Слизь напоминала протухший мазут. Он уже не раз видел такое: с мальчишками они часто играли около котельной и конечно же не могли удержаться, перелезали через ограду, за которой стояла бочка с мазутом. Время от времени из Ковеля приезжала большая машина с оранжевой цистерной, и водитель с черными разводами на руках и лице, намертво въевшимися в кожу, доставал гофрированный рукав, толстый, как хобот чудовищного слона, и перекачивал черную жижу из цистерны в бочку. Когда бочка наполнялась, водитель, зловеще ухмыляясь, как черт, выключал насос и вытаскивал рукав из горловины: при этом немного мазута проливалось на землю. Он подолгу не впитывался в почву, а если шел дождь, то плавал в лужах грязными комочками. Подстегиваемые любопытством — а будет ли мазут гореть после того, как побывал в воде? — мальчишки наматывали эти комочки на палки и доставали их из луж, пытаясь сделать факелы. Но, побывав в воде, комки мазута становились совсем другими — они были тверже и отвратительно пахли. И совсем не горели.

Отец тогда объяснил Пете, что мазут — это один из продуктов перегонки нефти, самый тяжелый и самый дешевый, поэтому он часто используется для котельных в качестве топлива. Но, поскольку нефть — это органическое вещество (что такое «органическое», Петя не понимал, но согласно кивал головой), то мазут может гнить, разрушаться какими-то там бактериями. Что такое «бактерии», Петя немного представлял, но тоже довольно смутно. Это слово в его сознании было неразрывно связано с болезнью. Когда он простужался и лежал в постели с температурой, домой приходил Тамбовцев и читал родителям долгую лекцию о различиях между вирусной инфекцией и инфекцией бактериальной. Одним словом, и вирусы и бактерии — это источники заразы. И если эти бактерии заставляли мазут гнить — значит, они делали его больным и, следовательно, заразным.

С тех пор Петя не доставал протухшие комочки. Но сейчас он видел перед собой нечто, очень похожее на «больной» мазут. И это его пугало, потому что мерзкая дрянь появилась не откуда-нибудь, она вылезла из него. А может, это не все? Может, внутри него еще что-то осталось?

Петю передернуло от этой мысли. Он представил себе, что в животе у него плещется черная густая слизь.

Петины губы задрожали, он готов уже был заплакать, но вдруг в голове у него мелькнула спасительная идея! Она всегда возникала вовремя. Вот и сейчас спасительная идея появилась как нельзя кстати. Петя подумал, что если бы в животе у него плескалась — БР-Р-Р! — эта гадость, то его продолжало бы тошнить до тех пор, пока она не вышла бы вся, целиком.

Но ведь этого не случилось! Значит, больше в животе у меня ничего нет.

Он немного успокоился.

В конце концов, это просто бактерии. Тамбовцев говорил, что Они всегда — СЛЫШИТЕ, ВСЕГДА! — живут в человеке, и только время от времени объявляют ему войну. Именно тогда человек и болеет.

Петя рассудил, что причин для опасений нет: то, что с ним случилось, — это что-то вроде поноса, только наоборот.

Мальчик успокоился окончательно, но все же одна мысль — где-то на задворках детского сознания, пробиваясь сквозь яркие образы велосипеда, рогатки и отцовской надувной лодки, лежавшей в сарае, — колола тоненькой иглой сомнения.

Эта слизь светилась странным зеленоватым светом — таким загадочным и пугающим одновременно!

С мазутом никогда ничего подобного не бывало. Наоборот, после долгого лежания в воде он терял свой антрацитовый блеск и покрывался серым налетом.

А это зеленоватое свечение, окутавшее черный плевок, то ярко вспыхивало, то постепенно угасало.

Фу! Хватит об этом!

Петя решительно открыл кран. Мощная струя воды подхватила лежащую на белом фаянсе дрянь, закрутила в бурлящем водовороте и унесла с собой в сточную трубу.

Петя снова взял щетку и еще раз почистил зубы. С пастой был явный перерасход — мать обязательно ругалась бы на него за это! — но у Пети была на то веская причина.

