблению человечества, Вашти не без основания объявила: «Никаких мальчиков!»

– Это война, – говорила она. – Черная напасть объявила нам войну, так зачем нам второсортные бойцы?

Исаак и Шампань потерпели поражение, не смогли вернуть человечество к прежней форме размножения с помощью секса, которым пользовались люди в течение тысячелетий, и Вашти нашла в этом подтверждение своей правоте. Но и это еще не все. Вашти считает, что все мальчики страдают от «отравления тестостероном», кстати, именно такой диагноз она поставила Меркуцио. Она очень любит вспоминать, что большинство убийц и агрессоров в истории цивилизации были мужчинами.

– Просто из практических соображений, – обычно говорила она, – если уж мы хотим избежать насилия в будущем, почему бы не начать возрождать цивилизацию с матриархата?

В таких случаях я всегда вспоминаю, что Вашти была в школе изгоем, как она насмехалась над мальчишками за то, что они пытались пускать пыль в глаза и тем разрушали учебную атмосферу. Уже тогда она любила порассуждать о матриархате, она уверяла, что когда-то это был естественный уклад жизни, это потом патриархи похитили у женщин самое главное чудо – рождение детей, включив в мифы бога-мужчину Зевса.

Но если учесть, что за последние несколько десятков лет дети рождались только из искусственных маток в эктогенезных лабораториях, можно сказать, что мы теперь играем на равных. А еще этот давний спор о Лазаре и Симоне. Останься они живы, чью сторону приняли бы они?

– Ничью, – всегда отвечаю я.

Потому что никаких сторон не было бы. Все мы работали бы вместе. И Хэллоуин с нами. Лаз сумел бы удержать нас благодаря своему природному великодушию, а Симона заражала бы своим энтузиазмом. Даже Тайлер смог бы многое изменить. А теперь нас слишком мало. Нам нужна критическая масса, но ее негде взять, и не будь я столь оптимистична, я бы сказала, что, скорее всего, ее и не будет.

Много лет назад я пыталась заполнить этот пробел, пыталась устранить идеологические разногласия между ними, но Вашти отшила меня своей обычной фразой: «Мы должны преодолевать биологические ограничения – вот и весь сказ». Я продолжала давить, спорила, что необходимо разнообразие мнений, а не только разные генетические материалы. Если принять во внимание объем знаний и навыков Исаака, то каждый раз, когда она отказывалась от его помощи, она губила работу всей своей жизни. Как любит говорить Шампань, иногда самый важный шаг в вашей жизни тот, который приведет вас к встрече с кем-то.

– Я трансгуманистка, – отвечает ей Вашти, а глаза ее светятся непоколебимой убежденностью. – Убежденная. А Исаак, для сравнения, чистой воды гуманист. Я употребляю это слово в широком значении, учитывая всю ту демагогию о жизни и смерти, которой он потчует своих детей. Он признает моральную слабость положения человека в этом мире. Я же не позволяю страданию играть решающую роль в моей жизни.

Наклон головы и изгиб губ показывают ее убежденность в собственной правоте и его заблуждении, она будто говорит вам, что лишь глупец может с ней не согласиться.

– Просто он верит в Бога, – говорю я, и этого достаточно, чтобы она рассердилась.

– Религия наносит непоправимый ущерб мышлению! Она не поддается рассудку. Мы вовсе не падшие ангелы. Мы не отрезаны от нашего возвышенного «я». Все это дерьмо, полное дерьмо, Пандора. «Бог» и «природа» – глупые слова, их говорят только глупые люди, чтобы объяснить то, что они не в состоянии понять. Ты хочешь слов? Попробуй «эволюцию». «Ускорение». «Экстрофию». «Бессмертие». Зачем молиться Богу, если мы сами можем стать богами? И какого черта останавливаться на этом. Мы можем стать самой природой.

– Тебе не кажется, что говорить это чересчур самонадеянно?

