Но нет. Голова не болела и не была тяжелой.

Он задрал голову — настолько высоко, насколько смог — и продолжал давить на газ.

Десять часов двадцать шесть минут. Аэродром «Дракино».

«Ми-8» молотил воздух огромными лопастями, прижимая к земле яркую от росы траву. Пахло отработанным керосином.

В зеленое брюхо вертолета уже набилось восемь человек спортсменов. Теперь очередь была за «перворазниками», как их здесь называли.

Два инструктора в летных шлемах пересчитывали своих подопечных.

— Все будет нормально! — кричал один, с круглым кошачьим лицом и аккуратной щеточкой усов. — Не бойтесь!

Второй, высокий и худой, со следами юношеских прыщей на лице, умело сортировал «перворазников» по весу. Самый тяжелый должен прыгнуть первым, а самый легкий — соответственно, последним. Тяжелое быстрее падает — простой закон физики. Если тяжелый пойдет вслед за легким, то может догнать его в воздухе. И тогда… Чего ожидать от человека, прыгающего первый раз в жизни? Неужели он сообразит, как учил инструктор в обязательном инструктаже перед прыжком, пробежать по чужому куполу? Или (не дай бог, конечно, чтоб такое случилось), намотает на руку стропы того бедолаги, чей купол он погасил? Вряд ли. Лучше обо всем позаботиться заранее.

— У меня — девяносто! — кричал здоровый мужик лет тридцати пяти в джинсах и защитной футболке. — Я самый тяжелый! Худой инструктор кивнул:. — Пойдешь первым!

— Понял!

Инструкторы выстроили «перворазников» в шеренгу, дождались, пока спортсмены погрузятся в вертолет.

— Сегодня ваш первый подъем на высоту! — крикнул усатый. — Поздравляю! К машине!

«Перворазники», пригнувшись к земле, потрусили к вертолету. Теперь они бежали в обратном порядке — самые маленькие впереди, за ними — ребята покрепче, а тот здоровяк с красным лицом, у которого было «девяносто», замыкал цепочку.

Они залезли в вертолет, инструктор убрал лесенку, закрыл дверь и стал пристегивать карабины вытяжных тросов.

— Каждый обязан визуально проконтролировать, пристегнул я карабин или нет. Но не вздумайте трогать его руками! Понятно?

«Перворазники» вразнобой кивали.

«Перворазников» кинут с километра, а затем вертолет уйдет на настоящую высоту — четыре километра, откуда будут прыгать спортсмены.

Инструктор открыл дверь в кабину пилотов и что-то им показывал. Наверное, просил сделать поправку на небольшой ветер, дующий с запада, и зависнуть над западной оконечностью поля, не хотелось бы, чтобы кого-нибудь из недомерков унесло в лес. На прошлой неделе и так одного пришлось снимать с дерева.

Всем хорош парашют «Д-5»: прост, безотказен, надежен, но неуправляем. Он позволяет только крутиться вокруг своей оси. Хотите куда-то повернуть — извольте надеть «крыло». Но «перворазникам» «крыло» не давали.

Пилот слушал — точнее, смотрел на инструктора и кивал. Да, мол, сделаю. Хорошо. В конце концов, за прыжки отвечает не он, а этот — с кошачьим круглым лицом.

— Борт сорок один ноль восемь, — раздалось в наушниках. — Набор высоты разрешаю. Давай, Саныч! Как понял меня? Прием.

— База, понял вас. Есть «набор высоты разрешаю». — Он передвинул рычаг газа и взял ручку на себя.

Вертолет, как гигантская стрекоза, легко оторвался от земли и, двигаясь по кругу, стал набирать высоту.

Десять часов двадцать восемь минут. Поселок Ферзиково.

