Сегодня обязательно что-то случится. Иначе не стоило и просыпаться, лучше мне было сдохнуть во сне, жалея лишь об одном, — что я не могу сделать это у ее ног!

И когда он подошел к зеркалу на чужих, словно ватных, ногах, с трудом сдерживая ставшую такой привычной тошноту, то увидел ЗНАК. Сначала Пинт подумал — той частью рассудка, которая еще была жива, которая отсчитывала в магазине деньги за пиво и заставляла его вставать в туалет, чтобы не испоганить и без того грязную постель — что это галлюцинация, верная спутница «белочки», что это просто счастливый сон, милосердно дарованный ему великодушным ПРОВИДЕНИЕМ.

Он надул щеки, подергал себя за волосы, до боли сжал пальцами нос. Отражение в зеркале послушно повторяло все его действия, оно насмешливо — и немного брезгливо — говорило ему: «Да, черт возьми, ты не спишь! Ты в полном дерьме и понимаешь это, но ты не спишь!»

В левом нижнем углу зеркала непонятно каким чудом держался кусочек фотобумаги размером три на четыре. Один из тех шести, что были — и сейчас он очень хорошо понимал это, даже лучше, чем «дважды два — четыре» и «пятью пять — двадцать пять», — САМЫМ БОЛЬШИМ СОКРОВИЩЕМ в его жизни. Жизни, которую он привык считать наполовину прожитой и наполовину состоявшейся. Оказалось, что жизнь не бывает прожитой и состоявшейся НАПОЛОВИНУ. За все надо расплачиваться. За все и всегда.

Странно, но эта мысль не показалась ему грустной. Наоборот, в самой нижней точке своего падения он почувствовал, как к нему возвращаются силы. И он, безусловно, ДОЛЖЕН расплатиться. По самому большому счету, иначе все это не просто противно, не просто отвратительно и грязно, — это не имеет СМЫСЛА. Это просто НИЧТО. Он услышал пение «читы», хотя тогда еще не знал, что это такое.

Два дня Оскар пил молоко и тут же блевал свернувшейся простоквашей. Он часами стоял под душем — горячая вода, затем холодная! — сгоняя отеки. Он капал в глаза «Визином», чтобы прошла краснота, делавшая его похожим на кролика.

На третий день он пришел во врачебную ассоциацию.

Толстый меднолицый чиновник мельком взглянул на него, даже не оторвав жирную задницу от стула — станет он отрывать задницу по пустякам! Вот если бы «зеленые» в конверте! — и, неодобрительно вздохнув, произнес:

— А! Как же, как же! Давно пора! Ну что, Оскар Карлович? Аспирантура по психиатрии? Судя по весьма благожелательным отзывам и рекомендательным письмам… — но Пинт перебил его:

— Я передумал поступать в аспирантуру. Хочу врачом. В Горную Долину.

Он увидел, как чиновник наливается краской, раздувается от удивления, но изо всех сил старается не показать этого.

— А как же?..

— У вас есть вакантное место в Горной Долине? Посмотрите внимательно.

— Как не быть? — обрадовался чиновник. — Вот уже… двенадцать лет или около того… Но я не ожидал…

— Я поеду туда в августе. В конце, — отрезал Пинт и, обернувшись на пороге, добавил: — Спасибо.

Ему было наплавать на все, в том числе и на то, что подумает о нем чиновник. Потому что на обороте фотографии ровным каллиграфическим почерком было написано: «Девятнадцатое августа. Горная Долина».

Четырех слов было достаточно, чтобы засунуть все эти вздорные мысли о карьере, о жизненном благополучии, о

СЧАСТЛИВО СЛОЖИВШЕЙСЯ СУДЬБЕ — наиболее смешная мысль из всех возможных — туда, где солнце не светило.

Он вышел из кабинета чиновника с радостной улыбкой на лице: он считал, что поступает правильно. Даже нет, не правильно. Поступает так, как должен поступить. Пинт не видел другого выбора.