А еще через минуту он и думать забыл о случившемся: такова особенность детской памяти, неприятности в ней надолго не задерживаются. Впереди был целый день, и он обещал быть веселым — Петя договорился с Васькой Баженовым идти стрелять по воронам.

Сейчас он был озабочен только одним — как бы незаметно вытащить из-под крыльца свою рогатку, на которую давно был наложен строжайший запрет.

Анастасия Баженова, выходя из дома, всегда неплотно притворяла за собой дверь. В Горной Долине воров никто не боялся — да и кто бы стал воровать у своих, ведь краденое все равно продать некому, — но оставить дверь приоткрытой было для Баженовой проявлением особого шика. Конечно, все понимали, что в дом Шерифа не полезет даже последний алкоголик в приступе белой горячки, хотя бы все окна и двери были распахнуты настежь, но Баженова всячески старалась это подчеркнуть, добавить тем самым значимости своей и без того весьма значительной персоне.

Прихватив кошелек и цветастый полиэтиленовый пакет с изображением латиноамериканской звезды «мыльных опер», Анастасия Ивановна направилась в магазин. Она собралась за хлебом. Хотя, конечно, не только за хлебом, но и затем, чтобы пожать ежедневный урожай сплетен, слухов и горячих новостей. По сравнению с этим буханка хлеба — небогатый улов. А новости обещали быть интересными. Кроме того, у нее было еще одно, очень важное, дело.

От дома Шерифа до магазина было пять минут ходу по прямой, как стрела, Центральной улице. Но Анастасия Ивановна не выбирала коротких дорог. Ее путь лежал через Молодежную улицу, пролегавшую вплотную к Левой Груди.

Городок был спланирован просто: посередине его рассекала Центральная улица, западнее шли Кооперативная и Молодежная, восточнее — Ленинского комсомола и Московская, — итого между Правой и Левой Грудью умещалось пять параллельных улиц, пересекавшихся пятью переулками с незатейливыми названиями: Первый, Второй, Третий, Четвертый и Пятый, считая от Головы к Ногам. Главной была, конечно, Центральная: на ней стояли здания школы, горсовета, магазина и почты. Дорога из Ковеля — единственная, связывавшая городок с внешним миром, примыкала к Голове с севера и переходила в Центральную улицу, возможно, поэтому из всех пяти она одна была заасфальтирована.

С севера на юг Горной Долины тянулись глубокие канавы: Голова располагалась немного выше, чем Ноги, и весной, когда таяли снега — а снега в этих краях всегда хватало, — неугомонные ручьи норовили смыть все на своем пути, принести в дар кладбищу, лежавшему в тени вековых лип на южной оконечности городка, даже тот мелкий щебень, который покрывал Молодежную, Кооперативную, Ленинского комсомола и Московскую. До тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года так и было, но в шестьдесят восьмом городской совет принял решение, согласно которому каждый житель Горной Долины обязан был выкопать вдоль фасада своего дома водосточную канаву. Это помогло, и теперь все пять улиц были пригодны для проезда в любое время года.

Дом Баженовых стоял на пересечении Центральной и Первого. Выйдя из дома, Анастасия Ивановна прошла Первый переулок до конца, до самой Левой Груди, повернула направо, на Молодежную, и по ней спустилась до Пятого переулка.

Здесь, на юго-восточной окраине городка, стоял ветхий домишко с прохудившейся крышей. Архитектура Горной Долины вообще не отличалась красотой и изысканностью, но этот дом производил просто удручающее впечатление.

Казалось, с каждым годом он все глубже и глубже уходил в землю — словно кто-то медленно хоронил его заживо. Ставни косо висели на оконных рамах, бревенчатые стены были изъедены жучками-древоточцами и выглядели так, словно по ним стреляли мелкой дробью.

Небольшой участок окружал серый от времени и сырости забор, через который давно уже никто не рисковал перелезать — он рушился при одном только прикосновении.