– Это не самонадеянность, это оптимизм! – смеется она. – Самонадеянно было бы признать, что мы этого не можем!

Исаак принял мои доводы не так грубо, но без большого энтузиазма.

– Она считает, что у нее есть ответы на все вопросы, – вздыхает он, – она пойдет на все, чтобы доказать свою правоту. Она никогда не задумываетсянад последствиями. Понадобились миллионы лет, чтобы на земле появился человек – и вся заслуга в том принадлежит природе, времени и Богу, и никакого участия с нашей стороны. Как можно думать, что мы можем без труда проделать то, что не хотят делать эти трое? Опасно.

И тут я вспомнила кое-что, вспомнила слова, которые когда-то сказал мне Хэл.

– При ее любви к матриархату Вашти должна наслаждаться надругательством над матушкой природой.

– Возможно, лучший путь – это путь самоусовершенствования, – дипломатично уклоняется от комментария Исаак, – но нас осталось слишком мало на этой планете. Наверное, будет лучше, если мы попробуем восстановить все как было и не станем пытаться сотворить мир по своим представлениям.

Я понятия не имею, кто здесь прав: Исаак, Вашти, они оба или никто из них. По этой причине я и занимаюсь поддержанием систем и ремонтом. И у меня меньше головной боли, пока я держу нейтралитет.

– Просто смешно, ты никогда не придерживалась нейтралитета, Панди.

– Во всяком случае, всегда пыталась.

– В течение многих лет ты держишься лагеря Исаака, разве не так? С того дня, как Шампань присоединилась к Вашти, ты стала все больше сочувствовать точке зрения Исаака.

– Ну и что, это и есть нейтралитет – двое против двоих, я поддерживаю равновесие.

– Ты считаешь, что это и есть нейтралитет?

И вот я в Перу, размышляю о том, как мы до этого дошли. В наш первый год свободы Хэллоуин сказал мне однажды:

– Из хороших людей осталась только ты, но ты проводишь с ними столько времени, что я уверен, на тебе это отразится. С годами ты будешь все больше и больше походить на них. Честно говоря, я совсем не хочу это видеть.

Наверное, я сама постаралась забыть эти слова. Не помню, что я сказала в ответ. Наверное, что-нибудь вроде: «Мне кажется, ты судишь их слишком строго». Я и сейчас считаю, что у Хэла отвратительный характер. Но, может быть, он не отвечает на мои вызовы именно поэтому. Изменилась ли я за эти годы? Перестала ли я быть тем же человеком, что и раньше?

– Обезьяна! – вопит Иззи. Я кричу ей в ответ:

– И в первый раз было не смешно!

Но теперь и Лулу вторит ей.

Действительно, крошечное желто-коричневое существо спустилось с дерева и попалось в ловушку, не в голографическую, а в кокос Мутазза. Я даже не успеваю рассмотреть ее – некогда. Я вскидываю ружье с транквилизатором, мартышка пускается наутек, освободив лапу. Я старательно прицеливаюсь: что бы это ни было, я не хочу причинить ему боль, оно размером не больше домашней кошки. Можно стрелять либо в загривок, либо в крестец, хотя, скорее всего, я промахнусь.

Нет, не промахнулась. Это самый удачный выстрел в моей жизни, я сумела поймать крошку так точно, словно это слон.

Обезьянка визжит – крик испуганной рассерженной птицы, – бежит еще несколько шажков, подпрыгивая как белка, но начинается действие лекарства, она спотыкается и валится замертво, как и следовало ожидать. Она падает на бок так неуклюже, что я с испугом думаю, не убила ли я ее. Но нет, она дышит. Крошечный, розовый язычок вывалился наружу. Бедняга. Это обезьяна на все сто процентов, без всякого сомнения. Не хватает только шляпы, жилетки и тарелок. Девочки просто визжат от восторга, Исаак хвалит меня за удачный выстрел, а я тупо повторяю одно и то же: «С ней все в порядке?» Все уверяют меня, что все хорошо.

