1

Автомобиль марки «ченард-волкер», сверкающий под великолепным июньским солнцем сорокового года, выделялся из скопления запыленных и громыхающих машин, которые окружали его спереди и сзади, а иногда обгоняли по соседнему ряду. Весь этот караван тащился по ставшему слишком узким шоссе. Вдоль него росли чахлые сероватые деревца; периодически по дороге с неистовой яростью строчили пулеметы «юнкерсов». Так же неистовы были и лучи обычного для этого времени года солнца, впрочем, их ярость не знала передышки.

— Вот уж действительно отбросы автомобильного парка Франции, — заметил Брюно Делор, самый молодой и, пожалуй, самый большой сноб из четырех пассажиров, устроившихся на заднем сиденье машины.

— Естественно! Ведь все приличные люди уехали еще восемь дней тому назад, — заявила самая пожилая, самая богатая и к тому же самая властная из четверых — Диана Лессинг.

Эта неспешная прогулка среди беспорядочного бегства возмущала ее так же, как опоздание к увертюре в Байрейтском театре[2], и поэтому ее голос становился все более суровым.

— Да, вот уж славная выдалась неделя! — добавил Лоик Лермит, более тридцати лет прослуживший в ранге атташе на набережной Орсе в министерстве иностранных дел, что давало ему право вмешаться в разговор. Их бегство из столицы он называл тактическим ходом, как обычно, он предпочитал оперировать любыми критериями, только не соображениями нравственного порядка.

— И все это из-за меня! — простонала четвертая пассажирка, двадцатисемилетняя Люс Адер; у нее был богатый и давно отсутствующий муж, что позволяло Брюно Делору уже два года быть ее любовником.

Люс только что вырезали аппендикс. Операция довольно неуместная в ее возрасте, а особенно в июне 1940 года. Из-за этого и задержались в Париже она сама, ее друзья и любовник.

Диана Лессинг дожидалась, когда прилетит на собственном самолете ее старый друг, английский лорд, но его, наверное, мобилизовали по дороге, поэтому он и не прилетел. Лоик Лермит рассчитывал уехать в машине одной знакомой, но та отказала в последнюю секунду: его место было занято близким родственником или более значительной персоной. Лоик и Диана оказались в Париже, откуда уже невозможно было выбраться поездом, а у них не было ни машины, ни вообще какого-либо средства передвижения. Неожиданно для себя они отметили, что их привязанность к Люс выросла настолько, что оба с нетерпением следили за ее выздоровлением. Поэтому они и очутились в последний момент в великолепном «ченард-волкере», где уже находился любовник Люс. Стечение случайных обстоятельств свело их вместе, и теперь они катили в сторону Лиссабона, где их ожидал муж их подруги и, как благодарность за преданность, отдельная койка для каждого на корабле, нанятом Адером до Нью-Норка.

— Да нет же! Это вовсе не ваша вина, душенька! — воскликнула Диана. Не терзайте себя этими глупыми упреками, Люс! Вы ведь ничего не могли поделать! — прибавила она, поощрительно улыбнувшись.

— Я, во всяком случае, уже не раз говорил: если бы не Люс, мне бы сейчас пришлось идти пешком! — добавил Лоик Лермит.

Он уже давно понял, как полезно иногда признаваться в собственной незначительности: обычно сразу следовал поток восхищения его тонким умом и умением смеяться над самим собой, а в некоторых случаях — и его честностью. Слова Лоика вызвали смех у Дианы и Брюно; они порой забывали, что из-за его скромного достатка с Лоиком довольно небрежно обращались в том обществе, где он был принят.

Впрочем, Лоик очень любил Люс Адер и ради нее был способен на многое, даже на то, чтобы остаться в своей комфортабельной квартире и наблюдать парад немецких полков, которых он, впрочем, весьма побаивался.

— Да что вы, Люс! — воскликнул коварный Брюно. — Вы ведь прекрасно знаете, что Диана отказалась от самолета Перси Вестминстера вовсе не из-за ваших прекрасных глаз!.. Вы ведь знаете это! Хотя я прекрасно понимаю ее: по-моему, эти маленькие частные самолеты ужасно опасны.

Брюно Делор происходил из хорошей, но недавно обанкротившейся семьи. Поэтому когда он — пропитанный, просто одурманенный всеми снобистскими условностями, но лишенный возможности их соблюдать — провозгласил себя альфонсом со всей агрессивностью и убежденностью человека, решившего взять реванш, никто не осмелился сказать ему, что этой профессией обычно не гордятся. Этим объяснялось его дурное отношение к содержавшим его женщинам, как будто обирая их с большим или меньшим успехом, он лишь возмещал себе то, что общество украло у его семьи.

Живя два года с Люс Адер (и за ее счет), он подрастерял свойственную ему в этих делах прыть. Невинность Люс, ее полное незнание власти денег, отсутствие высокомерия мешали ему быть с ней таким же грубым, каким ему нравилось быть с другими женщинами. Конечно, он злился на нее, но как можно всерьез ссориться с человеком, не знающим о своей принадлежности к сильным мира сего? Как красть у того, кто все и так отдает? Сейчас он не мог нагрубить и, пребывая от этого в плохом настроении, был нарочито нелюбезным, и это удивляло, ведь прежде Делор был просто-напросто веселым и злым честолюбцем. Поэтому он, пренебрегая осторожностью, позволял себе дерзости в разговоре с Дианой. Люс стерпела бы и не такое, но отнюдь не знаменитая мадам Лессинг.

— Вы хотите сказать, что я дожидалась Люс из-за того, что боюсь самолетов? Признайте, что ваши соображения совершенно идиотские, ведь эти «юнкерсы» обстреливают дорогу с утра до вечера…

— Я вовсе ничего не утверждаю, моя дорогая Диана, — сказал Брюно, воздев руки. — Упаси Господь! В отношении вас я никогда ни на что не претендовал!.. — И добавил: — Надеюсь, вы сожалеете об этом!

Он подмигнул Люс. «Несчастный!» — подумал Лоик. Диана любезно улыбалась, но взгляд ее блуждал где-то далеко.

— В этом деле, мой дорогой Брюно, вас упасет не Господь, а я сама! Во-первых, я уже вышла из возраста, которому свойственны эти… развлечения… и потом, я всегда предпочитала худых мужчин…

Она засмеялась, вместе с ней засмеялся и Брюно:

— Признаюсь, что я никогда не надеялся соблазнить вас, Диана, даже если бы и получил на это ваше согласие.

— Вы жестоко ошибаетесь! Задумайтесь на минутку: через десять лет мой возраст практически не изменится. В худшем случае, мне будет около семидесяти лет… А ведь вам-то уже стукнет сорок! Разве не так? И я даже не знаю, будете ли вы достаточно молоды для меня, мой маленький Брюно, в сорок-то лет! В вашем возрасте и при вашей работе вы постареете больше, чем я! Уж поверьте мне! — И, напустив на себя сочувственный вид, она добавила: — Вы знаете, это ведь очень утомительно — так долго стараться нравиться.

Воцарилась тишина. Брюно покраснел, а Люс, которая ничего не поняла или снова сделала вид, что не поняла, то ли от малодушия, то ли от досады (Лоик не мог решить, какая из гипотез предпочтительнее), — принялась скулить, как щенок, которого тормошат.

— В конце концов, что происходит? Я вас не понимаю… Что случилось?..

— Ничего не происходит, — сказал Лоик. — Извините меня, я немного пройдусь, мне необходимо размяться…

Выйдя из автомобиля, он пошел по обочине.