На всех трех окнах, выходящих на Молодежную, висели плотные занавески.

Баженова подошла к калитке и громко окликнула:

— Лена! Леночка!

Никто не отозвался, но Анастасия Ивановна чутким ухом уловила какое-то шевеление в доме. Она позвала еще раз.

Дверь со скрипом отворилась, и в образовавшемся проеме показалось бледное изможденное лицо молодой девушки. Увидев Баженову, она слабо улыбнулась и вышла на крыльцо. Девушка была одета странно: в длинный, до пят, бесформенный сарафан из плотной белой ткани, тонкая шея обмотана белым шарфом, на голове — простенькая косынка, тоже белая.

Ее лицо можно было бы назвать красивым — правильной формы нос, чистая кожа, изящно очерченный рот — если бы не его пугающая безжизненность, застывшая, как посмертная маска. Огромные голубые глаза казались бездонными из-за больших темных кругов, щеки запали, и. все черты заострились до предела. Казалось, девушка была неизлечимо больна и знала об этом. Знала и не сопротивлялась глодавшему ее недугу.

— Здравствуйте, Анастасия Ивановна, — еле слышно сказала она.

У Баженовой дрогнуло сердце:

— Милая моя, что же ты с собой делаешь? Небось опять всю ночь не спала? Девушка молчала.

— Но ведь так нельзя. Посмотри, ты же изводишь себя. Догораешь, как свеча. — Невысокая, крепко сбитая, с большим бюстом и крутыми бедрами, Баженова выглядела живым воплощением здоровья. — У тебя есть что покушать? Молоко еще не выпила? Творожок не съела?

Девушка покачала головой. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, поверх головы Баженовой, в сторону липовой рощи, туда, где в тени вековых деревьев лежало кладбище Горной Долины.

Баженова перехватила этот взгляд и, неодобрительно вздохнув, сказала:

— Леночка, столько лет уже прошло. Что было — не воротишь. Тебе надо жить, девочка моя. Ты же совсем молодая.

Ответа не было. Лена стояла на крыльце, но словно бы в то же самое время она была далеко отсюда, на краю кошмарной бездны, и всякий раз, когда Баженова делала шаг, чтобы протянуть ей руку, Лена едва заметно отступала назад, и пропасть становилась все ближе и ближе, казалось, она вот-вот набросится и поглотит несчастную девушку.

Анастасия Ивановна поспешила сменить тему:

— Ты знаешь, Леночка, нарадоваться не могу на клубнику, которую Кирилл купил по весне в Ковеле. Ремонтантная какая-то… Скоро уж сентябрь, а я каждый день полную миску собираю. Как начала плодоносить с середины июня, так до сих пор и растет. Я скажу Ваське, он принесет тебе вечерком.

Еле заметная улыбка и тихий шелест:

— Спасибо, Анастасия Ивановна…

— Этот Васька такой пострел. Утром смотришь — а его уже нет. Убежал. Приходит домой только к вечеру. Целыми днями вечно где-то пропадает. Ну ничего, — она погрозила пальцем неизвестно кому, ведь сын не мог ее сейчас видеть, — скоро уже школа начнется, там ему мозги на место поставят.

— Анастасия Ивановна, — глаза девушки вдруг наполнились слезами, и плечи задрожали, — ОН уже близко, я знаю… — Черты лица ее исказились, словно она увидела перед собой нечто ужасное. — Скоро ОН опять придет…

Баженова в сердцах всплеснула руками, осторожно открыла хилую калитку, болтавшуюся на одной петле, и в два стремительных прыжка оказалась рядом с Леной. Со стороны было забавно наблюдать, как дородная приземистая тетка обхватила хрупкую девушку и уткнула ее голову в свою пышную грудь.

