Рожден при переезде из Краснодара в Баку. При рождении получил давно припасенный фронтовиком дядей детский костюм морского офицера с кортиком, что повлияло на судьбу. В 1973 году закончил в Баку Каспийское высшее военно-морское училище. Штурман. Служил на Каспийской флотилии и в Самарском областном военном комиссариате. С 1992 года был направлен туда после сидения в тюрьме независимого Азербайджана по обвинению в нежелании служить ему и по подозрению в армянском происхождении. Русский. Родной язык русский. Как-то передал Александру Покровскому свои рассказики в надежде, что он их чуть-чуть поправит и издаст под своим именем. Надежды не оправдались: он их поправил и издает теперь под именем Сафаров.

ВАСЯ СМЕРТИН

Вася Смертин — капитан первого ранга и начальник факультета у штурманов. Матерился он так, что его везде было слышно.

А голос у него был густой и сильный, как иерихонская труба.

— Я вам тут кто!..

Целый час мог костерить кого попало и ни разу не повториться.

И вот что здорово — его мат не оскорблял, он вроде огибал, обволакивал со всех сторон, создавая некое словесное покрывало, совершенно не задевая человеческого достоинства.

Слушатели просто внимали, поражаясь виртуозности оборотов.

Например: лето, жара. Вдоль плаца понуро бредет взвод курсантов. Строй ведет дежурный по классу курсант Люнов-Москаленко. Такая у него двойная фамилия.

— Что это за строй, как бык поссал!!! — доносится громоподобно с подветренной стороны. Это Вася Смертин вышел из столовой. — Кто ведет эту тайваньскую порнографию?!!

— Курсант Люнов-Москаленко!

— Обоих ко мне!

Строй немедленно и весело ржет.

Вася тут же понимает свою ошибку:

— Ладно, ладно, жеребцы! Уж и пошутить нельзя.

Сам по себе Вася не лишен благородства. Как-то к нему доставили самовольщика, он на него орал целый час, потом:

— Идите и доложите командиру роты, что я арестовал вас на пять суток... — подумал и добавил, — за мат!..

Это был вообще высший пилотаж. Пока бедняга шел в роту, Вася уже позвонил туда и сказал:

— Так, Странковский! Я тут твоего Сафарова на пять суток арестовал, но ты его не сажай! Я еще не забыл, что он был среди тех, кто мне двенадцатую роту в чувство привел.

Речь шла о роте второго курса, которая считалась неуправляемой и приносила факультету массу грубых проступков, пока туда не послали четырех четверокурсников, в том числе и Сафарова.

Как и у абсолютного большинства военного начальства, у Васи Смертина был пунктик насчет причесок.

Если на проверке перед увольнением ему удавалось ухватить кончиками пальцев волосы испытуемого на затылке, то он говорил: «Не стрижен», — если же пальцы соскальзывали, то: «Последний звонок!»

В те времена даже пятый курс жил на казарменном положении и увольнения ждали, как милости Божьей, а тут он из строя увольняемых выгоняет за стрижку.

Когда он совсем достал пятикурсников, они настучали его сыну в бубен, благо что он учился вместе с ними.

Только он в строй увольняемых никогда не вставал, а ходил через КПП, пользуясь тем, что его и так все знают.

Так что прическа у него была вполне человеческая.

Вечером, обнаружив на лице сына вмятины, Вася поинтересовался:

— Кто это тебя так разукрасил?

— А все из-за тебя! — окрысился парень, — Ребята сказали, чтоб я тоже стригся под дурака и в строй увольняемых, как все нормальные люди, вставал!

Вася подумал и сказал:

— Правильно и сделали. Зарос, видите ли, как пудель! Папой начфака научился прикрываться. Немедленно стричься и в роту! Если узнаю, что увольняешься мимо строя, будешь сидеть в роте, как забытая клизма, до самого выпуска!

Однажды его сын въехал в училище на подаренном отцом «Запорожце».

Ребята затащили машину на третий этаж и оставили стоять в гальюне.

Начфака намек понял, посмеялся вместе со всеми и попросил только снести машину вниз.

Больше его сын в училище на «Запорожце» не приезжал, топал, как и все — ножками.

Вася Смертин никогда не был злыднем, так что помянем его добрым словом.

ПОСЛЕ ФЛОТА

После флота я в военкомате служу, родина так послала, а генерал у нас с юмором, так что, как только я прибыл к новому месту службы и на следующий день предложил напечатать в газете бесплатных объявлений, что фирма «Эрос» предлагает большой выбор мужчин по вызову и дать при этом адрес нашего военкома, то генерал мой юмор оценил и при встрече в коридоре заявил:

— Бросьте эти шуточки! Здесь вам не флот!

