АЛТЫН-ГОРА

Только один казак спасся во время ночной резни на Вагае. Это был Ильин. Он вскочил с Ермаком; вместе с ним бросился в Иртыш, но попал на татарский брод, невредимо вышел на берег и добрался до города Сибири. Матвей Мещеряк, с головой, втянутой в плечи, взвизгнул резким, высоким голосом, буравя подбежавшего неподвижными красноватыми глазами:

– Змей! Все полегли, сам цел-целехонек!..

И ударил его по лицу.

Но Ильину было все равно; он не стал отвечать Мещеряку и даже не озлобился на него.

Упала могучая рука, всех поддерживавшая, и люди почувствовали себя беззащитными. Человек выходил на улицу и вдруг срывал с себя шапку, одежду, мял и топтал их и с ревом садился, где стоял.

Колыхаясь огромным туловищем, валкой медвежьей походкой проковылял к частоколу на горе Филимон Рваная Ноздря; далеко прогудел его мощный зык:

– Сами по воле своей отсель! Кабалы избыли, хрещеные! Бей стрельцов! Душ пять около него поскидывали шапки. Мещеряк, услышав, вышел, прислонился к забору и только покривил улыбкой извилистые губы.

Но наутро город затих, придавленный унынием.

И всего через десять дней – 15 августа – русские покинули Кашлык, которым владели почти три года. Они не решились возвращаться дорогой, какою пришли, а свернули на север, Иртышом выплыли на Обь, чтобы оттуда посуху перевалить через Югорский Камень.

Казаки двигались своим походным сомкнутым строем, какого не знали в то время и многие регулярные армии. Так прокладывали себе путь среди враждебных племен. Стрельцы шли с казачьими сотнями.

Но два десятка казаков не захотели оставить Сибирь и скрылись в тайгу. И среди них был человек с изуродованным лицом, ковылявший на искалеченных ногах, и высокий сухощавый казак с русой бородкой, в которую вплетались серые нити, – Гаврила Ильин.

А пустой Кашлык занял Али, сын Кучума. Но Кучумово царство, рухнув от удара, нанесенного Ермаком, больше не могло подняться. Сейдяк выгнал Али, убил семь сыновей Кучума и стал княжить в Кашлыке. Тайбугин род в последний раз завладел своим древним улусом и восторжествовал-таки над "шибанским царевичем".

Шаткое ханство Сейдяка скоро рассыпалось под ударами стрельцов, которых, рать за ратью, посылала Москва. Татары оставили Кашлык. Этот город так и стоял с тех пор пустым, медленно превращаясь в развалины, и окрестные жители забыли его название и звали только Искером – старым городищем.

Но был жив еще полуслепой Кучум. В 1590 году он снова вышел из степей на берег Иртыша, убил и ограбил многих татар: он по-прежнему мстил им за то, что они подчинились Ермаку. Через год новому тобольскому воеводе Владимиру Кольцову-Масальскому удалось нагнать воинов Кучума с степях Ишима. В воеводской рати было много сибирских татар: не с ханом, а с русскими связывали свою судьбу иртышские аулы.

Хан, разбитый, бежал.

В эти годы были построены города: Пелым, Березов, Сургут и Тара. А в 1595 году у самого Полярного круга, недалеко от впадения Оби в губу Северного моря, русские выстроили Обдорск, который называли также Носовым, как и остяцкий город, стоявший на этом месте до того.

Кучум скитался в дальних степях. Уже во всем прежнем его ханстве не осталось места, где бы он мог спокойно раскинуть свои шатры. Но, ускользнув от воевод, его шайка лихих головорезов налетала на татарские городки и селения, жгла, убивала, грабила, что попадалось, и снова скакала в степи на косматых конях.

В 1595 году Кучум стоял в Черном городке на реке Оми. Голова Борис Доможиров нагнал его. Татары снова были разбиты. Но и на этот раз хан ушел невредимым.

Барабинская степь стала русской. Воеводы слали Кучуму зазывные письма. Но он, бездомный бродяга, по-прежнему называл себя ханом и царем. В 1597 году он писал:

"Бог богат! От вольного человека, от царя, боярам поклон, а слово то: что есте хотели со мной говорить?..”