Все, кроме старшего сына Исаака. Пока Исаак и Зоя забирают карликовую обезьянку, Иззи, Лулу и я возвращаемся назад и обнаруживаем, что Мутазз лежит на одеяле, корчится от боли и держится при этом за живот.

ПЕННИ

Файл 310: Принцесса и страдание – открыть.

Мне еще не приходилось записывать такие дурные новости. У меня такое ощущение, словно тысяча кирпичей свалилась мне на голову.

Меня позвала Вашти, и я отправилась в ее кабинет. Сначала она поговорила со мной об учебе, о том, как хорошо у меня получается. Она прибавила мне пособие.

Новой помощницей Пандоры буду не я, а Оливия.

Как только я это услышала, вся похолодела. Оливия? Действительно Оливия?

– Но ведь это нечестно! – возмущаюсь я. – Я же лучше разбираюсь в технике!

Однако для них это не имеет значения.

Все дело в поездах. Идиотские поезда отняли у меня шанс. Пандора «высоко ценит» все, что я делаю во Внутреннем мире, но «Скарлет Пимпернель» создан «только для личного удовольствия Пенни», а вот транспортной системой Оливии «может пользоваться каждый, а в этой работе выше всего ценится то, что человек может сделать для других».

Значит, я ничего не делаю для других? Интересно, кому это я раздала свои деньги, дикобразам? Теперь я полностью разорена. Я отдала все другим людям, тем, кто должен был замолвить за меня словечко. Какая жестокая шутка.

Вашти говорит, что есть много других профессий, из которых я могла бы выбирать, но мне они не подходят. Мне нужна такая, где люди, меня ненавидящие, не могли бы меня отталкивать каждый день, каждый месяц, каждый год, не могли бы топтать меня ногами, пытаясь уничтожить те мои качества, что делают меня особенной. То была работа как раз по мне. Я именно этого хотела. И я отказываюсь сдаваться. Когда я говорю Вашти, что Пандора совершает ошибку, она дает мне таблетки, сказав, что я выгляжу неважно, что лекарство поможет мне успокоиться. Но разве сейчас подходящее время для покоя?

– Ты меня не понимаешь, – бросаю я ей, уходя, – и никогда не понимала.

Я отыскиваю Шампань в ботаническом саду, я передаю ей то, что узнала от Вашти. Шампань обнимает меня и гладит по волосам, как бывало в детстве.

– Ой, Пенни, я понимаю, как ты огорчена, – говорит она, – но твое время еще не пришло. Пока пришло время для Оливии.

– Разве ты не говорила Пандоре, что я лучшая для этой работы? Что я единственная, кто может ее делать хорошо?

Она поклялась, что именно это она говорила Пандоре, ей действительно жаль, что Пандора предпочла Оливию. Я начала умолять ее пойти к Пандоре и убедить изменить свое решение или попросить Оливию не браться за эту работу. А она просто держала меня в своих объятиях, пока я не поняла, что она ничего не сделает. Я почувствовала, как в моей груди разливается холод, словно там скапливаются кристаллики льда. Неужели никто не видит, что Оливия – просто пустое место по сравнению со мной?

Что ни говорила я Шампань, в ответ получила только ее дурацкие нежности, пустые заверения, глупости, что, может быть, когда-нибудь Пандора почувствует, что ей нужна еще одна ученица. Номер два – тоже ничего хорошего. Не исключено, что мне придется выполнять приказания Оливии, а об этом даже думать противно.

От Шампань проку не больше, чем от Вашти, и это меня просто убивает. И как я могла не замечать этого раньше – мамы просто играют в доброго и злого полицейского. Шампань – это подслащенная версия Вашти. Неужели они совсем обо мне не думают? Неужели в моей жизни будут только чай в кругу семьи и сочувствие родственников, которые не испытывают ни малейшего желания дать мне то, чего я хочу, в чем нуждаюсь?