А жаль. Здорово бы было: на наше построение, которое нам генерал за пятнадцать минут до начала рабочего времени ежедневно устраивает, врывается толпа озабоченных баб и начинает нас щупать.

Первым бы выбрали генерала. Он у нас видный мужчина.

А еще я отличился, когда надо было перед приездом московской комиссии дыру в стене между лестничными пролетами срочно замаскировать. Под моим чутким руководством народ отправился в подсобное помещение и выбрал там картину — их здесь полно — по размеру дыры. Мы на нее даже не смотрели, просто измерили — подходит, потащили и повесили.

Генерал прошел мимо, вгляделся, потом говорит:

— Ну, вы, моряки, даете! — после чего мы все-таки на картину посмотрели и сейчас же обомлели: на картине гроб, в гробу человек в военной форме, вокруг скорбные лица и склоненные знамена. Под картиной надпись: «Смерть комиссара»

Кроме меня, здесь еще такой же Юра Фрадкин. Когда ему объявили, что он увольняется в запас, а он спросил каким образом, то генерал ему сказал:

— Уйти можно по-разному.

— Не губи, барин!!! — завопил тогда Юра и упал на колени.

Но вернемся к генералу. Когда я ему представлялся по случаю назначения и «дальнейшего прохождения», он меня спросил: играю ли я в футбол?

В футбол я с детства играю плохо, потому и ответил честно: не играю.

Оказалось, в военкомате все играют в эту игру как попало, но, в отличие от меня, считают, что играют ничего.

Один раз генерал все же выгнал меня на поле, и в первом же тайме я дал замполиту в глаз. Случайно так вышло, локтем с разворота.

Всем понравилось, а генерал даже сказал, что зря я скромничаю, и у меня неплохо получается.

НИКИТЕНКО

Получить у него двойку по гидрометеорологии считалось большой удачей, потому что за любой поворот головы в сторону на его лекциях он снимал ноль целых пять десятых балла.

— Запишите себе минус ноль пять! — говорил он.

Обманывать его было бесполезно, он все помнил, так что в результате по его любимому предмету мы получали отметки, выраженные дробными цифрами, и часто они были ниже нуля.

Про себя он говорил:

— Никитенко меня зовут. Когда придете на кафедру, на консультацию, то так и скажите: мне нужен Никитенко, капитан второго ранга. А то обычно входят, и начинается: «Где у вас тут такой...» — «Какой?» — «Такой.» — «Седой?» — «Нет, не седой, но тоже мудаковатый?»

Говорили, что он отсидел десять лет.

Ему повезло быть вахтенным офицером на «Новороссийске» в момент взрыва. Взрывной волной его выбросило за борт, а потом его выловили, совершенно без чувств, и посадили в тюрьму, но через десять лет пришли к выводу, что он ни в чем не виноват, и выпустили, вернув звание и деньги.

Сел он лейтенантом, а вышел — капитаном второго ранга, после чего его отправили в наше училище преподавать гидрометеорологию.

Он потом нам рассказывал, что особой разницы между службой и тюрьмой не заметил, но в тюрьме все-таки с получением звания лучше, потому что там ты просто сидишь, и оно само по себе идет, а на флоте могут звание за что-нибудь задержать.

Для общения с ним рекомендовалось знать наизусть «Правила наблюдения за гидрометеорологической обстановкой», а еще он отличался острым языком, любил подначить коллег и способен был выкинуть любой фокус.

Мы перешли на четвертый курс, когда капитан, уже первого ранга, Никитенко уволился в запас.

На прощанье мы попросили его сфотографироваться с нами у памятника курсантам, погибшим в Суарском ущелье. Он явно был растроган, мы сделали несколько снимков, а потом он увидел выходящего из соседнего корпуса начальника строевого отдела, сделал большие глаза, сказал: «Пора смываться, а то меня Какаду накажет» — и побежал, как молодой, прижимая к груди подаренные нами нарды.

КАМА-СУТРА

Появление в нашем дивизионе напечатанных на машинке рассказиков фривольного содержания и самиздатовских пособий по Кама-Сутре всегда совпадало с началом подготовки к очередному периоду боевого обучения.

В это время обновлялась корабельная документация, и радисты — наши нештатные машинистки — загружались бумажной работой, закрывались навсегда в своих секретных радиорубках и, в промежутках между инструкциями, размножали там эти произведения, пуская половые слюни.

Некоторые подходили к процессу творчески, заменяя, скажем, окно на иллюминатор, порог на комингс, в результате чего получались порнорассказы с мореходным уклоном.