И в своей грамоте перемешивал угрозы с мольбами.

В 1598 году в Тобольске и Таре спешно вооружили семьсот русских и триста татар и отправили их в поход против неукротимого слепого хана. Больше трех месяцев воевода Воейков искал его. Битва произошла 20 августа на Оби, в двух днях пути от озера Ика. Она длилась с солнечного восхода до полудня. Пали шесть татарских князей, десять мурз, пять аталыков, брат и двое внуков хана. Пять оставшихся в живых царевичей, восемь царевен и восемь цариц, ханских жен, попали в плен.

Но и это еще не был конец. Без семьи, с малой шайкой, Кучум бежал на верхний Иртыш. Там он кочевал около озера Зайсан-Нор, воруя лошадей у калмыков. Они нагнали его у озера Каргальчина. И снова Кучум спасся. Крепкий конь унес его на простор степей.

Он скрылся у ногаев, над которыми властвовал некогда его отец Муртаза. Но даже память о нем была ненавистной на ногайской земле. Ногаи схватили и поработили людей, бывших с Кучумом. И, наконец, в бухарском городке погиб от чьего-то ножа развенчанный сибирский властитель.

Все дальше на восток шли русские по Сибири.

В 1596 году выросли стены Нарыма на Оби.

В 1604 году было указано набрать пятьдесят молодцов добрых, умеющих стрелять. Им дали по четверти муки, по полуосмине круп и толокна да по два рубля с полтиной, они поплыли вверх по Оби, вышли на реку Томь – и построили Томск.

В 1618 русские заложили Кузнецк.

Были живы еще старые казаки, ходившие с Ермаком. Их рассказы казались чудесными служилым людям, заселявшим сибирские города. Однажды – может быть, это случилось еще в конце XVI века – казаки собрались и чинно, по ряду вспомнили старое. И грамотей все записал. Бумага берегла теперь от шаткости людской памяти предание о том, как был "сбит с куреня царь Кучум".

В 1621 году приехал в Тобольск первый сибирский архиепископ – Киприан. Он позвал к себе казаков Ермака. Немногие старики пришли к нему и принесли с тобой написание.

Тогда Киприан внес в поминальный синодик имена атаманов и казаков, погибших в сибирском походе, чтобы петь им в тобольском соборе вечную память; а летописцы по казачьему написанию составили свои истории "покорения Сибири".

На "новых землицах" росли городки. Их ставили воеводы, ставили казаки.

Из городков двигались дальше. Зимой – на лыжах и нартах, а весной – по рекам в кочах, кочетках и дощаниках. Были сколочены они из дерева, без гвоздей. К деревянным якорям подвязывали камни. Канаты резали из оленьей кожи; распяленные живые шкуры заменяли паруса.

Зимовье ставилось около реки, где людей застигали морозы. В курной избе – глиняная печь, куском льда заткнуты оконца. Возле избы – высокий деревянный крест.

Привольная была жизнь на сибирских просторах! Но и не легкая.

Питались, бывало, корой, грызли корни, в лыко одевались.

Голод и цинга косили зимами людей. Воеводы крали казачье хлебное жалованье – и соляное и денежное. "Мы, холопы твои, нужны и бедны", – писали в далекую Москву челобитчики.

Из воеводского города рассыпали казаков в дальние службы. Летом – в отъезжие караулы и проезжие станицы, зимой – по городам для сбора ясака. Ездили по двадцать – тридцать недель. И вся жизнь казака состояла из зимних и летних служб.

Гаврила Ильин послал челобитную царю Михаилу Федоровичу. Он бил челом, чтоб царь не оставил его в нужде, голоде и великих долгах. Но он не молил униженно, а говорил о себе, что двадцать лет полевал с Ермаком до ухода с Волги на Каму.

То была его гордость. Он гулял по Волге всего десять лет, но был там с Ермаком. И он прибавил вдвое себе то, что раньше сочлось бы смертной виной, а теперь стало великой заслугой.