«Нужно все это прекратить, все эти мелкие подковырки, эту глупую агрессивность, — думал он. — Если уж суждено умереть под пулеметным огнем, то лучше умереть благопристойно. И так уже вся Франция трещит по швам, а если пропадет и лоск, то они вообще сгинут к чертовой матери». Лоик внезапно с гордостью подумал, что этот внешний и бесполезный лоск, который так часто путали со снобизмом или лицемерием, над которым так часто смеялись, этот лоск мог бы помочь ему умереть мужественно и целомудренно, как геройски умирали другие, лучшие, чем он, люди, при других, более достойных обстоятельствах. Собственно говоря, маленький Брюно получил по заслугам; и Диана всего лишь поставила его на место. Улыбнувшись, Лоик был вынужден признать, что он и сам поступил бы так же.

За годы жизни в Париже он понял, что острое словцо может поставить человека выше всякой власти, дать право нарушать любые законы, в том числе законы добра и даже… благопристойности. Оно было выше даже личных амбиций: Лоик Лермит принадлежал к породе людей, готовых сломать свою карьеру ради красного словца. Он был одним из тех немногих, а сейчас и вовсе исчезнувших людей, пропавших с тех пор, когда «дела» (во множественном числе) стали для большинства «своим делом» (в единственном числе). Европа стала все больше походить на Америку.

Топавший за ним по пятам ребенок наткнулся на Лоика и с плачем шлепнулся в траву. Его мать, обливавшаяся потом на солнце, с ненавистью взглянула на Лоика из машины, и тот повернул назад. Явно лучше было скрыться в привычном коконе, полном роскоши и злобы, чем шляться по дороге, где царит мещанская мораль.

Во время пути «ченард-волкер» то обгонял другие автомобили, то они обгоняли его, но неизменно вид великолепного лимузина вызывал у беженцев насмешки. Мало-помалу из-за жары, воздушных налетов «юнкерсов», пробок, смятения, страха царившая до этого ирония приугасла, особенно когда черепашья скорость каравана, ужасающее скопление автомобилей, обязательные остановки привели к тому, что у всех оказались постоянные соседи спереди и сзади. Перед «ченард-волкером» стояла машина, в которую набилось многочисленное орущее семейство, а сзади — крохотное авто с безмолвной супружеской парой, пожилой и злобной. Лоик открыл дверцу. Зажатый в угол Брюно продолжал сердиться, а Люс и Диана щебетали.

— Вы не находите, что за городом все же восхитительно, Люс? — спросила Диана. — Что за зрелище!.. Такого в Париже не увидишь… Все так, скажете вы мне… Но не надо забывать, что в Париже у нас нет времени глазеть в окна… Здесь же все по-другому, не правда ли? Посмотрите: какая тишина, какой простор, какая…

— Диана, остановитесь, прежде чем добавить: какая умиротворенность, сказал Лоик.

Она рассмеялась, потому что действительно чуть не произнесла этого слова.

— У нас осталось что-нибудь выпить? — спросила Диана.

Лоик повернулся к неподвижно сидящему за стеклянной перегородкой шоферу и постучал. Затем он неожиданно бросил надутому Брюно:

— Послушайте, старина, а почему бы вам не заняться этим?

И Лоик повернулся к обеим женщинам, с любопытством взглянувшим на него. Вот так, черт возьми! Ему, такому светскому, такому услужливому, такому предупредительному Лоику Лермиту, уже перевалило за пятьдесят, именно поэтому он перекладывает хозяйственные заботы на плечи тридцатилетнего альфонса. Тем временем шофер опустил разделяющее их стекло. Брюно промямлил:

— Мы хотим пить, Андре… Жан… У вас есть корзина с едой?

— Безусловно, месье. Месье хочет, чтобы я принес ее?

— Да, да! Конечно! Это было бы прекрасно! — взвизгнула Диана. — Вы тоже можете взять себе что-нибудь, Жан, тогда вы не будете отвлекаться во время пути. Удивительно, как в путешествиях разыгрывается аппетит, не правда ли? — прибавила она, просунув свои выпуклые кроваво-красные ногти между пуговок корсажа.

Шофер открыл заднюю дверь, поставил на коврик между ногами Лоика и Дианы корзину с едой и попытался протолкнуть ее подальше к другим пассажирам, но Диана внезапно приподняла колени, зажав корзину между икрами, как футбольный мяч.

— Оставьте, — сказала она, — она мне не помешает. Мои ноги короче, чем у Люс. Я знаю, что я миниатюрная женщина, а сейчас мода на крупных, как лошади, в американском стиле, но я никогда не была такой. Было время, когда успехом пользовались именно миниатюрные женщины. Уж можете мне поверить! — сказала она, обращаясь к загадочному и невидимому, но заинтересованному слушателю, к которому она часто адресовалась, когда аудитория проявляла недостаточно интереса к ее рассказам.

Все это время ее пальцы, унизанные кольцами, рылись в корзине с едой, и под конец монолога она триумфально выудила оттуда бутылку белого вина, из которой торчал штопор.

— Люс, — сказала она, потрясая бутылкой, — небольшой глоточек… э… э… — Диана взглянула на этикетку. — Глоточек «Лядусет»?

— Нет, благодарю вас.

Три часа назад они останавливались в пятидесяти километрах отсюда в одной из средневековых харчевен, которых так много в окрестностях больших магистралей. Хозяин, явно весьма далекий от реальной жизни, настоял, чтобы они попробовали его паштета. Короче говоря, они вышли из-за стола только два часа тому назад, а Диана уже успела проглотить два яйца, сваренных вкрутую, не утолив ими голода.

— Я всерьез задаюсь вопросом: куда идет все съеденное вами? — прошипел сквозь белые зубы Брюно, окидывая взором костлявую фигуру Дианы. — Не знаю, куда вы все это складываете, но тем не менее снимаю шляпу!

— Я всегда была женщиной, в которой буквально сгорают калории, сказала Диана с видом знатока, явно довольная своей физиологией. Надеюсь, у вас происходит то же самое.

Машина резко тронулась, и Диана, устроившаяся на краю сиденья, хотела было схватиться за бархатный подлокотник, но промахнулась и откинулась назад, взмахнув руками и задрав ноги, чтобы сохранить равновесие. Она чуть не упала, ее движения не отличались грацией, что заставило обоих мужчин рассмеяться про себя.

В этот момент раздался пронзительный женский крик:

— Летят! Они летят!

Крик становился все громче.

— Вы по-прежнему считаете, что автомобили более безопасны, Брюно? успела бросить Диана, инстинктивно вжимая голову в плечи.

Потому что теперь все знали, что «они» — это немецкие «юнкерсы», оснащенные пулеметами.

— Остановитесь, Жан!

Брюно с силой заколотил в стекло, отделяющее их от шофера, но тот уже сам съехал на обочину и остановился.

«Я не хочу умирать вместе с этими людьми! Не для этого я дожил до пятидесяти с лишним лет, чтобы умирать вместе с этими карикатурами на людей!» — подумал Лоик, и не в первый раз, ведь по дороге из Парижа их уже дважды обстреливали.

Люс и Диана легли на пол машины, а галантные Лоик и Брюно расположились, защищая женщин, над ними. К несчастью для Лоика, он оказался на куче аристократических костей Дианы Лессинг, что заставляло его ворчать и возмущаться: «Вот куда меня завели тридцать лет подчинения диктату света! Тридцать лет покорности, внешней жизнерадостности и вынужденного безбрачия!»