Дежурный по Ферзиковскому РОВД лейтенант Костюченко изнывал от жары. Середина июля. В этом году лето выдалось вообще какое-то чересчур сухое и жаркое. Огород приходилось поливать каждый день, и все равно почва к вечеру застывала грубой коркой. Правда, помидоры хорошо пошли. Он даже подумывал снять пленку с парника, но не решился. Не вызреют. Придется собирать зелеными и класть под кровать, чтобы доходили уже в доме. А в парнике, глядишь, и нальются. Хотя… Тоже надежды мало. Четыре года назад стояла такая же жара, а помидоры не вызрели. Правда, тогда у него был другой сорт, а в этом году он по совету соседки купил рассаду «Богатырь». Ну да ладно, чего гадать? Как бог даст, так и будет. Это на службе все предсказуемо и просто, а с огородом — увольте! Тут загадывать не приходится. Взять, к примеру, кабачки. В прошлом году (Костюченко думал «годе») этих самых кабачков было навалом. Жена что только с ними не делала: жарила, тушила, фаршировала, пропускала через мясорубку и пекла оладьи, ухитрилась даже варенье из них сварить. На пробу. Варенье оказалось ничего. Нежное такое. Бледно-желтое и прозрачное.

Но это в прошлом году (годе), а в этом? Сгорели они, что ли? Или сглазил кто? Нет нормальных кабачков, и все тут. Ну что ты будешь делать?

Зато огурцы пошли — мама дорогая! Не успеваешь снимать! Хоть каждый вечер выходи с тазом и собирай.

А с огурцами он одну штуку придумал. Ну, если честно, не сам придумал. Кум подсказал. Кум — это прапорщик из отдела. Кумарин его фамилия, но все зовут Кум.

Как-то Кум позвал его в гости. Ну, Костюченко приехал к нему в Дугну. Все как положено: с женой, с гостинцами — литровка «Ржаной», банка белых (жена солила) и банка малинового компота (сам закрывал).

«Ржаную» — то они, конечно, съели. И довольно быстро. На свежем воздухе да под хорошую закуску. Сам бог велел! А потом Костюченко, заговорщицки подмигнув хозяину, сказал:

— А не прогуляться ли нам… по городу?

Жены, ясное дело, сразу поняли, что к чему. Заголосили:

— Сидите уж! Обязательно надо нажраться!

А только — сами виноваты. Нечего было на хвоста падать. По пол-литра на брата — обычная мужская норма. А бабы «Ржаную» ополовинили. Ну, не ополовинили, выпили грамм по двести… Ну ладно, пусть не по двести. Но по сто пятьдесят-то точно выпили? Точно! А где их теперь взять, эти недостающие сто пятьдесят?

Кум подмигнул:

— Я щас… У меня кое-что для гостей имеется!

Он ушел в кладовку, долго там гремел и через пять минут вернулся, крепко сжимая в руках бутылку. А в бутылке…

Черт! Леха Костюченко вертел ее и так и этак… С него даже хмель слетел. Ну и дела! Никогда такого не видел!

Нет, бутылку водки он, конечно, видел. Но чтобы в ней плавал огурец! Причем здоровый такой, который в узкое горлышко точно не пролезет.

— Кум… Это как? — спросил он. Кум усмехнулся.

— Фокус! — И налил по стопке. — Догадаешься? Костюченко почесал в затылке.

— Это… На заводе льют? Да? Ну, в смысле — суют огурец, а потом… — Он неопределенно повертел пальцами в воздухе, стеклодувное дело он представлял себе не очень хорошо.

Кум засмеялся:

— Проще!

— Проще?

Леха смотрел на бутылку. Водка с огурцом оказалась очень вкусной. Почти как лосьон «Огуречный», только нежнее. Но как он туда попал? Зеленый, настоящий, с пупырышками? В самом деле, не этот же, который в телике по воздуху летает, туда его засунул? Как его там? Дэвид какой-то… Вроде на «филин» заканчивается. Да он бы и не смог в бутылку огурец засунуть. Это не по воздуху летать — чего там, на веревках подвесили, и давай, лишь бы ремень пузо не натер. А огурец в бутылке…

— Черт, Кум! Не соображу. Скажи как?

— Да очень просто, — Кум оживился и налил еще по одной. — Берешь бутылку. Пустую!

Ну, как из полной сделать пустую, это ему объяснять не надо. Этот фокус он сам умеет делать — слава богу, с четырнадцати лет.