За соболями, за горностаями, за куньим и лисьим мехом шли в Сибирь промышленники. С луками, тенетами, кулемами-западнями уходили с рек в лесные чащи. По пути зарубали деревья и рыли ямы – в мешках закапывали корм.

Охотились по приметам.

В 1609 году русские зазимовали на Енисее. В 1620 году мангазейский промышленник Пенда дошел до Лены.

В 1639 году с вершин станового хребта, где мерзлый ветер крыл инеем черный камень, казак Иван Москвитин увидел леса Приморья. Москвитин плыл из Якутска Леной и Алданом, Майей и Годомой. Перейдя горы, он спустился по реке Улье. Берег был изрезан, белые венцы пены окружали обломки скал. Живая гладь, седая, пустынно-свинцовая, подымалась в тусклом блеске до самого туманного неба.

То было Тунгусское море, позднее названное Охотским.

А в 1648 году казак Семен Дежнев, выплыл из устья Колымы. Был он родом из Великого Устюга, двадцать лет служил в Сибири и в сибирских боях выслужил девять ран.

В море за Колымой буря понесла коч Дежнева. Он увидел неведомые берега. Земля, тянувшаяся бесконечной грядой с запада на восток – от самого берега поморов и еще дальше: от тех западных стран, откуда приезжали к поморам купцы в бархатных камзолах, – внезапно оборвалась. Море повернуло на юг.

Ток воды, словно невидимая река, понес Дежнева по этому открывшемуся морскому пути за солнцем, к югу.

Так, пройдя проливом, долгое время спустя названным (не совсем справедливо) Беринговым, Дежнев сделал великое открытие: доказал, что Азия не сливается с американским материком.

Из шести кочей, отплывших с Колымы, только один коч Дежнева дошел до реки Анадырь. Там Дежнев пробыл несколько лет. Однажды он увидел множество черно-рыжих скользких туш, лежавших на версту по берегу и саженей на сорок в гору. Казаки приняли их за сказочную баранту с золотым руном. То были моржи, и на отмелях-каргах казаки занялись промыслом ценного рыбьего зуба. А в это же время земляк Семена Дежнева, тоже устюжанин, Ярко (Ерофей) Хабаров вел покрученников и смелых охотников на четвертую великую азиатскую реку Амур, в изобильные и украшенные места, о которых уже принесли слух побывавшие там, что те места "подобны райским".

Во многих сибирских деревнях жили одни пашенные мужики, без баб. Они слезно молили прислать им баб, чтобы было на ком жениться, потому что без бабы в хозяйстве никак нельзя.

Томский казак Василий Ананьин поехал к монгольскому Алтыну-царю – золотому царю – и проведал "про Китайское и про Катанское государство, и про Желтова, и про Одрия, и про Змея-царя".

Но Ананьина "на дороге черных калмыков Кучегунского тайши карагулины люди (караульные люди) ограбили, а живота взяли санапал с лядунками и зельем, да зипун лазоревой настрафильной новой, да рубаху полотняную, да однорядку лазоревую настрафильную".

В конце долгого царствования Алексея Михайловича, когда уже отгремело восстание Разина, – в тот год, когда трезвонили московские колокола о рождении у молодой царицы Натальи Кирилловны мальчика Петра, – в Успенский монастырь на Иртыше пришел постригаться сухощавый старик. Был он вовсе сед, с редкой бородкой и торчащими ключицами, очень древний, но держался прямо и ходил бодро, легко.

Старик был нищ и одинок. Когда перемерла его родня, не допытывались: он был туг на ухо.

В монастыре он немного чеботарничал, но из-за глухоты и древности его никто с ним не сходился; давно уже перевалило ему за сто.

Во время служб он шевелил губами. Крестился только двуперстием. Голоса же старика никто не слышал целыми неделями, и забывали даже, что он живет здесь.

По ночам ему снилось, что он летает.

Иногда ему приходили на память детство и Дон. Он видел там одинокую, разгорающуюся яркую точку и девушку-найденку. Она представилась ему тонкой, высокой, с плывущей походкой, в ожерелье из мелких монет на шее, ему помнилось, что звали ее Клавкой, и образ ее неприметно соединился с образом некоей татарки, по имени Амина, с тусклыми глазами и черными косичками, висящими из-под сетки из конского волоса.