— Господь с тобой, Леночка, дорогая моя! Да откуда же ему взяться, Антихристу такому? Не придет он больше никогда. — Она понизила голос до шепота и сказала Лене прямо в ухо: — Нешто мертвые могут оживать? Ты что, девочка? Оставь ты эти мысли. Давно тебе уже говорила: переезжай к нам — места на всех хватит. Ну? Хоть поспишь спокойно. Мы тебя в обиду не дадим: у Кирилла-то, знаешь, какое ружье? А у Васьки — рогатка, только куда он ее прячет, стервец, ума не приложу…

Последнее замечание слегка оживило девушку. На бледных губах мелькнула мимолетная улыбка, озарившая ее измученное лицо. Мелькнула и тут же исчезла.

— Я не могу… — Баженова почувствовала, как по ее могучей груди потекли холодные слезы. — Я не могу, Анастасия Ивановна… Я должна быть здесь…

— Ну что тебе здесь делать? Доходишь тут одна… Заживо себя хоронишь в этом доме… Видела б тебя мать, разве бы она одобрила?

Баженова поздно спохватилась. Она уже знала, что за этим последует. Она столько раз ругала себя на чем свет стоит, кляла за несдержанный язык, который всегда оказывался быстрее мыслей, но она говорила искренне, и сейчас эти слова про Ленину мать вырвались совершенно случайно, мозг не успел загнать их обратно за высокий забор, на котором огромными буквами было написано: «НЕЛЬЗЯ».

Лена мягко, но решительно освободилась из ее объятий, проскользнула, как тень — как БЕЛАЯ тень, — в узкую щель между дверью и притолокой и щелкнула изнутри засовом.

Баженова осталась одна. Она знала, что стучать, требовать, просить, чтобы Лена открыла, — все бесполезно.

Анастасия Ивановна постояла на крыльце, неловко переминаясь с ноги на ногу. Разговор, оборвавшийся — как почти всегда это случалось с Леной — внезапно, тем не менее требовал завершения. Логической точки. Пару секунд она вспоминала, что же такого ВАЖНОГО она хотела Лене сообщить, потом вдруг вспомнила, приблизилась к дверному косяку и торжествующим тоном сказала:

— Мой-то, Кирилл Александрович, сегодня в Ковель поехал. Знаешь зачем? — Она сделала выжидательную паузу, словно давая Лене возможность спросить «зачем?», но не дождалась ни звука и сама себе ответила: — Нового доктора встречать. К нам новый доктор едет, говорят, из самой Москвы. Он тебя в два счета вылечит. Это ж надо такое: довела себя совсем девка. Тебе уж давно невеститься пора… Я-то в твои годы… — На лице Анастасии Ивановны появилось мечтательное выражение, но только на мгновение — она вовремя себя одернула и мысленно выругала за неуместность своих счастливых воспоминаний. Вот старая дура, словно кто меня за язык дергает. Баженова залилась краской, прокашлялась, будто у нее вдруг запершило в горле, и повторила уверенным голосом:

— Он тебя вылечит, вот увидишь.

За дверью — ни звука. Ни шороха.

Анастасия Ивановна одернула платье и направилась к калитке. Осторожно ее закрыла, отметив про себя: «Надо попросить Кирилла, пусть придет, поправит», и от забора крикнула:

— Так я пришлю Ваську-то. Вечерком. Ягода в этом году удалась.

«Ягода-то удалась, — думала она, шагая по Пятому к Центральной, — а что толку? Тает ведь девица — тает прямо на глазах. Да чтоб он был проклят, этот ирод!»

В заведении усатой Белки назревала драка. Вроде ничего особенного — такое случалось почти каждый день, и Белка давно уже научилась самостоятельно, разнимать подвыпивших драчунов. Иногда, правда, когда страсти чересчур накалялись, ей приходилось звать на помощь Шерифа, но к этой крайней мере Белка прибегала очень редко. Они с Шерифом недолюбливали друг друга. Причина была простая: Белка торговала в основном самогоном собственного производства, и Шериф, как представитель законной власти, не должен был закрывать на это глаза, но тем не менее закрывал: очень уж велик был спрос на Белкину продукцию, а настраивать против себя все взрослое мужское население Горной Долины Шериф не решался. Поэтому он делал вид, что ничего не замечает, а Белка не тревожила его по пустякам. Кроме того, она была источником ценной информации, и это Шерифу тоже приходилось учитывать.