Благодаря своей службе на набережной Орсе Лоик зарабатывал достаточно на жизнь, но недостаточно для жизни в свете, которую он любил так, что она стала ему необходима как кислород. Уже тридцать лет он входил в высшее общество благодаря своим личным качествам, но также и потому, что за обеденным столом должны сидеть четырнадцать человек, при игре в бридж нужно четыре партнера, а вдове, разведенной или незамужней женщине нужен кавалер. И почти что в знак уважения высшее общество признало Лоика Лермита как очаровательного педераста. Действительно, как же иначе объяснить его холостяцкую жизнь? Ведь нужно же было придумать для женщин, которые ему нравились и которым нравился он — а такое частенько случалось, — причину, мешающую ему вести нормальную жизнь нормального мужчины. Но эта жизнь стоила бы ему места в салонах… В действительности же он слишком поздно отбросил предрассудки, слишком долго отказывался жить за счет любимой женщины, может быть, ему следовало быть проще, но особенно его пугало, что этой женщине самой не будет хватать средств. Точно так же он отказался бы жить за счет нелюбимой женщины. И выяснилось, что ему не хватает сил выполнить то долгосрочное обязательство, без всяких оттяжек и отсрочек, каким была вся его жизнь.

— Боже мой! — раздался снаружи ломающийся от страха голос. Ужас мешал понять, мужчине или женщине принадлежит этот голос. — Боже мой! Они возвращаются!.. Они снова возвращаются!.. Их полно!.. — прокричал голос и стих.

И сразу же на дороге воцарилась полнейшая тишина. Это была театральная тишина. Конечно, ее нарушила Диана.

— Как же жарко! — пробормотала она, лежа на коврике. — Вы уверены, что…

— Замолчите, — прошептал Лоик, что было довольно глупо. Как будто летчик мог их услышать и взять на прицел. Но Лоик успел различить там, наверху, это гудение, которое им пришлось уже слышать два или три раза за день. Отвратительное гудение шмеля, такое слабое в начале и еще три-четыре секунды упорно не желавшее усиливаться, чтобы к этому шмелю привыкли, забыли о нем, чтобы его больше не боялись… Внезапно гудение, набирая ярость и силу, низверглось в воздух, будто самолет разорвал державшие его цепи и оторвался от неба. Звук нарастал, превращаясь в чудовищный циничный рев, он заполнял собой всю окружающую их природу, всю пустоту, всю тишину… От этого расширялись и тускнели глаза соседа, он заставлял выдирать зеленую траву у самого лица… этот рев перерастал в дикий, огромный, апокалиптический вопль… он еще больше прижимал к земле, вдавливал в нее убогие и ничтожные тела детей рода человеческого, эти кожаные мешки, наполненные мясом, кровью, нервами, водой. Считалось, что все это может думать и чувствовать, но здесь никто ни о чем не думал, ничего не чувствовал, превратившись в ничто, в обезумевшую от ужаса пустоту. Такими же были и их предки много веков тому назад под этим же солнцем, солнцем, которое смеялось, глядя на притязания этих людишек в мирные времена, и с трудом преодолевало тошноту, видя, как они боятся смерти.

Машину что-то ударило и тряхнуло, она опрокинулась, завалилась, а вместе с ней и угодливо-покорные пассажиры, при падении столкнувшиеся и обменявшиеся парой тумаков. И все это в полном молчании. Единственным словом, в котором воплотилась их мысль, стало беззвучно выплюнутое: «Нет!» «Нет!» без всякого уточнения, без адреса, без упрека, почти без удивления, без злобы. Это «нет!» родилось из миллиардов клеток мозга в их четырех головах.

Звук быстро исчез, быстрее, чем появился. Так же, как приходит и уходит боль. «Юнкерсы», на этот раз их было шесть, еще не летали так низко и не действовали так жестоко. Расстрел безоружных мирных людей был частью нацистской политики, об этом давно втайне подозревали на набережной Орсе. Лоик ненавидел то, что могло случиться, он ненавидел быстро надвигавшуюся войну, она несла с собой столько зла. Может быть, ему стоило остаться в Париже, попытаться сопротивляться… Чему?.. Как?.. В его-то возрасте? Конечно, он еще появится в салонах. В Париже всегда будут салоны. Но он не был уверен, что ему там будет весело.

Сейчас же речь шла не о сопротивлении, а о выживании. Невольно ударив ногой в живот стремительно летящую к нему Люс, он вырвал свою голову из рук Дианы, которая тут же снова попыталась вцепиться ему в волосы. Ухватившись обеими руками за спинку сиденья, чтобы удержаться, Лоик вдруг услышал стук пишущей машинки, машинки, которая, пока они совершали все эти кульбиты, молотила по времени и пространству. И он пронзительно закричал:

— Диана! Люс!

На самом деле это был стук несмолкающих пулеметных очередей. Наверно, он мог бы и раньше понять это.

Потом где-то закричал ребенок, и снова вернулась напряженная, дрожащая тишина… Первой мыслью Лоика было выйти из этой проклятой коробки, из этой западни из железа и кожи, где он едва не умер. Лоик на ощупь нашел что-то, похожее на ручку двери, подергал ее и почувствовал, что дверь с его стороны открылась. Он уже вылезал наружу, когда нечто христианское шевельнулось в его душе и заставило обернуться к Люс; несомненно, она была жива, потому что ползла за ним. Впервые в жизни у нее был решительный вид.

Лежавшая на боку машина казалась непривычно высокой. Он прополз по сиденьям, выпал наружу и уселся на асфальт, прислонившись к какой-то кстати подвернувшейся подушке. Поскольку Люс смогла выбраться из машины не нагибаясь, она разглядела за Лоиком нечто, заставившее ее отвернуться и зажать рот рукой. Следя за ее взглядом, Лоик обернулся и обнаружил, что спасительная подушка была на самом деле телом шофера Жана, бедняги Жана, еще десять минут тому назад передававшего им корзину с едой. Одним прыжком он оказался на ногах, отскочив от мрачной подпорки, а труп стал медленно клониться к земле и рухнул под тяжестью собственного веса лицом на асфальт. Побледневший от отвращения Лоик принялся отряхивать с себя пыль. «Это ужасно! — подумал он наконец. — Я видел мгновение ужаса, настоящего ужаса, какого я еще не знал раньше. Если когда-нибудь со мной заговорят о чем-то ужасном, я обязательно вспомню именно эту минуту». Но все же его реакция на происходящее была не совсем адекватной: ужас уступил место смущению за свою неловкость, за то, что он убрал свое плечо, и бедный мертвец рухнул, и падение его было зловещим, унизительным и отвратительным. Одновременно Лоик холодно рассматривал — и это тоже он поставил себе в упрек — окружающий пейзаж. Он увидел параллельные прерывистые следы от пулеметных очередей, которые изрисовали причудливыми геометрическими фигурами кромку кювета, дорогу, пощадили машину стариков, но повредили правое крыло, капот и левую часть багажника «ченард-волкера», пересекли шоссе в неизвестном направлении, хлестнув по асфальту, убив при этом Жана, случайно оказавшегося на их пути. (Эта случайность была отнюдь не более глупой, чем любая другая случайность рока, но жестокость войны и сама мысль о том, что «это» было намеренно сделано неизвестным садистом из Мюнхена или еще откуда-то, придавали этой случайности преувеличенно глупый и непристойный смысл.)

— Жан! Бедняга Жан! — сказала Люс, опускаясь перед трупом на колени с той непринужденностью, которую сохраняют при виде раненых или погибших женщины; мужчины же инстинктивно стараются отойти в сторонку, что и сделал Лоик.

— Но что же в конце концов происходит? — закричала Диана, появляясь перед машиной. Ее угрожающий вид мог испугать не меньше воздушного налета. Хотя она и видела, что Люс склонилась над трупом Жана, но сварливо продолжила: — Скажет мне кто-нибудь наконец, что же происходит?

Как будто ей не хватало фактов, и она хотела услышать, несмотря на всю красноречивость представшей перед ее глазами сцены, какие-нибудь светские подробности или комментарии, способные — и Лоик прекрасно это понимал просветить ее лучше, чем любая действительность, и даже успокоить ее.