КАЗАЧЬЯ СЛАВА (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

В 1660 году стрелецкий сотник Ульян Моисеев сын Ремезов ехал к тайше[35] калмыков-хошотов Аблаю. С собою Ремезов вез кольчугу. Он передал ее Аблаю. Аблай поднял кольчугу над головой и поцеловал.

Это была кольчуга Ермака.

Аблай поведал Ремезову, что давно, еще мальчиком, он, тайша, заболел, ему дали проглотить земли с могилы Ермака, и он исцелился.

Сотник загостился у Аблая. Аблай много пересказал ему за это время: о чудесных походах Ермака, о волшебствах, которые творило его мертвое тело, о похоронах атамана и о таинственных свойствах его одежды и оружия. Ремезов записал рассказы Аблая и тайша поставил на записи свою печать.

У сотника был сын Семен. Он стал сибирским географом.

Уже в Петрово время Семен Ульянов Ремезов с сыновьями Леонтием, Семеном, Иваном да Петром составили летопись покорения Сибири. В эту летопись, написанную затейливым, местами почти песенным языком, Семен Ремезов вставил чудесные тайшины рассказы и другие туземные легенды, которые ему довелось услышать.

Вот о чем говорилось в них.

Труп Ермака нашли через неделю после вагайской резни. Яныш, внук князя Бегиша, удил рыбу у Епанчиных юрт, в двенадцати верстах выше Абалака. Он увидел человеческие ноги, торчащие из воды, накинул петлю и вытащил тело.

Мертвец был могучего сложения и в драгоценных панцирях, сверкающих золотом. Яныш с криком побежал в поселение. Сбежались татары. Когда мурза Кайдаул снимал с трупа панцири, изо рта и носа мертвеца хлынула кровь. Нагое тело положили на помост и мурзы, беки и приближенные их стали пускать в труп стрелы. Из каждой новой раны чудесно лилась свежая кровь. Тогда сам хан Кучум с мурзами и даже дальние вогульские и остяцкие князьки прибыли к телу, чтобы кровью Ермака отомстить за кровь своих родичей. Слетались птицы и кружили над трупом, но ни одна из них не садилась на него.

Через шесть недель знатным татарам во сне явилось грозное видение. И многие сошли с ума. Татарские князья в ужасе сняли тело с помоста и предали земле на Бегишевском кладбище под сосной. Для погребального пира по Ермаке закололи тридцать быков и десять баранов.

Один панцирь Ермака отослали в святилище белогорского шайтана. Другой взял мурза Кайдаул. Кафтан Ермака достался Сейдяку, а сабля с поясом – караче.

Волшебная сила жила во всех этих предметах.

Шейхи Ислама, обеспокоенные чудесами, творимыми мертвым Ермаком, запретили поминать его имя и пригрозили смертью тем, кто укажет его могилу. Но свет стоял над ней по субботам – как бы свеча зажигалась в головах. Этот свет видели только татары, а для русских он был невидим.

Удивительны эти легенды сибирских народов о Ермаке, сохраненные простодушным Ремезовым.

В них отделена резкой чертой знать ханской Сибири от простого татарского люда. Хан и слуги его пытаются пролить кровь мертвого Ермака. Сверхъестественные силы поражают их. Страшные видения сводят с ума беков и князей, хотевших надругаться над трупом казацкого атамана. Именно татары видят свет над его могилой. Героем остался Ермак и в памяти сибирских народов.

Кольчуга Ермака и в самом деле больше семидесяти лет хранилась в роду мурзы Кайдаула. Летописцы сообщают, что она была исполинских размеров – в длину два аршина, пять четвертей в плечах. Каждые пять железных колец с изумительным искусством сплетены между собой, "на грудях и меж крылец печати царские – златы орлы, по подолу и рукавам опушка медная в 3 вершка"; спереди, ниже пояса, одно кольцо прострелено.