— Так вот! Берешь пустую бутылку и несешь на огуречную грядку. И аккуратно так завязь внутрь проталкиваешь. Понял? А он уж там, внутри, растет себе и растет. Потом только хвостик обрезаешь и водкой заливаешь. Ты только, — Кум стал серьезным и погрозил Костюченко пальцем, — никому не рассказывай. Это я сам придумал. Мне один мужик из Аристова показал.

— Какой?

— Семеныч. Который коз держал. Он в прошлом году умер, и теперь это вроде как мой секрет. Понял?

Теперь на грядке у Костюченко лежали восемь бутылок с огуречной завязью внутри. Больше не получилось. Жена не дала. Всю плешь проела: «Чего ты каждый день водку трескаешь?» Интересно, а куда ее девать? Не выливать же! В общем, уперлась. Упрямая баба, напрочь лишенная чувства прекрасного. Ну и черт с ней! Восьми бутылок должно хватить. В крайнем случае можно доливать в пустую, огурец-то уже никуда не денется. Можно подарить кому — пусть голову ломают, как он сам ломал. Но он секрета не выдаст: обещал ведь Куму, что не скажет. Ну, если только по пьяни проболтается. Но это другое дело. Это еще куда ни шло.

Костюченко вышел на крыльцо покурить, успев машинально отметить, что электронные часы над входом показывают десять двадцать восемь.

Он вышел на крыльцо, достал из кармана пачку «Тройки», щелкнул зажигалкой. Курить в такую жару не хотелось, но других дел не было. Отчего же не покурить?

Знакомую «газель» он заметил сразу. «Липатыча машина», — подумал Костюченко. Он уже приготовился к тому, что Андрюха сейчас остановится, поговорит с ним немножко, покурит. Пить-то он давно бросил, а покурить можно.

Но «газель» ехала как-то странно. Рывками и вихляясь из стороны в сторону. Костюченко спустился с крыльца на тротуар, прямо к стенду «Их разыскивает милиция».

Он всегда удивлялся: как это получается? На фотографии рожа такая — хоть детей пугай. А потом, когда поймают, — оказывается, нормальный человек. Как все. Ну, только подрезал кого или магазинчик подломил, ну так с кем не бывает? По всей стране так. Да у него у самого двоюродный брат забрался в железнодорожный тупик и снял крышки с тормозных букс товарных вагонов. Дурак! На металлолом хотел сдать. А вышла серьезная статья. «Диверсия». Держи «петушка» — и в Медынь! И ведь статья такая, что под УДО — условно-досрочное освобождение — не попадает. Диверсант, одно слово! Так пять лет и оттрубил, считай, ни за что.

Мысли Костюченко вернулись к Липатову и его «газели». Машину мотало из стороны в сторону. «Может, угнал кто из пацанов?»

Может, конечно, и угнал. Но зачем на угнанной машине переться в райотдел милиции? Это, как говорится, нонсенс! Чепуха то есть!

Внезапно «газель» прибавила газу и скакнула вперед. Она перескочила невысокий бордюр, сломала две молодые липки и взлетела прямо на крыльцо РОВД. Костюченко едва успел отскочить в сторону.

Придя в себя, он бросился к машине, расстегивая на бегу кобуру. Мало ли? На всякий случай, ведь он так и не видел, кто сидит за рулем.

Он подбежал к кабине, достал табельный «Макаров» и грозно крикнул:

— Вылезай! Руки на капот!

Водительская дверь открылась, и из кабины вывалился Андрюха Липатов. Костюченко заметил, что из носа у него течет кровь. Две бурые, уже успевшие засохнуть дорожки очень напоминали шнурки. На какое-то мгновение Костюченко подумал, что Липатов представляет свой коронный трюк, которым прославился в школе.

Это называлось — «показать козла». Андрюха брал два шнурка, глубоко вдыхал концы в нос и потом медленно вытаскивал их через рот.

Вот только… школу они закончили двадцать лет назад. Или около того. И из носа у Липатова текла самая настоящая кровь.

Костюченко убрал пистолет обратно в кобуру и подбежал к приятелю.

— Андрюха! Что с тобой? Что случилось?