— Боже мой! Какая мерзость эти «юнкерсы»! — проговорил зашедший с другой стороны Брюно, глядя на склонившуюся Люс. Он тоже не осмеливался подойти поближе, как и Лоик, смущенный этой смертью. И сама мысль о том, что он реагирует на случившееся так же, как этот тип, на секунду заставила страдать Лоика. — Люс! Ну что же вы! Встаньте! Вы же видите, что нет никакой надежды… Что же нам теперь делать с ним?

— Его нельзя оставлять, ведь здесь столько муравьев! — простонала Люс.

Диана вопрошала небо, призывая его в свидетели непредвиденных затруднений из-за шофера, находящегося не там, где ему полагалось быть, то есть не на переднем сиденье за рулем.

— Что же с нами будет? — вздохнула она, выдержав пристойную паузу.

— С нами?.. — переспросил Брюно. — Но я умею водить машину.

И как бы в доказательство этого он с видом искушенного знатока пнул ногой ближайшую шину. Но едва он сел за руль, как в «ченард-волкере» что-то взорвалось и одновременно пошел густой дым.

Лоик нагнулся к машине, и в это время откуда-то сверху послышался ровный спокойный голос, привлекший внимание всех окружающих:

— На вашей машине далеко не уедешь.

Это был хозяин телеги, запряженной двумя першеронами, ему надо было пересечь дорогу, и он пытался проложить себе путь между машиной стариков и кучей железа, бывшей в свое время автомобилем «ченард-волкер» (этот «ченард-волкер» даже представлял свою марку в Довиле летом прошлого, 1939 года на розыгрыше «Гран-при» Спортивной элегантности. «Гран-при» был без труда выигран мадам Андре Адер, которую близкие друзья называли Люс. Так об этом писали в ту пору «Ля газет де От-Норманди» и «Фигаро»).

— Как видите, месье, мы здорово вляпались, — простодушно и довольно доброжелательно сказала Диана. Дело в том, что в свое время ей удалось посмотреть несколько фильмов о шуанах[3], и это сблизило ее с крестьянством. Она высоко ценила клошаров, испытывая к ним сострадание, ведь они забавляли ее своим живописным видом, ей было интересно знать, что сделало их такими, и она глубоко уважала их за разрыв с ценностями этого мира. Кроме того, Диана заявляла, что чувствует самое глубокое уважение к рабочему, ремесленнику, представителям свободных профессий, торговцу, земледельцу, чиновнику, предпринимателю и его помощникам, офицеру и унтер-офицеру, портье и так далее. Она также не имела ничего против консьержей — ведь они часто бывали любезными, — но в то же время Диана испытывала презрение и чувство гадливости к среднему французу, особенно когда он и ему подобные собирались в толпу. Толпа так отличается от народа, а на народ Диана смотрела снисходительно-благосклонно, как на некую незатейливую утварь времен средневековья. Вечерами народ чинно располагался у домашнего очага, а вечно возбужденная толпа фланировала по бульварам.

Удивление на лице крестьянина сменилось отвращением, затем безмятежностью, к которой примешивалась некоторая брезгливость при виде этого беспорядка. Только при виде трупа, лежащего на обочине, изменилось выражение его лица; на нем читались не столько ужас, сколько доверчивость и желание успокоить это стадо незнакомцев, словно он наконец нашел с ними нечто общее.

2

Этот буколический персонаж был среднего роста, у него было тонкое, типично французское лицо, каштановые волосы и светло-карие глаза, решительный и мясистый нос нависал над четко очерченным ртом с приподнятыми уголками губ. У него было стройное тело, мускулистое от крестьянского труда, мощный торс возвышался над узкими бедрами, загар оттеняла майка потрясающей белизны.

Лоик, в особенности ценивший у мужчин мужественность, с первого взгляда понял, что этого типа следовало опасаться, особенно женщинам с повышенной чувствительностью, равно как и искушенным, к которым, безусловно, нельзя было отнести Люс. Ей понадобилось три года — ей, одинокой, красивой, привыкшей к ухаживаниям, — чтобы найти себе любовника, и в качестве такового она выбрала грубого и банального красавчика Брюно, и этим было все сказано. Впрочем, может быть, и к лучшему. Не время было играть в леди Чаттерлей, особенно с лордом Адером-Чаттерлеем, который, ожидая их со вчерашнего дня в Лиссабоне, «бил копытом» от нетерпения отправиться в Америку.

Разъяренная Диана, у которой на солнце потекла косметика, мрачно смотрела, как из «ченард-волкера» валит дым. Крестьянин сумел проехать между машиной с многочисленным семейством — производитель потомства подал назад автомобиль — и останками лимузина и оказался совсем рядом с ними.

— Да уж, дымит так дымит, — сказал он, возвышаясь на телеге и доставая из кармана сигарету. — Что же с ней случилось?

Всегда неравнодушная к новым лицам Диана попыталась дать ответ:

— В нее попало с самолета много пуль… ужасно много пуль… Наверно, одна из них попала в жизненно важное место… в общем, в одну из важных частей ее механизма. К тому же кончилась вода. Не забудьте еще, что это опытная модель, одна из первых в серии, только бедняга Жан умел управляться с ней.

Походя она указала на тело вышеупомянутого Жана, и крестьянин сочувственно покачал головой, что было с его стороны довольно любезно. Наконец-то нашелся хоть один человек с практическим складом ума, не то что этот болван Брюно! Какого черта ему надо сидеть за рулем и дергать в разные стороны рычаги? Нашел время дергать рычаги! В самом деле! Нельзя было рассчитывать на Брюно, а еще меньше на Лоика: она сама видела, как он строит глазки этому землепашцу. Только этого еще не хватало! Только этого!

На самом же деле Лоик рылся в своей памяти, пытаясь вспомнить, какую пьесу напоминало ему все происходящее. Наконец он сообразил: Расин, «Федра», а в «Федре» рассказ Терамена: «Он стоял на своей колеснице…» «Терамен — это я, — подумал он. — Люс — прекрасная Федра, Диана играет роль злой Эноны, а суровый Тезей ожидает нас в Лиссабоне. Но какую же роль дать бедняге Брюно? С эстетической точки зрения он мог бы быть Ипполитом, но, учитывая обстоятельства, только этот крестьянин, правящий телегой-колесницей, лавирующий среди пулеметных очередей, мчащийся по бурным волнам судьбы, мог бы быть Ипполитом».

— О чем вы задумались, Лоик? — Голос Эноны-Дианы показался ему гневным и нетерпеливым. — Не время предаваться мечтаниям, мой дорогой. Что нам делать с беднягой Жаном, который… — Она остановилась, так и не произнеся «который больше не может сесть за руль», «мешает нам», «больше ни на что не годен», хотя это, естественно, пришло ей на ум. Наконец она выбрала: …его ведь нельзя оставить одного на этой дороге!.. Ну вы же сами понимаете…

Она нервничала.

— В конце концов нужно что-то, делать! А зачем другой идиот принялся возиться с этой машиной? Он что, хочет ее сейчас починить? Но ведь она уже полыхает…

— А почему «другой идиот»? По-вашему, я — первый? — спросил Лоик.

— Ах, нашли время обижаться! — ответила она, впрочем без каких-либо опровержений. — А что думаете вы, Люс, как нам выбраться отсюда?

Сделав два шага, она внезапно повернулась к бедной, совсем ошеломленной Люс.

— В конце концов именно ваша машина завезла нас сюда! — бросила Диана с упреком.

— Я очень огорчена, но ведь раньше она прекрасно работала, вы же знаете, — сказала Люс, отступая.

— Ее машина, но отнюдь не ее самолет, — поправил Лоик, желая восстановить справедливость. — И давайте поскорее забудем об этой куче железа! Месье, пожалуйста! — уверенным тоном обратился он к задумчивому до рассеянности крестьянину. — Месье, не могли бы вы взять тело нашего друга и отвезти его…

Но его перебила преисполненная рвением Люс. Казалось, она была готова сложить руки на груди и упасть на колени. «Ни дать ни взять само олицетворение скорби!» — раздраженно подумала Диана.