— Смотри, если кто-нибудь отравится твоим зельем — я тебя посажу, — всякий раз предупреждал ее Шериф, на что Белка только усмехалась:

— Мое зелье чище ковельской водки.

Иногда Шериф потихоньку просил кого-нибудь купить ему бутылку Белкиного самогона и убеждался, что она говорила правду: самогон был действительно отличный. И самое главное — у Белки бутылка стоила дешевле, чем в магазине — водка ковельского разлива.

Вообще-то ее звали Белла Афиулловна, но половина жителей городка не могли запомнить ее отчество, а те, которые каким-то чудом запомнили, не могли правильно его выговорить. У нее были густые черные усы, почти гусарские, но Белка никогда и не думала их сбривать или выщипывать. Большая, грузная, с неуловимо певучим акцентом, она появилась в Горной Долине еще в незапамятные времена. Казалось, она была здесь всегда.

Ее заведение стояло на углу Московской и Третьего переулка. Когда-то оно именовалось «Рюмочной», о чем свидетельствовали полустершиеся белые буквы на мутной витрине, но сейчас все называли его просто по имени, точнее, прозвищу, хозяйки. Заведение усатой Белки.

Одноэтажный деревянный дом с большим навесом и обширным настилом перед входом, внутри всегда полумрак, свет тусклых лампочек едва пробивается сквозь густые облака табачного дыма, за грязной обшарпанной стойкой монументом зеленому змию возвышается сама Белка, у нее за спиной — два ряда напитков вполне официальных, разрешенных к продаже, а под прилавком — пара ящиков, забитых бутылками с мутноватой жидкостью, горлышки заткнуты скрученной бумагой. Эту картину можно было наблюдать ежедневно, с раннего утра и до позднего вечера, без выходных и праздников, даже без перерывов на обед.

В тот день Белка открылась в десять. Она, как обычно, подошла к двери, достала ключ и открыла ржавый висячий замок, такой огромный, что им можно было запереть целый город. Белка распахнула дверь, изнутри ударил целый букет запахов, ставших для нее настолько привычными, что она их уже не замечала: застоявшегося табачного дыма, грязных полов и какой-то кислятины.

Белка, не глядя, нашарила на стене выключатель, отметила, что из трех лампочек одна перегорела, и по скрипучим половицам зашагала к стойке.

Уличный свет, лившийся через дверной проем, на мгновение погас. Белка обернулась и увидела знакомую фигуру.

— Доброе утро! — сказала фигура сиплым голосом.

— Здравствуй, Иван!

Иван подошел к стойке: в руках у него была полная корзина отличных белых грибов. Строго говоря, Ивана нельзя было считать жителем Горной Долины, он жил в четырех километрах от города в уединенной лесной хижине. За это его и прозвали Лесным Отшельником.

Летом он собирал грибы и ягоды, продавал их по дешевке на площади перед магазином, а зимой работал у кого-нибудь по хозяйству, проще говоря, батрачил. Тем и кормился.

— Возьмешь? — спросил он, протягивая корзину.

Грибы у него всегда были отборные, в этом Ивану не было равных, окрестные леса он знал даже лучше, чем дорогу к заведению. —

Белка посмотрела оценивающе.

— И еще лампочку вкрути, — накинула цену Белка, но Иван даже не подумал спорить.

— О чем разговор? Конечно. Давай лампочку.

— Сейчас принесу. — Белка вышла из-за стойки, подхватила корзину и скрылась за неприметной дверью, ведущей в кладовку.

Вернулась она уже с пустой корзиной в одной руке и новой лампочкой — в другой. Протянула ее Ивану:

—На!

— Ага!

Отшельник подвинул ближайший стол и принялся было снимать сапоги, но Белка его остановила:

— Не надо. Ноги-то у тебя, поди, еще грязнее. Вот, возьми газету, постели.