Но, кажется, он знал ответ. Наверняка на Липатова напали. Может, хотели отобрать деньги, а может — машину. А скорее всего — и то и другое. Его избили. Да, его избили.

— Андрюха! Ты чего?

Липатов шатался, как пьяный. Но странное дело: чуткий нос Костюченко не мог уловить запах спиртного. Лейтенант взял Липатова под мышки и встряхнул:

— Эй! Что с тобой?

Липатов окинул его мутным, ничего не выражающим взглядом. Изо рта у него показалась густая красная слюна.

— Я… я — я-я… Там… — он махнул рукой куда-то за спину Костюченко.

— Что?

Дальше случилось неожиданное. Липатов вдруг крепко схватил лейтенанта за рубашку и изо всех сил рванул на себя. Костюченко увидел, как рот его злобно ощерился, зубы и десны были испачканы в крови, словно Липатов загрыз кого-то. Сейчас он собирался загрызть старого школьного приятеля. Окровавленные зубы громко щелкнули в миллиметре от его щеки. Костюченко отпрянул, но Липатов крепко держал его за рубашку.

— Бронцы! — прохрипел он. — А-а-а-хм! Кровь! — Он набрал полную грудь воздуха и завизжал — страшно и пронзительно, — обдав лейтенанта мелкими кровавыми брызгами: — ГОЛОВА! ГОЛОВА!

Костюченко надавил ему на кадык, пытаясь убрать от своего лица эти страшные зубы, вместе с тем он боялся, что съехавший с катушек Липатов извернется и вцепится ему в руку.

— Эй! Кто-нибудь… — Он услышал тяжелый топот форменных ботинок. Кто-то спешил на помощь.

Костюченко, не отрывая рук от липатовского горла, скосил глаза. Микола. Постовой из ИВС. Молодой парень, еще в сержантах ходит. В прошлом году ездил в Чечню и вернулся оттуда с медалью. Но каким-то притихшим. Серьезным.

Микола, не останавливаясь, с размаху ударил Липатова в скулу. Голова сумасшедшего запрокинулась, кровь брызнула на стекло водительской двери. Микола размахнулся и ударил еще раз.

Костюченко почувствовал, как тело под его руками обмякло, и Липатов стал медленно оседать. Но руки он так и не разжал.

Липатов упал, и Костюченко услышал сухой треск. Это оторвался карман от его форменной рубашки. Кусочек голубой ткани был крепко зажат в руках Андрюхи.

Костюченко с трудом перевел дыхание.

— Фу-у-у, черт! Чуть не укусил. Представляешь, кусаться полез? — Он говорил это с удивлением и в то же время словно оправдывался. — Что с ним делать-то?

— Давай в четвертую. Там пусто, — ответил Микола. Высокий, стройный, загорелый, с кривым носом, он напоминал какую-то голливудскую звезду — до тех пор, пока не открывал рот. Зубов у Миколы было немного. Гораздо меньше, чем задумано природой. А те, что остались, почернели и были изъедены кариесом.

— Давай… — Костюченко посмотрел на рубашку. На месте кармана торчали голубые нитки и кусочки материи. — Вот ведь черт, а!

Вдвоем они подхватили бесчувственное тело и понесли в подвал — туда, где размещался ИВС. Изолятор временного содержания.

Десять часов двадцать девять минут.

— Дежурный по штабу МЧС Московской области слушает!

— Область? Это Серпухов! Исполняющий обязанности дежурного диспетчер Ковалев! У нас нештатная ситуация! Полный отказ электроники! Есть жертвы! Переходим на работу с резервного пульта управления! Как поняли меня?

— Дежурный по штабу МЧС Московской области диспетчер Силантьев принял. Понял — «перехожу на работу с резервного пульта». Доложу по команде наверх! — Голос его смягчился, стал не таким официальным. — Что за жертвы, Слава?

— Лешка Фомин обгорел. Сильные ожоги верхней части туловища. «Скорая» его только что увезла. Теперь вся надежда на врачей.