У него еще было время передумать — или укрепиться в своей решимости — два с половиной месяца. И все эти два с половиной месяца он готовился, и уже думал, что готов ко всему.

Но когда он наконец смог совладать с дрожью в руках и вытащил из-за рамки фотографию — черно-белую, размером три на четыре — силы оставили его. Пинт рухнул на колени, поцеловал кусочек картона, прошептал: «Лиза!» и заплакал навзрыд.

Сквозь потоки слез, текущих независимо от его воли — и откуда в человеке столько воды?! — Пинт с трудом разобрал слова, написанные на обороте (он почему-то чувствовал, знал заранее, что там будет что-то написано).

«Будь осторожен!» И ниже, буквами помельче: «Угол Молодежной и Пятого».

Он еще раз поцеловал фотографию и тихо повторил: «ЛИЗА! ЛИЗА!»

— Хороший денек! — Васька Баженов подмигнул кому-то: скорее всего, самому себе, потому что настроение было отличным. — Сегодня Робин Гуд настреляет столько дичи, сколько захочет. Вечером, у костра, он будет угощать друзей-разбойничков жирными утками. Никаких ножей и вилок, мы будем разрывать их руками и запивать старым добрым элем!

В заднем кармане штанов лежала новая рогатка, еще лучше прежней. Ну и что, что мать надавала подзатыльников, а отец пригрозил выпороть. Уж кого не стоит бояться, так это отца: он только говорит, но Ваську еще ни разу пальцем не тронул. И потом, отец сказал вполне определенно: «Если узнаю, что ты разбил хотя бы одно окно… Выпорю». Ведь он не сказал: «Если узнаю, что у тебя есть рогатка», потому что знал наверняка: у Васьки она есть. А окна… Что они, дураки малолетние, по окнам стрелять?

— Да уж… Эти чертовы жирные утки… У них такие жесткие перья, что обычными стрелами не пробьешь. Нужны шарики от подшипника. — Петя Ружецкий шмыгнул носом и провел пальцем по верхней губе: той самой, на которой так замечательно будут смотреться густые черные усы. Пока вместо усов оставались только грязные разводы. — И вообще, надо было надеть резиновые сапоги. В лесу сыро. Если я приду домой с мокрыми ногами, мать опять будет ругаться.

— А-а-а, хватит ныть, Малютка Джон. Она и так и так будет ругаться. Не обращай внимания. «Шарики от подшипника»… Да где же их взять? Если бы было такое место: приходи да бери, сколько хочешь. Но я что-то такого не припомню. Может, ты подскажешь?

Петя покрутил головой. Утреннее происшествие не давало ему покоя. Воспоминание о нем накатывало как-то странно, волнами. Он то забывал о случившемся, то вдруг ясно видел плевок черной светящейся слизи, лежащий в раковине. Ему было не по себе. Он словно предчувствовал что-то.

— Не знаю я, где их взять.

— Вот то-то и оно! Но Робин Гуд, как всегда, нашел выход! Он классный парень, этот Робин Гуд. — Васька прошел несколько метров, пританцовывая: так он был доволен собой и пришедшей ему в голову идеей. — Давай договоримся: увидим ворону… то есть, я хотел сказать, — утку, и будем в нее целиться вместе. А когда я скажу: «Огонь!», вместе выстрелим. Уж две-то стрелы должны пробить ее насквозь!

— Угу. Если попадем, — возразил Петя.

— Ну чего ты разнылся? — возмутился Васька. — Не попадем в одну, попадем в другую. В лесу уток хватает.