Иван постелил газету, ловко запрыгнул на стол и заменил лампочку. Затем слез, аккуратно сложил газету и сунул в карман:

— Почитаю вечером.

— Да она с прошлой недели.

— Какая мне разница?

Белка нагнулась под прилавок, достала бутылку. Иван схватил со стойки стакан, протер его рукавом, посмотрел на свет и налил до краев самогон.

— Ну, будем здоровы.

Белка задумчиво кивнула, она в это время протирала стойку.

Иван выпил стакан мелкими глоточками и довольно крякнул:

— Только в путь! Что б я без тебя делал?

— Пил бы меньше, — не глядя, ответила Белка. Она сейчас обдумывала свою традиционную утреннюю мысль: а не обшить ли стойку куском тонкого железа? А то вон — вся в царапинах да подпалинах от бычков. К тому же железную мыть было бы легче.

Кусок железа давно дожидался своего часа в кладовке, но Белка жадничала, ведь надо было платить за работу, а это значит — бутылку долой.

Никто никогда не знал, сколько она заработала своим винокуренным промыслом: жила Белка одиноко, в маленькой развалюхе по соседству, на южной окраине той же самой Московской улицы, никакой живности не держала, огорода у нее не было. «Она замужем за своим самогонным аппаратом», — едко замечал Шериф, и он был прав.

Иван закупорил бутылку тем же самым кусочком бумаги и сунул ее в бездонный внутренний карман телогрейки — такой засаленной, что определить ее первоначальный цвет было невозможно.

— Пойду я. У меня еще дела…

Белка молча кивнула. Она уже догадалась, что за дела торопили Ивана: наверняка набрал кучу грибов, теперь их надо побыстрее продать. Ну а коли так, вырученные деньги будут жечь ему ляжку: через пару часов он как миленький вернется в заведение. И оставит у Белки все до копеечки.

На пороге Иван обернулся:

— Ты знаешь, а у меня ведь Малыш пропал. В глазах у Ивана стояли слезы.

Белка почувствовала легкий укол в сердце. Ее нельзя было назвать доброй или сентиментальной. Никто в Горной Долине ее не любил, и она никого не любила. Она терпела мужиков — этих грязных, вечно похмельных мужиков — только потому, что они приносили ей деньги: замусоленные бумажки, мятые и рваные, сложенные вчетверо или скрученные в трубочку. Терпела, но никакой симпатии к ним не испытывала. Женщины же ненавидели ее за то, что Белкина деятельность пробивала в каждом семейном бюджете огромную дыру, по сравнению с которой пробоина, пустившая на дно «Титаник», казалась легкой неприятностью. Белка платила им той же монетой.

Белка жила в состоянии войны со всем городком. Она забрасывала вражеские окопы бутылками с зажигательной смесью, она постоянно наступала — давала самогон в долг, под запись, не брезговала брать плату продуктами и различными услугами, но она никогда не обольщалась, потому что знала — стоит ей остановиться, перекрыть краник хотя бы на пару дней, и конец. Ее сожгут, как Гитлера с Евой Браун, завернув в ковер и облив бензином. Она давно уже стала заложницей своего промысла, кидала сахар и дрожжи в огромные бутыли браги с обреченностью грешника, подбрасывающего уголек в топку с адским пламенем.

Все это озлобило и ожесточило ее, иногда набравшиеся посетители пытались излить перед ней душу, но их пьяные откровения Белку никогда не трогали, она просто пропускала их мимо ушей, считала за хитрую уловку, предпринятую с целью выпросить дармовой стаканчик зелья.

Поэтому сейчас она удивилась, почувствовав что-то вроде жалости и сочувствия к Иванову горю, высказанному в такой простой и трогательной форме.

— Пропал… Третий день уже нет.