– Значит, получается, – говорю я, – что, несмотря на то, что я должна работать с Пандорой, я не буду работать с ней, и все это из политических соображений. Потому что Оливия ей нравится больше меня.

Шампань выглядела такой беспомощной. Я даже не стала слушать, что она скажет в ответ, просто выскочила из комнаты как ошпаренная. Она звала меня, спрашивала, куда я побежала, но я сделала вид, что не слышу.

Она подключилась к удаленной связи.

– Пенни, я люблю тебя, все тебя любят… – Но я уменьшила громкость настолько, чтобы не слышать больше этой лжи.

Оливия делала уборку в зале фарфора, что меня вполне устраивало, потому что мне хотелось что-нибудь разбить.

– Ты должна отказаться, – заявила я.

– О чем ты говоришь? – прикинулась она, будто я такая же дура, как наши двоюродные.

Но я сразу же ее раскусила и заявила, что это несправедливо. Она ведь знала, как я хочу получить эту работу. Она сама давала мне советы, обещала помочь, а на деле украла ее у меня из-под носа.

– Ты не можешь так поступить, – сказала я, – это неправильно.

– В чем ты меня обвиняешь? – заныла она. – Не я принимала решение, выбор делала Пандора.

– Не надо парить мне мозги, – остановила ее я. – Ты просто схитрила. Но в этом нет ничего страшного, потому что еще можно все исправить. Скажи Пандоре «нет». Они не могут тебя заставить, а если ты скажешь, что очень хочешь заниматься Внутренним миром, но считаешь, что это будет неправильно, они тебя послушают.

Она молча смотрит на меня, а когда я заявляю, что я – лучшая, она ничего не говорит, только хмыкает и бормочет, что так уж вышло.

– Ничего пока не вышло, – возражаю я, а она смеется (!), прикрываясь рукой.

– Нет, Пенни, не вышло только у тебя.

Зависть. Абсолютно ничем не привлекательная, занудная, неприметная девочка визжит от восторга, что ей удалось обскакать лучшую ученицу, блестящую спортсменку и виртуозную музыкантшу. Я говорю ей, что людей, которые делают подобные вещи, не любят окружающие, в конце концов ее накажут, но по всему видно, на нее мои слова не производят впечатления. Тогда я говорю, что, если она не поможет мне сейчас, карма накажет ее, быстро и жестоко.

– Я не боюсь тебя, – отвечает она.

Но лгунья говорит это очень тихо. Тогда я хватаю фарфоровую куклу и швыряю о стену, она разлетается на кусочки, мелкие осколки фарфора сыплются на пол, а когда я смотрю на свою руку, оказывается, что я сильно порезалась. Я хватаю самый большой зазубренный кусок, он весь в крови. Оливия прижимается к стене.

– Ты и не представляешь себе, насколько многое может карма, – говорю я и ухожу, пока не запугала ее до смерти, потому что в моей голове рождается мысль, которая подталкивает меня против моей воли.

Господи, я сожалею, что не сделала этого. Нужно было запугать ее как следует, тогда бы она отказалась. Я не хочу заходить далеко, но если это произойдет? Что, если бы я разбила ее, как ту куклу? И меня бы поймали? Больше ли риск, чем награда?

Нет, должен быть другой способ получить то, что я хочу. Думай, Пенни, думай.

Болит рука.

Заблокировать.

Файл 310: Принцесса и страдание – заблокировано.

ХАДЖИ

Я еще ни разу не делал черного змея. Я всегда раскрашивал их в яркие цвета, чтобы придать своим творениям трепетную магию. Но не в этот раз. Этот змей будет черным, как Черный Камень. Черным, как глаза моего отца.

У меня тревожно на сердце, вот я и занялся змеем, чтобы помедитировать и скоротать свободное время, хотя это почти одно и то же. Я прикрепляю голову жаворонка к орнаменту и представляю самого себя лишь точкой на теле змея, остальное его тело – бесконечное пространство вокруг меня, сама вселенная. Я начинаю ощущать беспредельность этой вселенной, но меня отвлекает мягкий гул авточистилки, озабоченно катящейся по полу. Я заставляю себя смотреть вверх на своего змея, чтобы вернуть это состояние, – ну, пожалуйста, еще раз.