— Ого! — Виктор Силантьев выругался. Он хорошо помнил Алексея Фомина, высокого крепкого мужика. Они вместе не раз бывали на учениях областных сил МЧС. Фомин отличался от других могучим здоровьем и железной выдержкой. Казалось, ничто не могло застать его врасплох. А тут…

Он отключил запись: все разговоры со штабом МЧС записывались на пленку в автоматическом режиме.

— А что случилось-то, Слава? Говори как есть, я «уши» убрал.

— Да черт его знает. Пульт вдруг вспыхнул. А Лешка упал на него. Пока оттащили да потушили… Он успел сильно обгореть.

— Ну дела…

— Сейчас посмотрим пленки, похоже, он принимал какое-то сообщение. Не знаю. Еще не разобрался.

— Понял, Слава. Держи меня в курсе.

— Хорошо.

Силантьев снова нажал кнопку записи.

— Серпухов. Обо всех изменениях обстановки докладывайте незамедлительно. Представьте подробный рапорт о случившемся телефонограммой. Как поняли?

— Область, вас понял. — Ковалев нажал «Отбой». Связь прервалась.

Где-то в это время по Серпухову мчалась машина «скорой помощи», в которой вчерашний выпускник мединститута, молодой тощий парнишка, и фельдшер — угрюмый мужик лет сорока — пытались спасти жизнь Алексея Фомина. «Газель» трясло на кочках, фельдшер тихо ругался, придерживая пальцем толстую иглу, норовившую выскочить из локтевой вены. Пластиковый мешок с физраствором болтался на крючке капельницы. Врач ловил редкий пульс умирающего и лихорадочно перебирал в голове список средств, стимулирующих сердечную деятельность. Этот список был длинным, но рядом, в его сознании, высвечивался другой список: то, что имелось в чемоданчике. Второй перечень был куда короче. Раз в десять. Наконец сознание зафиксировало совпадение в списках. Он положил руку Фомина на носилки и стал набирать лекарство.

Десять часов тридцать восемь минут. Аэродром «Дракино».

— База! Борт сорок один ноль восемь. Высота девятьсот пятьдесят. Готов к выполнению летного задания. Как поняли меня, прием!

Диспетчер Филонов, худой мужчина с землистым лицом, с отвращением поморщился и задавил в пепельнице короткий окурок. Боль в желудке постепенно нарастала. Что поделаешь, язва. Профессиональная болезнь авиадиспетчеров. И то, что он работал на маленьком аэродроме, к которому были приписаны всего два «Ми-8» и несколько легких самолетов, ничего не меняло. Ровным счетом ничего.

Прежде чем ответить, он потянулся за открытой пачкой и достал новую сигарету. Машинально засунул ее в уголок рта и чиркнул зажигалкой.

— Борт сорок один ноль восемь, я база. Выполнение летного задания разрешаю. Погодные условия — без изменений. Дует с запада, Саныч! Бросай их и уходи на четыре километра. Как понял?

— База, понял вас. Есть бросать.

Пилот, не оборачиваясь, поднял правую руку: большой и указательный пальцы сложены в колечко. Инструктор с кошачьим лицом хлопнул его по плечу: мол, понял, и распахнул наружную дверь.

К шуму двигателя, заполнявшему объемистое брюхо вертолета, присоединился шум винтов. В таком грохоте не разобрать ни слова.

Он посмотрел на здорового «перворазника» — того самого, у которого было девяносто. По лицу было видно, что мужик немного напряжен. Но он не нервничал. Есть такая тонкая грань — между напряженной собранностью и легкой паникой. Так вот, паники в глазах у «без десяти центнера» не было. Этот все сделает как надо. Не забудет ни слова из того, что сказал инструктор перед прыжком. Он сам шагнет в притягивающую бездну, может быть, выругается про себя для бодрости, благо его никто не слышит. Не торопясь досчитает до трех: «шестьсот восемьдесят один, шестьсот восемьдесят два, шестьсот восемьдесят три…», задерет голову, проконтролирует раскрытие купола, увидит над собой пятьдесят квадратных метров армейского шелка, надутых тугим потоком воздуха, наверняка заорет от радости, возьмется за основные стропы и будет быстро (он же самый тяжелый) приближаться к земле, увлеченно оглядываясь по сторонам. А если… А если вдруг законы мироздания на мгновение покачнутся и надежный «Д-5» не раскроется… Конечно, такого не может быть, но если… Тогда мужик, как учили, вытянет в сторону и вверх правую руку, чтобы остановить вращение своего тела, и дернет кольцо «запаски». Время у него есть — до земли целый километр. Он, конечно, испугается, и сердце будет молотить за двести в минуту, но он все сделает как надо. Инструктор с кошачьим лицом не сомневался в этом. Тридцать пять — не восемнадцать. К этому времени разум уже умеет контролировать эмоции. Все будет хорошо.