Мальчики встретились утром в условленном месте: на углу почты, и теперь направлялись по Кооперативной в

«дальний» лес. «Ближним» называлась роща, в которой под сенью вековых лип затаилось городское кладбище. Но… кладбище — не то место, где можно хорошо поиграть. «Вид могил навевает тоску. Там скучно», — говорили они, не желая признаваться друг другу, что главной причиной была вовсе не тоска, а страх. Неосознанный детский страх: того и гляди, за деревом увидишь покойника с раздувшимся зеленым лицом, а в пустых глазницах копошатся белые черви, он протянет костлявые руки и скажет свистящим шепотом: «Добро пожаловать, ребятки!» Бррр! Мороз по коже!

Поэтому «ближняя» роща никогда не входила в число охотничьих угодий Робин Гуда и его верного спутника Малютки Джона, благородные разбойники обходили ее стороной.

Улица кончилась, и мальчики свернули на широкую тропинку, которая огибала липовую рощу слева. Если идти по этой тропинке, никуда не сворачивая, то попадешь в «дальний» лес.

— Смотри! — Васька ткнул пальцем в сторону кладбища. — Говорят, Кузя там гуляет по ночам. Знаешь, что он там делает?

— Ну? — Петя старался, чтобы его голос звучал как можно беспечнее, но на всякий случай ускорил шаг и приблизился вплотную к Ваське.

Тот выпучил глаза и сказал, завывая:

— Моги-и-илы раска-а-апывает.

У Пети вырвался короткий нервный смешок:

— Ерунда! Зачем ему раскапывать могилы?

— А ты подумай! — не унимался Васька.

— Ну? И зачем же?

— Он покойников ест! Отрезает куски и ест.

— Фу, дурак!

— Вот тебе и «фу»! Я слышал, как Капитон Волков на школьном дворе рассказывал. Он сам видел, как Кузя ест мертвецов.

— Ну да! Врет он, твой Капитон.

— А с чего бы ему врать?

— Да просто так, пугает малышей. Он любит всех пугать. — Петя разозлился. — Я знаю, что там Кузя делает: мне отец говорил. Он ходит по могилам и где увидит — водка в стакане стоит, сразу выпьет. А в стакан воды наливает, чтобы никто ничего не заметил.

Васька быстро соображал: красивая и, главное, страшная легенда рушилась прямо на глазах. Он остановился и обернулся к Пете:

— Ну да, положим, водку он пьет. А закусывает-то чем? Еще до того, как он услышал Петин облегченный смех, Васька понял, что и эта версия никуда не годится.

— Ха-ха-ха! — смеялся Петя. — Да любой дурак знает, что Кузя никогда не закусывает. Он у нас во дворе компостную яму перекапывал, так мать ему за работу чекушку вынесла. Кузя выпил, а закусывать не стал. Закуска, говорит, градус крадет. Понял? «Мертвецов ест!» Ты бы лучше отцу сказал, что у Капитона нож есть выкидной, с кнопкой. Ему брат с зоны привез.

Васька надулся:

— Я не стукач. Пусть отец сам увидит и отберет. А я жаловаться не буду.

— Смотри, когда он кого-нибудь зарежет, поздно будет.

— Ну а чего ты сам не скажешь?

— Не знаю. Он же твой отец, а не мой.

— А ты скажи своему, а твой скажет моему.

— Да не… — Петя поморщился. — Ябедничать… это как-то…

— Ну, вот и все. Пошли дальше. Братья-разбойнички небось заждались нас… С добычей. Сидят голодные и приканчивают вторую бочку эля.

— Слушай, а эль крепче водки? Или нет?

Хороший вопрос. Он на минуту поставил Ваську в тупик. Интересно, а что можно ответить, если в свои десять лет он не пробовал ни того, ни другого? Но… на то он и Робин Гуд, чтобы найти ответ на любой вопрос.

— Отец говорит, что крепче Белкиного самогона ничего нет.

— Значит, эль слабее?

— А сам-то ты как думаешь? Наверное, слабее, если его пьют бочками. Он такой… вкусный. Немного даже сладкий.

— Ты что, пил?

— Да… отец как-то раз привозил из Ковеля, — не моргнув глазом соврал Васька. И, чтобы поскорее уйти от скользкой темы, добавил: — Я, когда вырасту, буду пить только эль. А ты?