Все в Горной Долине знали Малыша — собаку Ивана. Помесь дворняжки и невесть откуда взявшегося в этих краях колли, вечно худой, голодный, с торчащими ребрами, он был завсегдатаем городской помойки, не брезговал мышами и крысами, выкапывал корешки, — словом, находил, себе пропитание везде, где только мог. Постоянная забота о еде обострила его разум — если допустить, что у собак он есть, — но не сделала Малыша злобным. Он был предан Ивану и, кое-как набив брюхо, всегда прибегал домой, к хозяину, сопровождал его в дальних походах по окрестным лесам и сторожил пустую хижину в его отсутствие, хотя красть у Ивана было нечего.

Малышу частенько доставалось от Ивана, однажды в приступе белой горячки он избил его тяжелой осиновой палкой — так сильно, что пес чуть не сдох, но для Малыша это ничего не меняло, благородство и верность были у него в крови.

Теперь Малыш пропал. Так сказал Иван, хозяин, привыкший к частым отлучкам своего пса.

Почему-то это сильно тронуло казавшееся каменным сердце усатой самогонщицы: наверное, если бы Иван сказал, что у него рак или гангрена, Белка бы только покивала головой, думая про себя: «Да когда же ты уберешься наконец?» Но искренняя тоска по пропавшему любимцу заставила Белку испытать давно забытое чувство жалости. Жалости и сострадания.

Она отложила в сторону тряпку:

— Не переживай. Вернется еще. Просто забежал далеко. Нагуляется — и вернется. Как все вы, кобели, возвращаетесь.

Последнее заявление было странно слышать от Белки: она никогда не была замужем (если не считать самогонного аппарата — ехидный голос Шерифа за кадром). Тем более странно было говорить это никогда не женатому Ивану. Но они поняли друг друга: Белка, как могла, сочувствовала, Иван принимал ее сочувствие.

Он обреченно махнул рукой и, не сказав ни слова, вышел.

Ближе к четырем часам в заведение завалилась компания Вальки Мамонтова: сам Валька, старший из братьев Волковых, Женька, недавно вернувшийся из мест, не столь отдаленных от родного городка, и Витька Качалов, — местная шпана, как презрительно называл их Баженов, хотя самому младшему, Витьке Качалову, было уже за тридцать.

Ни одна драка в Горной Долине не обходилась без их участия. Точнее, там, где появлялась эта неразлучная троица, всегда возникала драка. Чаще всего без причины, просто так, от избытка чувств. Они считали себя главными героями в этой нудной и затянувшейся пьесе, огни рампы били им в глаза, а невидимая в темноте публика рукоплескала и требовала действия.

Троица уселась за самый лучший в заведении, столик у окна. Никто не смел его занимать, все знали, чем это обычно заканчивается, даже когда заведение было полно народу, этот столик оставался свободным, а те неудачники, которым не хватило места, предпочитали жаться к стойке.

Валька Мамонтов с грохотом отодвинул стул и с размаху уселся на него, смачно припечатав жирные ягодицы к дерматиновому сиденью. Его спутники глупо заржали и последовали примеру предводителя.

Валька оглядел заведение. Его мутные с прожилками глаза напоминали атлас автомобильных дорог европейской части России: тот же бледно-зеленый фон и причудливая паутина красных изломанных линий — с той разницей, что в развороте атласа было куда больше смысла.

В дальнем темном углу он заметил парочку изгоев: отверженные существуют в любой социальной системе, с этим ничего не поделаешь. Иван, к тому времени продавший все грибы и вернувшийся, как и предполагала Белка, в заведение, делил бутылку с самым горьким алкашом городка — Кузей. Кузя пропил все, что мог — дом с мебелью, участок с сараем, мозги с печенью и даже отчество с фамилией. Больше у него не было ничего. Он бы пропил и последнюю одежду, но охотников на его завшивленное тряпье не находилось.

Иван был по-своему благороден, он никогда ничего не крал и с охотой делился всем, что у него было, не требуя ничего взамен. Сейчас он угощал Кузю огненной водой и рассказывал ему о своей печали.

Мамонтов прислушался к их разговору.

— Эй, вы чего там шепчетесь?

— Да ничего. — Иван втянул голову в плечи и отвернулся. — Малыш у меня пропал… Вот мы… — Он развел руками, словно говоря, что дальнейшие объяснения бессмысленны.