Инструктор схватил краснолицего за плечо и мотнул головой.

Тот утвердительно кивнул, пригнул голову, чтобы не удариться об срез дверного проема, и решительно шагнул наружу. Даже не шагнул — выпрыгнул, сильно оттолкнувшись ногой. Инструктор успел отметить, что мужик держится руками за лямки крест-накрест, как и положено. Все в порядке! Помнит инструктаж.

Он увидел, как расцвел бледно-желтый купол, и махнул следующему: «Давай!» Второй «перворазник» выглядел не так уверенно, но тоже держался неплохо. Четыре раза инструктор клал руку на плечо, дожидался, пока увидит предыдущий купол, и потом мотал головой, словно бодал кого-то. Последней была невысокая хрупкая девушка.

С ней возникли самые большие проблемы — еще на земле. Худая коротышка сгибалась под тяжестью парашютного ранца, шлем болтался на голове несмотря на то, что подбородочный ремень был затянут до отказа, но в глазах светилась такая решимость, что ей никто не посмел отказать. Хочешь прыгать— давай, подруга!

В глубине души он надеялся, что девушка в последний момент передумает. Инструктор внимательно посмотрел на нее. Но голубые глаза по-прежнему горели холодным огнем.

Инструктор вопросительно дернул подбородком: прыгнешь? Девушка кивнула, и шлем надвинулся ей на самые брови. Инструктор мотнул головой вправо, в сторону двери: давай? Он не подталкивал ее, оставляя время для выбора. Просто мотнул головой.

Покачиваясь под тяжестью ранца, девушка подошла к двери и выглянула в проем. Увидела летное поле, уменьшенное высотой до размеров географической карты, белые крестики самолетов, стоявших около диспетчерской вышки, дальний лес, густо зеленеющий на востоке… Она не зажмурилась и не закричала. Она собралась, черты миловидного лица застыли, и очаровательные губки сложились в яркую точку.

Девушка шагнула в проем. Инструктор проводил ее взглядом. Пару секунд маленькое тело крутило набегающим потоком, затем мягко раскрылся огромный купол, и новоиспеченная парашютистка стала медленно снижаться.

Все! Слава богу! Только бы ее не занесло ветром куда-нибудь. Ну да ладно, там, на земле, за этим проследят. В случае чего — помогут. Хорошо, если бы она не забыла вовремя сжать колени и напрячь ноги. Еще лучше — если она вспомнит инструктаж и сообразит в момент приземления развернуться против ветра, как учили. Ну и будет совсем здорово, если, приземлившись, она быстро вскочит и успеет забежать за купол, чтобы погасить его, — иначе ее утащит ветром черт знает куда, до самого Серпухова.

Инструктор улыбнулся и захлопнул дверь. Им предстоял подъем на настоящую высоту. Это всегда радовало.

За плечами у него было полторы тысячи прыжков, но каждый подъем на высоту неизменно вызывал прилив адреналина. Ну, может, не такой большой, как у «перворазников» — в этом им можно только позавидовать, — но все же ощутимый. Тело становилось легким и звонким, сердце наполнялось радостью. Все хорошо. Все просто отлично!

Он еще не знал, что для всех оставшихся в вертолете это будет последний подъем на высоту.

В аэроклубе всегда избегали этого страшного слова: «последний». Говорили: «крайний».

Но для них это был именно последний подъем.

Деревня Юркино. Десять часов сорок четыре минуты.

Николай Рудницкий потянулся и перевернулся на другой бок. Лето, дача, жара, блаженство… Хорошо поваляться в кровати.