— Я тоже. Разумеется.

Мальчишки, не сговариваясь, бросили последний взгляд на кладбище и прибавили шагу. Там, впереди, их ждало настоящее мужское развлечение — охота. И какая разница, что вместо луков — рогатки, вместо стрел в колчанах — мелкий щебень в карманах, а вместо уток — вороны? Охота есть охота. Мужское дело.

Через полчаса они миновали хижину Лесного Отшельника — Ивана. На всякий случай держались от хижины подальше. Все знали, как ревностно Малыш охраняет свою территорию.

Но сегодня не было слышно ни звука. Пустой дом, обнесенный хлипким заборчиком, стоял, погруженный в тишину. Лишь густые ветви деревьев тревожно шумели в вышине.

— Хорошо, что пса нет, — заметил Робин Гуд. — Он мне в прошлом году штаны порвал. Мать тогда орала! Страшное дело! Говорила отцу: пристрели ты этого чертова кобеля, он же бешеный, на детей бросается!

— А отец чего?

— А отец сказал: никого стрелять не буду. Иван один живет. Ему без охраны нельзя. В городе Малыш никогда никого не кусал, а если кто-нибудь по глупости лезет к Ивану в дом, то это его личное дело.

— Молодец! — сказал Петя с восхищением. Вот у Васьки отец так отец. Шериф, самый настоящий, не какой-нибудь там Ноттингемский, заклятый враг Робин Гуда и благородных лесных разбойников! А у него… Тоже хороший, но до Баженова ему далеко, это стоит признать.

И вдруг… Петя почувствовал словно шевеление в воздухе. Медленное, липкое, холодящее. Невесть откуда взявшийся голос сказал громко и отчетливо:

— Твой отец всегда с тобой, мальчик! И он верит в тебя-а-а-а… — Голос перешел на протяжный шепот, даже и не шепот, а какой-то шелест, вроде как сухая трава шуршит под ногами.

Петя оглянулся, пытаясь увидеть того, кто это сказал. Голос не был похож на голос его отца. И вообще ни на чей не был похож. Если уж быть точным, то это был и не голос вовсе. Непонятный, пугающий звук, который странным образом складывался в слова.

Петя застыл как вкопанный. Подошвы его намокших кроссовок — все-таки мать обязательно будет ругаться! — приросли к тропинке, он стоял, не в силах двинуться с места.

— Васька! — позвал он.

Дружок бодро шагал вперед и ни на что не обращал внимания. Он уже вытащил рогатку из кармана — Робин Гуд расчехлил свой верный лук и положил стрелу на тугую тетиву — и размотал длинные полоски жгутов. Жгут они в складчину купили с Петей в больничной аптеке. Этот хитрец Тамбовцев долго допытывался, зачем им жгут. «Как думаешь, расскажет?» — повторял потом Васька, боясь, что старый док доложит обо всем матери, а это означало неминуемый скандал и, может быть, даже трепку. Но Тамбовцев не проболтался: сколько он себя помнил, все поколения мальчишек Горной Долины покупали резиновый жгут именно для того, чтобы смастерить рогатку, и он никого еще не подвел. Он только сказал пацанам напоследок: «Поаккуратнее. Не выбейте себе глаза» и прижал палец к губам, обещая хранить молчание. Они послушно закивали, и негласный договор был заключен: осторожность в обмен на молчание.

— Васька! — снова позвал Петя.

Васька оглянулся и увидел, что Петя застыл посередине тропинки в нелепой, искаженной позе — словно у него свело судорогой все мышцы. Робин Гуд, не раздумывая, поспешил на помощь боевому другу, а иначе зачем нужны друзья?

— Что с тобой?

Петя стоял, как охотничья собака, услышавшая в кустах шорох дичи: ноги напряглись, голова мелко дрожала. Из уголка искривленного рта стекала блестящая змейка слюны.