— О да, месье… нет ли здесь поблизости церкви или госпиталя? Может быть, можно найти машину «скорой помощи», чтобы отвезти в ней бедного Жана?

— А как же, интересно, ваша «скорая помощь» сможет добраться сюда? Диана метала громы и молнии. — По воздуху? Или по морю? А зачем вам понадобился госпиталь? Вы ведь сами видите, что в госпиталь ему уже поздно. А церковь? Разве так уж важно в нынешних обстоятельствах отправиться туда, чтобы пропеть «De profundis»?[4] Ах нет! Вы несерьезны, Люс! Совершенно несерьезны!

Топнув ногой, она повернулась к крестьянину, видя в нем единственного достойного собеседника.

— А как же машина? С ней действительно больше ничего нельзя сделать? спросила Люс с тем же невинным видом.

— Ну, на машину вы можете больше не рассчитывать, — сказал крестьянин.

И как бы желая подчеркнуть, что этот приговор окончательный и обжалованию не подлежит, он, перегнувшись на другую сторону телеги, выплюнул длинную струю коричневатой слюны. Обеих женщин передернуло, и они опустили глаза, как будто он без всякого предупреждения предстал перед ними голым. Реакция Лоика была такой же, но он подумал: «Странно, несмотря на эти привычки, в парне нет ничего шокирующего. Нужно поговорить с ним как мужчина с мужчиной (к этой формулировке он прибегал довольно редко). Мне нужно вытащить отсюда моих женщин». Повернувшись к своим компаньонкам по путешествию, он увидел их, обессиленных, взъерошенных, без косметики. Одна из них кудахтала, другая хранила молчание, но у обеих был жалкий вид. И чувство сострадания, желание защитить их, что было совершенно внове для него, захватили его целиком. «К счастью, я здесь, — подумал он, — рядом с Тарзаном-Лермитом они могут ничего не бояться».

— Ну-ка, милые дамы, — бросил он шутливым тоном, которым говорил в прежние времена, в те счастливые времена, когда они переходили из салона в салон, попивая коктейли и высмеивая отсутствующих, — подойдите к этому молодому красавцу, он там, в машине, и скажите ему, чтобы он достал все вещи; вы сделаете доброе дело. А мне надо переговорить с нашим новым товарищем. Ну же, вперед!..

Наверное, в его голосе им послышались властные нотки, и они повиновались. Он же хладнокровно уселся на подножку телеги, удивляясь, как его еще ноги держат.

— Скажите-ка мне, старина, вы ведь не оставите меня одного с этими двумя бедными женщинами и с тем типом, который только и делает, что дуется? А? В жизни каждого мужчины бывают слишком тяжелые моменты, правда, я серьезно…

Парень посмотрел на него своими странного цвета глазами — карими, с желтыми и серыми крапинками — и неожиданно улыбнулся. У него были плотные, очень белые зубы, еще не испорченные курением.

— Я не брошу вас в этой передряге, — вымолвил он наконец. — Особенно вместе с мертвецом! Не очень-то это удобно в такое время. С таким грузом вас никто не возьмет.

Он задумался на мгновение, сплюнул в другую сторону, чуть не попав в Лоика, отчего беднягу дипломата всего передернуло.

— Так! Вот что я сделаю: я отвезу вас к себе домой. А завтра отправлюсь подыскивать для вас машину. Моя мать устроит этих дам на ночлег, а что касается мужчин, там посмотрим… может быть, вы проведете ночь в амбаре. Но-о! Пошла!

Он слегка приподнялся, и лошади шагнули вперед. Лоик отступил, подняв руки вверх.

— Эй, подождите! Я должен им все объяснить.

Несчастный крестьянин не мог и представить себе, что значит принять решение, когда рядом с тобой Диана Лессинг и Люс Адер; одна чрезмерно решительная, другая — полная противоположность, неизвестно, кто из них больше мешал… да еще не забудьте этого маленького зануду Брюно. Во всяком случае, он, Лоик, отправится вместе с этим крестьянином, единственным в окрестностях человеком, которому не занимать здравого смысла, подумал Лоик, бросая взгляд на нескончаемую вереницу машин, тянущуюся до самого горизонта. Ферма! Ферма с холодной водой, свежим сеном, настоящая ферма с лошадьми, с преданными собаками. Запах зеленой травы и земли он не вдыхал с самого детства, а это вам не воздух, которым дышишь в Довиле или в Каннах.

Крестьянин занервничал:

— Делайте что хотите, понятно? Но я не могу тратить на вас время. Нужно собрать урожай, пока боши не подожгли его. Еще хорошо, что стоит жара! В общем, если хотите ехать со мной, то поехали, но только сразу же!

— Едем, едем! Спасибо! — сказал Лоик. И, повинуясь инстинкту, он протянул руку и представился: — Лоик Лермит.

— Морис Анри.

С самым серьезным видом они пожали друг другу руки, и Лоик побежал к своему гарему, застав при этом в полном разгаре перепалку из-за того, что Брюно продолжал дуться.

— Диана, Люс, послушайте: этот крестьянин предлагает отвезти нас к себе и разместить на ночь. Завтра он отправится на поиски машины. По-моему, для нас это единственный выход.

— Провести ночь у этой деревенщины! Чтобы оказаться по шею в навозе? Нет, да вы сошли с ума, мой дорогой Лоик! — Брюно побелел и стиснул от ярости зубы: страх еще не успел полностью овладеть им. — Я не сноб, но все же! Видно, что вы не знаете французских ферм!

На мгновение у Лоика от ярости закружилась голова, перед глазами поплыло. Ему захотелось ударить этого лощеного альфонса.

— Вы несете чушь, Брюно. Во-первых, вы сноб! А во-вторых, это вам мало что известно о французских фермах, во всяком случае, не больше моего. Для нас это единственный выход, если мы не хотим провести ночь на дороге. В общем, я пойду! Что же до «деревенщины», то он предлагает нам четверым свой кров, и лично я нахожу его очень любезным! Я отправляюсь! А вы, дамы?

— Я тоже пойду, — сказала Диана. — Провести ночь среди шума и беспорядка, да еще запах бензина и все эти люди, которые нас обворуют, как только наступит ночь! Нет уж, спасибо! Я иду с вами, Лоик.

И она приняла вид мужественной женщины, заранее смирившейся с убогостью деревенской жизни. Бросив взгляд на Брюно, отвернувшегося от нее, Люс посмотрела на Лоика и сказала к общему изумлению:

— Делайте что хотите, Брюно, но я не оставлю бедного Жана на земле, где ползают муравьи. Я пойду с ними, вот и все.

— Я обязан идти с вами, вам это прекрасно известно, — прошипел Брюно. Я не могу оставить вас одну на этой ферме, Бог знает у кого… но вы за это заплатите!

Он сослался на свой долг, и ему явно стало легче. И днем эта дорога была кошмарной, а уж ночью… Пожав плечами, Лоик возглавил маленький караван.

— Не забудьте чемоданы! — бросил он Брюно.

Он вдруг ощутил себя властным и решительным мужчиной, настолько решительным, что окружающие исполняют его приказы. Такое тоже было с ним впервые. Впервые за много лет…

— Но не просите меня пускаться в разговоры или пожимать руку этому типу! — крикнул Брюно им вслед. — Об этом не может быть и речи!

— Уж на это мне абсолютно наплевать! — сказал Лоик.

Покорно идущие рядом с ним женщины молча кивнули, одобряя его действия. Поведение Лоика все больше удивляло. «И забавляло», — думала Диана.

— Эй, вам стоило бы поторопиться, потому что завтра к этому времени да вдобавок при такой жаре ваш приятель протухнет, — сказал крестьянин, подтверждая этими изысканными речами свое приглашение.