Было поверье, что этот панцирь исцеляет от болезней, облегчает роды женщинам, оберегает младенцев, охотникам приманивает зверя и приносит удачу на войне. Байбагиш-тайша давал за панцырь десять семей невольников-ясырей, пятьдесят верблюдов, пятьсот лошадей, двести быков и тысячу овец, но Кайдаул не отдал панциря. А, умирая, заповедал сыну, беку Мамету, никому не продавать его.

Тогда Аблай-таша, властитель калмык-хошотов, возгоревшись желанием получить чудесный панцирь, отправил посла в Москву просить, чтобы оттуда приказали Мамету отдать панцирь. Но Мамет не уступал его. И через два года, в 1660 году, новые тайшины послы пришли с подарками к тобольскому воеводе, чтобы тот велел упрямому беку передать волшебный панцирь Аблаю. Воевода сперва по-хорошему давал Мамету тридцать рублей – "цену не малую". А потом уже прислал пристава Ульяна Ремезова.

Так тайша получил кольчугу Ермака.

Но спустя некоторое время в улусе Аблая побывал сам бек Мамет. Он захотел посмотреть на панцирь, который завещал ему хранить отец, мурза Кайдаул. А когда Аблай показал ему панцирь, Мамет не признал его за свой. И снова в 1668 году тайша шлет в Москву послов. Снова Москва дает указ "о сыску панциря Кайдаула мурзы". Но волшебный панцирь исчез и никто его больше не видел[36]".

Вторая, нижняя кольчуга Ермака попала к кодскому князю Алачу. След ее также затерялся.

В 1646 году березовские служилые люди отбили на "погроме воровской самояди" у самого устья Оби русский панцирь. На одной медной мишени его был изображен двуглавый орел, а на другой буквы, в которых узнали инициалы князя Петра Ивановича Шуйского. Кольчугу Шуйского привезли в Москву, в Оружейную палату. Почти триста лет пролежала она там. В 1925 году проф. С.В.Бахрушин высказал предположение, что это и есть "низовой" панцирь Ермака[37].

Грозный подарил "князю Сибирскому" кольчугу воеводы Шуйского – участника многих славных походов своих, убитого в битве с поляками близ Орши в 1564 году, отца псковского героя.

Если это так, то, значит, в Москве хранится единственный безмолвный свидетель смерти легендарного атамана, вместе с его телом опустившийся в холодные и мутные воды Иртыша…

Под Тобольском есть деревушка Котина, живут в ней многие семьи Котиных, потомков ермаковского казака.

В Новочеркасске стоит памятник донскому казаку Ермаку.

В Тобольске на крутой горе, далеко видный и по Иртышу, и по Тоболу, высится обелиск серого мрамора. На нем надпись: "Ермаку, покорителю Сибири".

И во многих местах – на Урале, в Сибири и даже в Казахстане – из поколения в поколение передаются рассказы о Ермаке, и люди с гордостью говорят, что они того казацкого корня.

По всему простору нашей родины поет народ песни о Ермаке.

Высшей, почти беспримерной чести удостоил народ казака, погибшего в шестнадцатом веке и всего-то действовавшего на исторической арене три-четыре года: народное сознание соединило его с былинными богатырями. Вот он едет на коне:

Во многих песнях и былинах вместе гуляют, вместе думу думают, вместе бьются с врагами, вместе пируют, пьют мед и зелено вино три могучих атамана: Ермак, Разин, Пугачев. По Ермакову пути, по Каме, плывет Стенька. И вместе горе делят: кручинится казак в азовском плену, и казак этот – то Разин, то Ермак. На многое намекает это скрещение в народном сознании судеб казацкого вождя XVI века и вождя вольницы Разина – того, о ком говорили:

– Стенька – это мука мирская.

Есть знаменательная песня:

Он, поется в песне, отрубил голову боярину: она

Вот идет на разбойника Ермака царская рать. И он, племянник Муромца, говорит ей слово, небывалое в древнем былинном эпосе, слово народного вождя – не разбойничье:

Вслушаемся в это. И мы поймем, что своего видит народ в Ермаке – могучего сына и заступника, одного из тех немногих, в ком как бы воплощена сила и правда народная.