Васька перепугался — теперь уже не на шутку.

— Что случилось, Малютка Джон? Петя, да что с тобой?!

Все закончилось так же быстро и неожиданно, как началось. Напряжение в мышцах исчезло: мгновенно пропало, как пропадает в доме свет, когда перегорают пробки. Петя обмяк и присел на корточки. Он всхлипнул, беззащитно, по-детски, и привычным жестом провел по верхней губе. Черная полоса, совсем как усы у его отца, стала еще гуще.

— Васька, — Петя говорил дрожащим голосом, запинаясь, — ты слышал что-нибудь?

— Что я должен был слышать? — Васька подпрыгивал и крутился на месте, словно ему приспичило пописать на площади, заполненной народом. И то обстоятельство, что вокруг никого не было, ничуть не успокаивало его, наоборот, очень сильно пугало.

— Не знаю. Что-то… — В самом деле, что? Петя уже не помнил слова, которые произнес этот… голос. Что он сказал? Нет, не сказал. Такой голос не может говорить. Потому что он не может звучать. Он проникает прямо в голову, слова минуют воздух, попадают не в дырки ушей, а сразу под волосы, заставляя их шевелиться.

— Ты ничего не слышал? — с надеждой переспросил Петя.

— Нет.

— Значит… мне показалось.

— Петя… Малютка Джон. — Васька присел рядом и положил руку Пете на плечо. — Не бойся. Со мной тоже такое было. Когда я заболел краснухой. Температура была высокая, я ничего не соображал, и мне вдруг почудилось, будто на меня напала большая собака. Ух и орал же я! — Воспоминание об этом эпизоде почему-то успокоило Ваську, он перестал подпрыгивать и оглядываться. — Сам-то я не помню, как орал. Мать рассказывала. Но собаку помню хорошо. Здоровая такая. Черная. Слушай, может, ты заболел? Давай вернемся, а?

— Нет. — Петя улыбнулся, но Ваське эта улыбка показалась немного неестественной. Вымученной. — Нет, я в порядке. Пойдем дальше. Разбойники ждут добычи.

— Ну смотри. Тебе виднее, Малютка Джон.

Васька снова зашагал вперед, и Петя поплелся следом.

Но он знал, что на самом деле с ним далеко не все в порядке. Опять, как утром, к горлу подступила тошнота, и этот странный голос… А может, и не голос вовсе, просто листья шелестели на ветру?

«Наверное, это просто листья…» — утешал себя Петя, но в ту же самую секунду шелест снова проник в голову.

— …зря-а-а… надо слушаться же-э-нщщин… бешеного кобеля-а-а… — И неожиданно громко, так, что Петя запнулся на ровном месте и чуть не расквасил себе нос: — ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ! ПРИСТРЕЛИТЬ!

Шериф только сейчас заметил, что держит в руке потухший бычок. Кончики пальцев — указательного и среднего — пожелтели. Теперь он почувствовал и боль. Баженов взмахнул рукой, будто это могло что-то изменить, но конечно же было поздно. Жжение не прекратилось, наоборот, усиливалось по мере того, как он возвращался в реальный мир из мира своих воспоминаний.

И ведь он всегда чувствовал, да что там чувствовал — ЗНАЛ НАВЕРНЯКА! — что еще ничего не закончено. Что ОН обязательно вернется. ОН сам так говорил. Говорил и улыбался, и тогда, чтобы стереть эту гнусную улыбочку, размозжить ее, как змею об камень, уничтожить, испепелить, разорвать…

В голове у Баженова вихрем проносились различные картины и отрывки фраз. Словно пьяный монтажер вытащил из мусорной корзины обрезки пленки и склеил их как придется, не заботясь о смысле, звуке и изображении.