Я вызываю Черный Свет, может быть, впустую, но я все равно стараюсь изо всех сил. Много лет назад отец научил меня, что черный – это цвет просвещения, последний шаг на пути суфия. Мы называем его «фана». Здесь, в черноте, растворяется эго, здесь человек освобождается, чтобы впустить в себя Бога. «Фана» – арабское слово, оно означает уничтожение и угасание. Исчезновение всего, что не есть Бог.

Теперь, пережив страх, что отец дал мне жизнь только затем, чтобы уничтожить меня, чтобы вернуть доктора Джеймса Хёгуси, я стремлюсь к саморазрушению, чтобы познать любовь и мудрость Бога. Я понимаю, что это смешно, но я должен сделать это. Я растерян. Я не чувствую божественного. Я должен пережить все это, чтобы найти ответы и обрести мир.

Пусть этот змей будет змеем Бога, когда змей полетит, Он поднимет в небо и мою душу!

Отец научил меня очень многому, но вот делать змеев я учился по книге. Я обнаружил ее в Египте, в одной из библиотек, которую мы пытались отреставрировать, мне тогда было меньше лет, чем Далиле сейчас. Я помню, как у меня разбежались глаза: передо мной был целый калейдоскоп цветов, книги корешок к корешку. Конечно, мне захотелось ту, что лежала на самой верхней полке, и я не мог до нее дотянуться. Гесса встала на цыпочки и достала ее. Сидя за маленьким столиком, мы вместе читали книгу, и сестра была довольна, что книга пробудила мое воображение. Всякий раз, когда я берусь за изготовление змея, я вспоминаю тот момент невинной радости и трепетного восторга от того, что я могу создать.

– Так и думала, что найду тебя здесь, – слышу я голос.

Это Пенни врывается в мое убежище. В левой руке у нее телефон, правая рука забинтована.

Она нашла меня в часовне святой Марии Магдалины, «места для покаяний» Нимфенбурга, идеально подходящего для уединения и молитвы. Мои тети и кузины почти не пользуются этим гротом, поэтому его не перестраивали. Снаружи кажется, что часовня почти развалилась, но внутри все прекрасно отделано и чисто.

– Ты мне не поможешь? – спрашивает Пенни.

– Честно говоря, я занят, но с удовольствием помогу тебе, если ты можешь чуточку подождать, – отвечаю я.

Она не понимает, усаживается на скамью рядом со мной и начинает говорить:

– Ты делаешь змея, потрясающе, но ты мне нужен прямо сейчас.

– Я пришел сюда потому, что мне нужно тихое место, – начинаю объяснять я, но останавливаюсь: у нее такой несчастный вид. Видимо, она действительно нуждается в моей помощи, причем дело очень важное и срочное. Я откладываю своего черного змея.

– Позвони Пандоре, – просит она.

Она хочет, чтобы я позвонил от ее имени и убедил тетю, что именно Пенни следует дать особое поручение, а не возлюбленной моего брата Нгози Оливии. Это вдвойне неправильно. Во-первых, я уже рекомендовал Пенни Пандоре. Во-вторых, я не имею права судить о заслугах Пенни по сравнению с Оливией. Внутренний мир для меня остается загадкой, а если меня спросят, чей домен мне нравится больше, я без колебаний отвечу – домен Томи.

– Мне плевать, что ты уже звонил ей, – говорит она. – Позвони еще раз.

– И что из этого выйдет?

– Она послушает тебя, Хаджи. Возможно, я ей не нравлюсь, зато к тебе она очень хорошо относится. На это я и рассчитываю.

– Но что еще я могу ей сказать, кроме того, что уже говорил?

– Скажи ей, что Оливия еще не доросла до такого уровня ответственности.