Он лежал, не открывая глаз. Знал, что яркий солнечный свет заставит его окончательно проснуться. А так… Можно перевернуться на другой бок и посмотреть какой-нибудь интересный сон. Самые интересные сны снятся утром, если снова провалиться в зыбкую дремоту. А может, они просто лучше запоминаются? Может, в этом все дело?

Николай перевернулся, натянул на плечи легкое летнее одеяло. И почувствовал, как на его лоб легла мягкая прохладная ладонь.

Нет, придется вставать. Ваня не даст ему поспать. Сыну скучно одному.

Николай со стыдом почувствовал, как в его душе зашевелилось легкое сожаление о пропавшем утреннем сне.

«Да черт с ним! Какой тут сон? Ваня же хочет играть!»

Он открыл глаза и увидел лицо старшего сына. Круглое, белое, похожее на луну, со смешными оттопыренными ушами. Тонкая струйка слюны, сбегавшая из угла Ваниного рта, блестела на солнце.

Николай улыбнулся Ване, протянул руку и привычным жестом вытер слюну.

— Доброе утро, сынок! Как дела? Как спалось? Ваня расцвел и радостно загудел, как океанский лайнер, входящий в гавань.

— Что видел во сне?

Сын закатил круглые глаза:

— А… е… вку…

За шестнадцать лет Рудницкий научился хорошо понимать речь сына. То, что другим казалось бессмысленным набором звуков, на самом деле являлось речью. ВАНИНОЙ речью.

— Тарелку?

Мальчик затряс головой:

— А… е… вку… А… е… вку!

— Ты, наверное, хотел есть, а? — Николай прищурился. — Проголодался, обжора?

Он никогда не позволял себе сюсюкать с сыном. Он всегда болезненно морщился, когда знакомые или родственники жены начинали причитать: «Ванечка, Ванечка! На вот тебе конфетку, хочешь? Только разверни бумажку, с бумажкой не ешь».

Нет. Отец разговаривал с сыном как с равным. И пусть Ваня не всегда понимал его, но — Николай чувствовал — был ему за это благодарен. Ведь Ване очень хотелось быть таким же, как все.

Таким же… Но Ваня не был таким, как все. Эти дурацкие хромосомы — и кто только их придумал? — сложились в скверный пасьянс. Умные люди в белых халатах, которые всегда все знают, вынесли безжалостный вердикт: синдром Дауна. ЭТО они знали, не знали только самую малость — как лечится эта хрень? «Увы, прогноз неблагоприятный», — говорили они. «Хорошо, хоть он может в минимальной степени обслуживать себя». Это означало — не пачкает штаны и уверенно держит в руке ложку.

Да… Его сын был обыкновенным дауном. Но для семьи Рудницких это ничего не меняло. Они… Нет, они не привыкли к этому. Даже и не думали привыкать. Они просто приняли это как факт. Как цвет волос и форму носа. Да, их сын — дауненок. Очаровательный, милый дауненок, рыхлый и толстый, не умеющий ни читать, ни писать… Да, он такой. Но разве поэтому он хуже других?

Он не лучше и не хуже. Просто он — ТАКОЙ. Вот и все.

Николай вспомнил, как постепенно их круг общения стал сужаться. Нет, не потому что его приятели стали отдаляться от семьи Рудницких. Наоборот, они старались вести себя корректно. Но они смотрели на Ваню с сожалением.

Какого черта? При чем здесь жалость? Не надо нас жалеть. Нет причин. Да, он ТАКОЙ. Но это — НАШ сын. И мы его любим. И он нас любит: так сильно, что никому из вас и не снилось. В его простой и чистой душе столько любви, что ею можно вскипятить Северный Ледовитый океан. Так чего нас жалеть? У нас все хорошо.

Николай перестал приглашать друзей домой. Перестал с ними встречаться. Перестал звонить. Кой мне хрен в вашем сочувствии? Не надо нам сочувствовать. У НАС ВСЕ ХОРОШО.

Жена, Лена, иногда плакала. Но она старалась скрыть это от мужа. Однажды, вернувшись с работы, он в который раз заметил ее красные глаза.