Но иным, особым был путь Ермака от пути Разина и Пугачева. И об этом не забывает народ-песнетворец, даже скрещивая, даже переплетая их судьбы. Что же это за путь? Подвиг во славу всей родной земли: так отвечает народ. И богатыря-строителя Русской земли чтит в Ермаке.

Не походом завоевателя-колонизатора, но делом доблести и поисками правды народной считает он "взятие Сибири". Вот почему все события этого "взятия" стали песнями и как живые донесены до нас такие подробности, о которых молчат летописи.

И прижизненная, и посмертная судьба Ермака необычайны.

Совершенное им уже современникам казалось чудесным.

Он стал мифом к половине XVII столетия, всего через пятьдесят лет после своей смерти.

Разителен контраст между непоколебимой, уверенной, повсеместной (не только в Ермаковых местах, не только на Урале и в Сибири) народной памятью о Ермаке, славой его и необычайной скудостью письменных, книжных, вошедших в историю сведений о нем.

По страницам гимназических учебников Ермак проходил тих и светел, и от лат его распространялось сияние. Он никогда не ел скоромного, проводил время в молитвах вместе с добродетельными своими казаками и благочестивые видения являлись ему еще чаще, чем орлеанской девственнице под старым каштаном в Домреми.

– Русский Кортес! Русский Пизарро! – восклицали ура-патриотические книжки.

Впрочем, в других книжках Ермак изображался простым приказчиком, покрученником Строгановых: свистнули хозяева – бросил разбой на Волге, хоть и понаторел на нем, и послушно явился; мигнули – вот он пошел взял Сибирь.

Как некогда в Греции семь городов спорили о рождении Гомера, подобно этому много мест могут оспаривать право называться родиной Ермака.

Он – коренной донской казак, из понизовых. Он – уралец. Он – волгарь. Он – выходец из Сольвычегодска, из устюжских или даже из Суздальских краев.

На Дону он, видимо, во всяком случае был. Несомненна "гульба" по Волге. Есть известия о службе Ермака в войсках Грозного, на ливонской войне.

Сохранилось описание наружности Ермака.

Но вот имя "Ермак" – откуда оно, что обозначает? Сколько изощреннейших языковедов трудилось в поте лица, осмысляя непонятное имя! И народ тоже давно уже не понимает его: вот почему оно всячески видоизменяется в позднейших песнях.

Ермак – это Ермил, Ермолай, Еремей или даже Герман! Но не Ермил, не Ермолай, не Еремей и не Герман, а именно странное, нехристианское имя "Ермак" стояло в самом первом по времени и притом церковном известии – поминальном синодике, который составил в 1621 (или 1622) году, по свежей еще памяти, Киприан, ученый архиепископ сибирский, бывший архимандрит Новгородского Хутынского монастыря. Он-то знал, конечно, на зубок православные святцы и тоже, верно, поломал голову над языческим Ермаком, прежде чем поставил его в своем синодике!

Есть известие – оно пошло от поздней Черепановской летописи, – что Ермака звали Василием: Ермак остается прозвищем.

Увы! Историки разглядывали в Васильи-Ермаке славного рязанского атамана Василья Уса.

Итак, все, что мы знаем: Ермак – это Ермак.

Докопались, что на волжском жаргоне ермак – это ручной жернов или артельный котел. Так, в руках иных историков, обладающих полетом воображения, биография Ермака обогатилась новым штрихом: до своего атаманства Ермак был кашеваром.

В те времена многие люди, вместе с "молитвенным" именем, носили второе имя – прозвище. Иногда это было тоже христианское имя, иногда – меткая кличка. Под этим прозвищем и слыл человек. О "молитвенном" его имени нередко и не вспоминали.

У вольных же казаков находилась еще причина сменять имя. Попав в "поле", человек как бы родился заново. Он скидывал посконный армячишко (недаром, по поговорке, казаки "добывали зипуны"), а вместе с ним – и прежнее прозвание. Когда поймают воеводы казака, не допытаются, чей человек. Новое имя укрывало…