Троица засмеялась.

— Эй, хозяйка! Дай нам бутылочку. Пожрать чего-нибудь есть? — Эти трое были единственными, кого Белка обслуживала лично.

— Грибочки белые пожарила. Хотите, мальчики? Отличные грибочки, как раз на закуску. — Морщины на ее лице, как круги на воде, расплылись в приторной улыбке, усы топорщились, словно она их накручивала на шомполе. — Свеженькие, только что из лесу.

Она причитала и уже спешила к их столику с подносом в руках: бутылка самогона, три стакана, три чистые тарелки и большая сковородка жареных грибов.

Шпана одобрительно загудела:

— Давай, давай.

Белка разлила самогон по стаканам: первый — всегда до краев, она хорошо знала привычки своих завсегдатаев, смахнула тряпкой со столешницы невидимые крошки и умильно сложила руки на животе.

— На здоровье, ребятки!

Трое чокнулись и выпили. Белка кивнула, забрала пустую бутылку и поспешила за второй.

Валька наложил себе полную тарелку грибов и сейчас с аппетитом закусывал. Витька Качалов от него не отставал. А Волков ковырялся вилкой в тарелке с почти нескрываемым отвращением. Он был худой, некрасивый, с землистым лицом: тюрьма — не санаторий, здоровья она не прибавляет, это точно. Все мужчины в их роду знали об этом не понаслышке, но тем не менее, словно по заранее заведенному расписанию, друг за другом отправлялись на «кичу».

Наконец Волков отложил вилку и закурил.

— Слышь, ты! А чего это от тебя кобель убежал? — громко спросил он Ивана.

В заведении стало тихо: слышно было только довольное чавканье Мамонтова и жужжание мух под потолком.

Иван вздрогнул, словно его ударили. Он помедлил немного, взял в руку стакан и сказал, не поднимая глаз:

— Не знаю. Убежал и убежал.

— «Не знаю…» — ощерился Волков. — Зато я знаю. Небось ты его затрахал до полусмерти. Больше-то тебе трахать в твоем лесу некого. А? Или ты дрочишь? А может, и то и другое? — Он заржал, обнажив крупные, изъеденные кариесом зубы и белесые, как брюхо дохлой рыбы, десны.

Иван молчал. Взгляды всех присутствующих обратились к нему. Даже Валька Мамонтов отодвинул тарелку и развернулся к Ивану.

— Ну, чего молчишь? Я с тобой разговариваю. Язык, что ли, проглотил? — не унимался Волков. Главному герою срочно потребовался статист, мальчик для битья. Текста статисту не полагалось: так, одна-две ничего не значащих реплики. У него была другая задача — быстро получить в морду и смыться за кулисы, пока главный герой, жеманно раскланиваясь, будет упиваться заслуженными аплодисментами.

Иван увидел, как сжался Кузя. Он выглядел так, словно его уже побили: делайте, что хотите, но только не трогайте меня, я здесь ни при чем.

Иван медленно обвел глазами все заведение и наконец скрестил взгляд с нахальным прищуром Женькиных глаз.

— Я… вспоминаю.

— Что ты вспоминаешь, дурак? — Волков, не ожидая никакого подвоха, распалял себя все больше и больше.

— Как-то на днях к Малышу прибегал знакомый кобель из городских. Я… вспоминаю их разговор, — повторил Иван.

— Интересно послушать. И о чем же они говорили? — встрял Мамонтов.

Иван сохранял бесстрастное выражение лица.

— Он сказал, что в Горную Долину недавно вернулась одна классная «дунька». Очко, сказал, у нее замечательное уж на зоне-то постарались, там в таких вещах знают толк. Говорит, дает всем подряд. Любит это дело. Вот Малыш и побежал — попробовать. Ну как? — Иван хитро подмигнул, глядя Волкову прямо в глаза. — Задница не болит?

Волков в бешенстве вскочил. Стул отлетел в угол. Он схватил со стола вилку и бросился на Ивана.