Вздрогнув, обе женщины послушно забрались в телегу и уселись на единственное сиденье рядом с кучером. Жан был уложен вдоль боковины, а Брюно и Лоик, чьи ноги, свесившись с телеги, болтались в пустоте, а дух был смущен, несли подле него траурную вахту.

Часом, а может быть, двумя или тремя позже (от тряски часы Дианы испустили дух) их деревенский кортеж ехал через равнину, похожую на тысячи других мрачных равнин, которые им уже пришлось проехать. В это время крестьянин, удобно подпираемый слева Дианой, а справа — Люс, нарушил тишину, царящую в полях, остановил телегу и, указав кнутом на по-прежнему пустой горизонт, сказал:

— Ну вот мы и приехали!

Вокруг, кроме плодородных и пустынных земель, ничего не было. Ничего! Кнут указывал в никуда.

— Но я ничего не вижу! — честно заявила Диана, а безответственная и трусливая Люс, зажатая на сиденье, втянув голову в плечи, издала слабый стон, в котором звучало лишь тоскливое сомнение. Сидящие сзади мужчины перестали любоваться следом, оставляемым колесами телеги, и беспокойно уставились в горизонт, который оставался для них так же пуст, как и для их спутниц.

В то время как все четверо украдкой встревоженно переглядывались, крестьянин коротко хохотнул:

— Ее отсюда не видно. Ферму отсюда не увидишь, но там, за деревьями, балка.

Явно раздраженный их недоверчивыми взглядами, он снова указал кнутом вдаль, и его жест как будто произвел какой-то оптический эффект, благодаря которому последний «юнкерс», до этого невидимый и неслышимый, бесчувственный к их мирному сельскому виду, спикировал на них.

— Ах нет! — сказала Диана, видя быстро увеличивающийся в размерах самолет. — Ах нет! Это неправда! Это несправедливо!

Ярость победила в ней страх, и она погрозила небу кулаком. А вокруг них звучали тот же гул и то же тарахтение, которые они слышали совсем недавно. С тех пор как они съехали с дороги и пробирались сквозь поля, Диану, взгромоздившуюся на сиденье, охватило ощущение, конечно, далекое от счастья, но все же близкое к умиротворению. С ужасом и обидой она почувствовала, как какая-то сила вырывает ее из мягкой качки телеги и яростно бросает в стороны, справа налево и наоборот.

Но человек — единственное животное, которое привыкает ко всему. И Диана, пока земля и небо менялись местами, а барабанные перепонки лопались, в шуме и всеобщем ужасе смогла различить новые звуки. Она услышала мужской крик, это кричал крестьянин, потом визг Люс, а сразу же за ним, посреди этого апокалипсиса, отчаянное, безумное и удивленное ржание лошадей, которые до этого, видимо, никогда не слышали звуков войны.

И едва этот ад отдалился от них, разум Дианы, судя по всему не получивший повреждений, принялся анализировать все звуки и подтвердил своей хозяйке, что крестьянина ранило, а лишившиеся кучера лошади пустились вскачь. Сначала Диану бешено швырнуло вправо, к остальным, то есть на истекающего кровью завалившегося на Люс крестьянина, затем с не меньшей силой ее отбросило назад и влево, но, поскольку там не оказалось никаких препятствий, она устремилась в пустоту, что доказывало правильность сделанных ею выводов. А также всю опасность, вытекающую из этой ситуации, потому что она сразу же почувствовала, что вылетает из телеги, а у самых ее вытаращенных глаз с непостижимой скоростью неслась земля. Скорость была поразительна даже для нее, а ведь ей часто приходилось ездить на спортивном автомобиле «бугатти». Диана решила, что ей пришел конец.

Но благодаря двум случайностям ей удалось избежать такой, безусловно оригинальной, но недостойной женщины ее положения, смерти в результате падения с телеги. Во-первых, благодаря высоким каблукам ее туфель — попав в плохо пригнанные доски днища и застряв там, они помешали ее ногам последовать за остальными частями тела. Кроме того, долгие и утомительные сеансы массажа и не менее нудные гимнастические упражнения — обычное занятие тысяч женщин — одарили ее, хотя она и не стремилась к этому, некими выпуклостями, выступающими из ее дряблого тела; отныне их без всякого хвастовства можно было называть мускулами. Именно мускулы позволили ей отчаянно дернуться вверх, она, судорожно напрягая пальцы и все свое перекошенное тело, уцепилась за рукоятку скрипучего ручного тормоза из кованого железа. Мало нашлось бы женщин, мало акробаток и спортсменов, которым удалось бы в тот день совершить то, что совершила под палящим солнцем, без подготовки и к тому же при полном отсутствии зрителей Диана Лессинг. В тот момент ее предполагаемую публику, сбившуюся в кучу, мотало и швыряло во все стороны, так что никто и не бросил взгляда на героического возничего — Диану.

Вернувшись в мир живых, то есть на дно телеги, стоя на коленях и продолжая дрожать, Диана подумала лишь об одном: «Я живу! Я снова живу! И этим я обязана себе!» Эта идея раньше и не приходила ей в голову. Как и большинство богатых людей, Диана рассматривала свою жизнь с пассивной, так сказать, физиологической точки зрения: несчастные случаи и риск имели причиной внешние неурядицы, здоровье было ее собственностью, на которую судьба постоянно покушалась, а ее возможности могли воплотиться в спортивный подвиг. Ее тело всегда было для нее скорее возможным источником боли и страдания, чем наслаждений.

И вдруг оказалось, что спасением своей жизни она обязана самой себе, и, повинуясь инстинкту благодарности, она решила отныне следить за здоровьем. «Я еще и не на такое способна!» — подумала она с тайной гордостью. И, быстро шаря рукой, которую продолжало трясти, как дерево на ветру, но крепко вцепившись в поручень, она в конце концов нащупала в бессильных руках крестьянина болтающиеся вожжи. Схватив их, она медленно выпрямилась.

Уже много лет парижский высший свет говорил — с сарказмом или с испугом, — что Диана Лессинг способна на все. А тут, если что и удивило бы весь Париж, так только обстановка самого действа; ее ноги были зажаты между досками днища телеги, лицо с точеным, словно на камее, профилем впрочем, так считала только она сама — было запрокинуто назад; Диана управляла двумя обезумевшими першеронами, издавая при этом дикие крики, недоступные человеческому пониманию. Впрочем, они были непонятны, без сомнения, и животным, потому что, когда лошади наконец остановились, они дрожали, лоснились от пота, бешено вращали глазами, а на губах у них была иена. Все это свидетельствовало о сильном испуге, но все же они навострили уши, что было явным признаком любопытства. Как бы то ни было, лошади остановились, и Диана победоносно обернулась к своим спутникам, ослепшим, прижатым друг к другу на дне телеги, и спросила, куда подевалась ее сумочка.

Пуля попала крестьянину в лодыжку; Диана собиралась перевязать ему рану собственным шарфом, но, поскольку рана сильно кровоточила, она предпочла шарф Люс: ведь его больше нельзя будет носить. Так она и сделала. Лежа на груди Люс, омываемый ее слезами, крестьянин быстро пришел в себя, но при первом же толчке тронувшейся телеги он снова откинулся назад, потеряв сознание. Впрочем, парень не соврал: пройдя несколько километров, лошади привезли их к краю балки, не видимой невооруженным глазом и проходящей за полем. В глубине ее стояла в окружении деревьев ферма: большой дом в форме буквы "Г", типичная деревенская ферма, как они и предполагали.

3

Оглядев с унылым видом эти незатейливые постройки, Диана тронула повозку. Для этого она развела с профессиональным видом вожжи, щелкнула языком и закричала: «У-ла!.. У-ла!.. У-ла!..» Неизвестно почему, вместо того чтобы позабавить Лоика, перебравшегося к ней на капитанский мостик, это раздосадовало его.