Николай молчал весь вечер, а потом, когда Ваня уснул, взял ее за руку и отвел на кухню.

Он налил чаю с лимоном — себе и жене, дрожащими руками прикурил сигарету, чего раньше никогда не позволял себе делать в квартире, и сказал:

— Лена… Леночка! Прошу тебя, не надо больше плакать. Ну что ты, как по покойнику? У нас ведь все хорошо. А будет еще лучше. Гони ты прочь это дурацкое ощущение беды. Тебе кажется, будто оно витает в воздухе… Это не так. Мы же вместе. И всегда будем вместе. Ване нужна не жалость, а любовь. Возьми себя в руки и прекращай. Чтобы я этого больше не видел. Ладно?

Лена нагнулась, и Рудницкий увидел, как что-то капнуло в чашку. Жена закивала, усиленно дуя на горячий чай, но головы не подняла. Она боялась признаться мужу, что причина ее слез вовсе не в жалости, а в том постоянном чувстве вины, которое она испытывала перед Ваней. Но все равно она была благодарна за этот разговор.

В ту ночь они любили друг друга с таким неистовством, какого не было и в молодости. Они не спали ни минуты, и диван все скрипел, скрипел…

Николай думал, что именно в ту ночь и появился Сережка.

После рождения Вани жена боялась беременеть. Много лет она даже не думала об этом. Но… В ту ночь… Звезды над крышей стояли как надо. Все стояло как надо.

Сережка родился нормальным. Даже слишком нормальным. Казалось, природа, устыдившись, отдала ему то, что утаила от Вани. В четыре года Сережка уже читал и мог коряво писать, в шесть — обыгрывал отца в шахматы, в восемь — сдал нормативы кандидата в мастера. Он учился на одни «пятерки» и читал учебники старших, классов, пацану было интересно, что же там дальше? Чем закончатся эти увлекательные истории с названиями: «Физика», «Биология», «Химия», «География»?

Отец постоянно видел его обложившимся толстенными справочниками, словарями и энциклопедиями. В десять лет сын мог часами рассказывать о чем угодно: чертить схему битвы при Каннах и объяснять устройство роторного двигателя Ванкеля. Когда Николай предложил ему пойти на Савеловский рынок и купить компьютер, Сережка презрительно скривился и достал заранее приготовленный список.

— Вот! Я посмотрел журналы и составил список всего необходимого. Думаю, это будет оптимальная конфигурация. К тому же надо учитывать предстоящий апгрейд.

Что такое «конфигурация» и «апгрейд», Рудницкий-старший представлял себе довольно смутно, но знал, что сыну можно доверять.

— А соберу я сам. Завтра после школы.

На следующий день Николай поехал на рынок, купил все необходимое. В списке сына были указаны номера павильонов и наименования комплектующих. Процессор Рудницкий купил в одном месте, блок оперативной памяти — в другом, монитор— в третьем.

Он привез все домой, выложил на пол и ужаснулся: как можно во всем этом разобраться? Какие-то схемы, платы, коробочки, кругляши?

Но Сережка, едва перешагнув порог дома и вымыв руки, зашел в детскую и посадил отца на стул:

— Сиди здесь и не вставай. И не вздумай что-нибудь трогать без моего разрешения.

С отцом он всегда был строг: они будто менялись ролями. А вот со старшим братом — никогда.

Николай часто наблюдал такую картину: Сережка играет в шахматы с Ваней. Причем Ваня играет по каким-то одному ему известным правилам, ставит фигуры, как хочет, а младший только сосредоточенно хмурит лоб и пытается выкрутиться из создавшейся ситуации. Ему нравились эти стремительные метаморфозы на доске. Позиция, еще несколько мгновений назад казавшаяся такой прочной и выигрышной, вдруг менялась, и Сережка снова принимался думать: за себя и своего непредсказуемого соперника. По сути, это не было противоборством: за одну игру Сережка успевал решить множество этюдов, которые предлагал ему брат. Иногда дело осложнялось тем, что Ваня снимал с доски какую-нибудь Сережкину фигуру, но младший никогда не возражал, напротив, он только входил в азарт.