«Зовите меня Микки…» «Да какая разница, откуда я взялся. Я был всегда. И буду всегда…» «Мне нужна веревка. Крепкая веревка…»

И последние, финальные кадры, самые ужасные в этом ролике: полумрак лесной поляны, края заросли густым кустарником, а в середине — будто ощерившаяся в злобной ухмылке черная пасть. Лучи фонариков в руках мужчин выхватывают след. Примятая трава, вся в мелких брызгах крови. След от центра поляны тянется к деревьям. Мужчины, громко сопя и с трудом переводя дыхание, словно тащат что-то тяжелое, осторожно идут рядом со следом, стараясь не наступить в кровь. Щелкают предохранители ружей, мужчины замедляют шаг. Но, как бы они его ни замедляли, все равно они неотвратимо приближаются к кустам на краю поляны, сквозь которые просвечивает что-то белое, безжизненно болтающееся на толстом узловатом суку старого дуба. Они уже не идут, а крадутся, тихо матерясь и сплевывая под ноги, боятся спугнуть затаенную надежду, что это белое — вовсе не то, что они ищут. Просто показалось в темноте. Ободранный ствол. Да разве это может быть тем, что они ищут? Разве можно себе такое представить?! И вдруг все фонари, как по команде, обращаются именно туда, словно софиты в цирке нацеливаются на воздушного гимнаста, исполняющего смертельный трюк, и тогда все сразу становится ясно. В наступившей тишине хорошо слышен странный звук, будто лопается невидимая струна, так погибает последняя надежда. Справа от Баженова Валерка Ружецкий встает на колени и утробно рычит: его начинает рвать, долго и мучительно. Он орет — громко, на весь лес, выворачивая желудок наизнанку, и при этом ухитряется плакать и что-то бормотать. У самого Шерифа в голове все грохочет, он стоит в туннеле, прижавшись к стене, а мимо проносится нескончаемый товарняк, он громыхает и шевелит волосы, сотрясает все внутренности и притягивает, все ближе и ближе притягивает к себе, еще немного, и Шериф окажется на рельсах. Он чувствует, когда наступает этот момент, чья-то невидимая рука хватает за шиворот и безжалостно бросает вниз, и огромные чугунные колеса перемалывают его целиком, кость за костью. Он понимает, что никогда уже не будет прежним, что отныне и на всю жизнь у него — «дыра в голове». Единственное — и от этого делается еще страшнее — тот Кирилл Баженов, стоящий на поляне рядом с блюющим Ружецким и медленно оседающим в обмороке Серегой Бирюковым, еще не знает того, что знает нынешний Шериф. Тот, который не заметил тлеющую сигарету, пока она не потухла сама собой, подпалив ему пальцы. Физическая боль — ничто по сравнению с тем ужасом, который он сейчас испытывает. Потому что твердо уверен: это не финал. Он чувствует это — каким-то животным, звериным чутьем.

Баженов провел рукой по вспотевшему лбу, пытаясь остановить пленку, крутившуюся в голове. Поискал, куда бы выкинуть истлевший окурок. Заметил под раковиной маленькую урну, прицелился, щелкнул пальцами. Окурок сорвался с пожелтевшего ногтя и, описав пологую дугу, врезался в пластиковую стенку корзины, перевернулся в воздухе и свалился на дно.

Надо было действовать. ПРЕДОТВРАТИТЬ. Он поймал себя на мысли, что если бы кто-нибудь попросил его сформулировать весь смысл оставшейся жизни, он сказал бы одно только слово: «ПРЕДОТВРАТИТЬ». И про себя бы добавил: «Любой ценой». Он считал, что однажды уже заплатил слишком высокую цену, выше которой просто нет.

Он пока не знал двух вещей. Первое: есть такая цена. Переступив черту, нельзя вернуться назад, черта — это не граница, это обрыв, и дальнейший путь лежит не по прямой, а отвесно вниз. «Уж коли объявился в аду — так и пляши в огне». И второе: он не знал, что жить ему оставалось очень немного. Гораздо меньше, чем он предполагал. И еще меньше, чем хотелось бы.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.