— «У-ла! У-ла-ла!» — это не то! — пробормотал он против своей воли.

Диана, чью уверенность в себе еще больше укрепляли послушные лошади, повернула к нему раздраженное лицо:

— Что «не то»?

— Лошадям не говорят «У-ла-ла! У-ла-ла!»… Но в общем, по правде говоря, все это не имеет никакого значения, Диана. Лучше следите за дорогой.

Увы, он затронул новую, но безусловно чувствительную струну самолюбия Дианы.

— Ах вот как! Значит, не «У-ла-ла!» — ответила она тоном, в котором слышались удивление и сарказм, что напомнило Люс некоторые из ее филиппик, и молодая дама бросила испуганный взгляд на Лоика. — Тогда скажите на милость, друг мой, как же нужно говорить?

Лоик, который уже сожалел о своем замечании, пытался защищаться:

— Я не знаю… Я точно не знаю! Я бы скорее сказал: «Уэ! Уэ! Уэ-диа!» Он улыбнулся тем более смущенно, что здесь, в глубине балки, каждый звук слышался гораздо сильнее, чем в полях.

— Уэ? Уэ-диа?.. — повторила Диана, обводя взором окрестные кусты, как будто она хотела задать этот же вопрос прятавшемуся там местному богу плодородия. — Уэ-диа? — повторила она недоверчиво. — Вы в этом уверены, мой дорогой Лоик? Это ваше собственное воспоминание или вы вычитали об этом в книгах?

— Ах, ну не будем об этом! — сказал он, отворачиваясь и пытаясь пробраться на свое спокойное место на задке телеги, рядом с Брюно, но ухаб на дороге заставил его вцепиться в сиденье.

— Может быть, вы хотите взять вожжи? Вам, наверно, следовало бы так поступить, когда лошади, закусив удила, несли нас галопом к катастрофе! Несомненно, ваше «Уэ-диа!» их бы остановило! Ужасно глупо, что в своем невежестве я раньше не знала этого термина, тогда мне бы не пришлось сражаться с этими штуками! — Диана показала на вожжи в своих руках. — И я бы не сломала себе два ногтя, выкрикивая «У-ла-ла!». Заметьте, что эти воспитанные животные сделали вид, что понимают мой язык… Вот доказательство: посмотрите на них, они совершенно спокойны! Но я хочу попробовать ваше «Уэ-диа!», Лоик, может быть, действительно, это их настоящий диалект!..

— Полно, Диана, — устало сказал Лоик, в его голосе послышалось раздражение: он видел, что Брюно слушает их разговор с явным злорадством. — Действительно, сейчас не время выяснять отношения.

— Учиться — всегда ко времени! Не так ли, эй, вы? — закричала она своим верным першеронам. — Сейчас попробуем, смотрите! Уэ-диа! Уэ-диа! Уэдиа! насмешливо, но зычно закричала она.

Животные ускорили шаг, возможно, они были полиглотами, а может быть, они почувствовали близость конюшни, и это удвоило их силы. Но Лоик не рад был своей победе, он нервничал. В общем, во двор фермы они въехали мелким галопом.

— О!.. О-ла!.. О-ла! О!

Должно быть, души их давно умерших предков, бывших джентльменами-фермерами, подсказали им одно и то же слово, чтобы остановить лошадей, те встали, в тот же миг прекратился и их спор.

Итак, постройки образовывали букву "Г", одна часть которой служила жилищем, а другая была самой фермой, где царило веселое оживление. Там, немного завалившись в сторону, стояла уборочная машина причудливой формы, напоминающая доисторическое животное. Гуси, столпившиеся вокруг нее, что-то угрожающе лопотали, меся грязь своими большими плоскими лапами, а ржание и мычание будили в их душах какие-то детские воспоминания. Такое оживление животных рядом с молчащим мрачным домом, сквозь полуприкрытые ставни которого не проникали ни голоса, ни шум, вселяло тревогу, как и большая деревянная дверь со сломанной щеколдой и окна с дырявыми занавесками.

— Это харчевня семьи Адре! — сказал Лоик, глядя на здание своими китайскими глазами, еще больше прищуренными от веселого любопытства. В подобных ситуациях он всегда щурился.

«Значит, именно это место, — подумала Диана, — и станет нашим странным убежищем в этом отсталом и смущающем душу мире». Брюно ограничился тем, что достал из чемодана бежевый свитер с высоким воротником и надел его, ни на кого не глядя. Действительно, становилось все более прохладно. Солнце село так низко, что касалось серых потухших полей, нескончаемых полей, там, в вышине.

— Харчевня семьи Адре? — спросила Люс. — Но где же она, эта харчевня? Мне обязательно нужно подкраситься.

— Скоро, Люс, вам представится такая возможность, но только не у Адре. Это была знаменитая харчевня, где после ужина убивали посетителей.

— Только этого еще не хватало! — закричала Диана, выходя из себя. — Вы не находите, что нам сполна хватило впечатлений за сегодняшний день? А чтобы еще какие-то крестьяне перерезали нам ночью глотки! Спасибо! Вот уж спасибо!

— Вы разве рассчитываете здесь переночевать?

Всем своим видом повернувшийся к ним Брюно выражал отвращение.

— А где же вы хотите переночевать? — спросил Лоик. Он стоял, прислонившись к телеге, руки в карманах, его полотняная куртка помялась, узел галстука ослабился. Этот мужественный вид явно был ему к лицу.

Последовала секунда замешательства, все переглянулись и наконец заметили парня, который буквально лежал на Люс, его рана кровоточила, и ее шарф был пропитан кровью. «Его уже никогда не надеть!» — подумала Диана, гордясь своей предусмотрительностью.

— Но в конце концов, этого не может быть! — сказала она. — Разве у этого молодого человека нет никого, кто бы ему готовил еду, с кем он мог бы поговорить? А что же станет с нами? У нас и так уже на руках мертвец, а теперь еще — и раненый!..

И она пустилась в тягостные и злобные рассуждения, прерванные приходом худой женщины, одетой в черное, с суровым застывшим лицом. Бросив на них взгляд, в котором не было удивления, она вскарабкалась на подножку, взяла в охапку бесчувственное тело крестьянина и стала вытаскивать его из телеги. Лоик и Диана машинально бросились к ней и помогли спустить потерявшего сознание парня. Они даже взяли его — Лоик за плечи, а Диана за ноги, — чтобы отнести его в дом, повинуясь властным жестам женщины в черном. Но, сделав два шага, Диана зашаталась и остановилась.

— Я не могу! Я действительно больше не могу, Лоик! Я сейчас рухну! Этот парень для меня слишком тяжел, я больше не могу! Что вы хотите, я измучена!.. В жизни бывают такие моменты…

И, хладнокровно бросив ноги парня на землю, она в свою очередь уселась на подножку, чтобы выложить, что у нее на сердце.

— Не знаю, отдаете ли вы себе отчет, Лоик, но с самого сегодняшнего утра в нас три или четыре раза стреляли из пулеметов, нашего шофера убили на наших глазах, нашу машину сожгли, нашему хозяину пуля прострелила ногу, его лошади понесли, и только чудом я смогла их укротить… наконец мы добрались до деревенского дома, просим пристанища у женщины, которая не может вымолвить и слова по-французски! Хотя у меня и стальные нервы, должна вам сознаться, Лоик, что и они начинают сдавать…

— Вы абсолютно правы, Диана, но нельзя же оставить этого молодого человека на земле! Нужно что-то делать.

Диана с быстротой змеи повернулась к Брюно, который бесстрастно продолжал примерять свитеры, в двух шагах от бедняги Жана.

— Брюно! — пронзительно закричала она. — Брюно! Да помогите же нам наконец!

— Я уже предупредил вас, что ради этой деревенщины я не пошевелю и пальцем!

Затянувшееся молчание таило в себе бурю, о чем и возвестил голос Дианы, прозвучавший как труба, как горн, во всяком случае, как музыкальный инструмент из военного оркестра:

— Предупреждаю вас, мой милый Брюно, если вы сию секунду не поможете Лоику, то, приехав в Париж — или в Нью-Йорк, — я всем расскажу вашу историю с чеком: ваш знаменитый чек… чек этой американки, вы знаете, о чем я говорю…

Брюно сделал два шага вперед и побледнел. Его голос дрогнул, и он пустил петуха, как подросток:

— Вы ведь не сделаете этого, правда, Диана? Иначе вы сами попадете в смешное положение!

— В моем возрасте смех не убивает, мой друг… он лишь задевает. А вот в вашем он убивает. Вы погибнете! Все общество отвернется от вас! Я сама этим займусь… лично! Поверьте мне!

Прекратив спор, Брюно подошел, взял крестьянина за ноги, поднял его и вместе с Лоиком отнес в дом. Они оказались в большой темной комнате, где сначала ничего не разглядели, кроме женщины, нетерпеливо указавшей им на альков, где стояла постель, покрытая старыми одеялами, на которой они и разместили раненого, прежде чем выйти. Они успели разглядеть в комнате только отблеск большого огня, ярко горевшего, несмотря на то что стояло лето. Комната была явно тем местом, которое Диана назвала бы «ливинг-рум», если можно хоть один раз, не рискуя показаться смешным, употребить это модное английское словечко. В конечном счете ни один из мужчин не обратил внимания на обстановку: Брюно — сознательно, а Лоик — по рассеянности, настолько его уже успела захватить эта история с американским чеком. В нем опять проснулся светский человек: он понял, что не успокоится до тех пор, пока Диана не расскажет ему обо всем.

Меж тем Диана, собравшись с силами, вошла решительным шагом в комнату. Остановившись на пороге, она вытянула шею, как цапля, смешно вращая глазами. В измятом костюме, с растерянным лицом и взлохмаченными волосами она напоминала антиквара, забредшего сюда вечером в безуспешных поисках старой мебели, или даму из благотворительного общества, заглянувшую на огонек в не менее безуспешных поисках бедняков. «Утонченная, элегантная Диана Лессинг вдруг стала похожа на брюзгливого торговца», — подумал Лоик. И внезапно, как по мановению волшебной палочки, она наконец нашла смысл в их путешествии. Распетушившись, с глазами, горящими от возбуждения, которое не смогли приглушить даже сегодняшние приключения, она вцепилась Лоику в руку и сказала властным и в то же время заискивающим голосом:

— Посмотрите, Лоик, на этот стол! Именно такой я искала для Зизи Мапль! А эта хлебница! Шикарно! А эти часы просто вос-хи-ти-тель-ны! Как вы думаете, они продадут их нам? Как жаль, что этой прекрасной мебелью никто не пользуется! Ах, что за часы, я без ума от них!

— Вы ведь не сможете увезти их в Соединенные Штаты, — сказал Лоик, впервые показав свою практичность. — Может быть, лучше дождаться окончания войны…

— Как же здесь спокойно! Я нахожу, что здесь очень хорошо, — сказала Люс. — А ведь совсем недавно я так боялась! Вообще сегодня на меня напал такой страх!

— Как и на лошадей, — заметила Диана. — Даже не знаю, как мне удалось остановить их… если честно признаться!

— О Диана! Вы были великолепны! — сказала Люс с подлинным энтузиазмом, что заставило Диану горделиво распушить перья.

Лоик улыбнулся ей:

— Я, увы, ничего не видел! Вцепился в какую-то перекладину, меня почти выбросило из телеги, и я болтался как кретин, пытаясь забраться обратно. Совсем как Брюно. Не так ли, Брюно?

Но Брюно, с презрением разглядывавший комнату, только пожал плечами и ничего не ответил.

— Что это за история с американским чеком? — прошептал Лоик Диане, которая прошептала ему в свою очередь:

— На днях расскажу вам… если будете паинькой! Займемся сначала нашими хозяевами.

И она направилась прямо в сторону алькова, где сидела женщина, накладывая на ногу своему сыну какой-то странный компресс, основу которого, казалось, составляли земля и черноватая марля.

— Ему лучше? Какая ужасная рана! Вы знаете, этот милый молодой человек спас нас!

Затем, поскольку фермерша не двигалась и не смотрела на нее, Диана решила пустить в ход тяжелую артиллерию.

— Меня зовут Диана Лессинг, — сказала она, протягивая руку прямо под нос хозяйке, которая от удивления пожала ее.

— А это Лоик Лермит, Люс Адер и Брюно Делор. Мы очень сожалеем о том, что ворвались сюда, дорогая мадам! Мы очень сожалеем! Но, — она указала на Мориса, — без него мы бы погибли! Как и бедняга Жан… — добавила она. Боже мой! — вскрикнула она, поднимаясь на цыпочки и размахивая руками. Боже мой! Мы забыли о нем! Он по-прежнему в телеге?

— Мне кажется, с ним уже ничего не случится, — заметил сухо Брюно, через силу пожимая руку женщины, потому что все пожимали, а та, явно сбитая с толку, позволяла им это делать, не выказывая при этом никакого интереса, как, впрочем, и враждебности.

— А я — Арлет, — сказала она. — Арлет Анри. А это мой сын, Морис. А там — папаша, — сказала женщина, указывая рукой на кресло, стоявшее рядом с огнем.

Все повернулись туда, но так ничего и не разглядели, кроме старого одеяла.

— Может быть, месье-дам хотят пить? — спросила Арлет. «Такое имя скорее подходит девушке легкого поведения, чем этой женщине с лицом в стиле Мемлинга»[5], — подумала Диана. Потому что в обществе, в котором вращалась мадам Лессинг, было принято, что такие аскетические лица — всегда в духе Мемлинга; Боттичелли — значит, хорошенькие женщины, Босх — сцены кошмаров, Брейгель — пиры и снег, Ренуар — толстушки, Модильяни — худые женщины, а Ван Гог олицетворял собой гений и несчастное сочетание уха, моста и стула…

Четыре путешественника энергично закивали головами. Уже несколько часов, несмотря на сильные впечатления и неистовое солнце, они ничего не пили.

— Я бы с удовольствием выпила маленькую кружечку все равно чего.

Решившись приспособиться к обстоятельствам, Диана заговорила на языке хозяйки, что с ужасом отметил про себя Лоик.

— У меня есть пастис[6], местная сливовая водка и, конечно, красное вино, — сказала Арлет без воодушевления и достала из буфета несколько стаканов и три бутылки без этикеток.

— А чего-нибудь безалкогольного у вас нет? — жеманно спросила Диана. При такой-то жаре!.. Ну ладно, так и быть! После всех переживаний я отважусь попробовать сливовой водки, наверно, для здоровья она лучше всех остальных напитков…

— А я попробую красного вина, слегка разбавленного водой, если можно, сказал Лоик, приглашая Люс выпить то же, что и он.

— Эх вы, слабаки!

Диана рассмеялась. Подняв стакан, она нахмурила брови, недовольная малым количеством его содержимого, и со снисходительным смешком выпила залпом знаменитую местную сливовую водку. Секундой позже она кашляла, отплевывалась и, спотыкаясь на широких каблуках своих спортивных туфель, быстро обежала вокруг стола, вытянув впереди себя руки и закрыв глаза, как ясновидящая, на которую снизошло вдохновение. Лоик перехватил ее в тот момент, когда она, закончив первый круг вокруг стола, пошла на второй, и силой усадил ее.