Узнав о начале всех этих художеств, комдив обычно строил весь личный состав и обращался к нему с речью:

— С некоторых пор по дивизиону гуляют блядские рассказы! Их читают, передают из рук в руки и прочее. Все это говорит о том, что некоторые матросы снова стали излишне интересоваться сексом. Так я вам скажу: ЧИТАЙТЕ КОРАБЕЛЬНЫЙ И ДИСЦИПЛИНАРНЫЙ УСТАВ!!! ТАМ НА КАЖДОЙ СТРАНИЦЕ ЕБУТ!!! — при этом он проделывал несколько движений, говорящих о его неплохой лыжной подготовке в прошлом, после чего продолжал, — В разных позах и по разным поводам! Более сексуальных книг в мире нет! Обещаю, будет интересно! А чтоб все прошло организованно и без лишней пыли, командирам принять зачет от всего личного состава и доложить мне в пятницу.

И личный состав отправлялся читать самые сексуальные книжки.

КУЗАНОВ

Кузанов был любимым преподавателем. На первом же занятии по истории военно-морского искусства мы это поняли, потому что он не вошел, а ворвался в класс быстрой, слегка танцующей походкой.

Он пробежал до стола, гоня перед собой возмущенные воздушные массы, резко остановился, развернулся и грохнул по столу дубиной.

Она у него в руках была вместо указки.

После этого он дал себя рассмотреть: невысокий, седой как лунь офицер, ничем не напоминавший чудовище.

Мы вылупили глаза от изумления, после чего в гробовой тишине прозвучал его хриплый и одновременно тощий голос: «Здравствуйте, товарищи!» — это сейчас же вызвало взрыв хохота, сдержаться было невозможно.

— Ничего! — радостно он нас заверил, — Вот послужите с мое и выпьете цистерну шила, не так еще будете хрипеть! — лицо его светилось торжеством.

Занятия он проводил следующим образом: разгуливая по классу, он время от времени грохал своей дубиной по столу, и так это ловко у него получалось, что звук разносился по всему учебному корпусу, после чего он радостно говорил нам:

— Взбодрились?!!

Лекцию он всегда заканчивал словами:

— Материал, прочитанный мною, настолько прост, что не понять его может только полный дурак. Вопросы есть?!!

Вопросов не было.

Но иногда он говорил:

— Эта тема здорово изложена в учебнике на странице такой-то, поэтому, чтоб не тратить время зря, сразу же переходим к военно-морской травле.

И начинались его рассказы.

Парочку из них я вам сейчас расскажу.

АТАКА

Одна из главных задач для сторожевого корабля: борьба с подводной лодкой.

СКР «Беспощадный» (тот самый сторожевой корабль, если говорить сокращенно и для гражданского населения) с целью отработки обнаружения и уничтожения той самой лодки вышел в море.

Делалось все так: обнаружив лодку, корабль ложился на боевой курс, после чего с него за борт летела боевая граната, которая в воде делала «бум!». И окружающие понимали, что лодка уничтожена.

На этом выходе было все как обычно.

Лодка-цель погрузилась в назначенном квадрате, а корабль начал утюжить море, отыскивая супостата.

На мостике скучал старпом. Накануне он впервые за последний месяц побывал на берегу и сейчас был занят воспоминаниями о празднике души и размышлениями насчет краткости мига бытия и вообще счастья.

Он всё пытался вспомнить, у какой из трех девушек, разделивших с ним стол в ресторане, он вчера ночевал и по какому из трех телефонов ему следует звонить, когда командир его снова отпустит на «размагничивание». Напряженная работа мысли полностью отражалась на его лице: он то вытягивал губы трубочкой, то втягивал щеки, то говорил: «Мда!» — а глаза его при этом двигались как у хамелеона каждый сам по себе и выражали разное — один удивление, другой буйный восторг.

За ним наблюдал командир. Зрелище его забавляло.

Минера на берег не спустили, и он был хмур.

Штурман делал вид, что он прокладывает курс поиска, а на самом деле он давно уже согласовал со штурманом подводной лодки — своим однокашником — место встречи и время, и теперь только делал вид, что все это ему стоит большого человеческого здоровья.

Комбриг в тот момент дремал в кресле.

Словом, все были при деле.

Наконец, штурман решил, что «хорош мотаться», и проложил то, что давно хотел проложить.

Спустя какое-то мгновение акустики немедленно обнаружили притаившуюся лодку, и корабль ринулся в атаку.

Старпом, выйдя из состояния задумчивости, обнаружил, что времени до момента сброса гранаты совсем не осталось, а сбросить ее должен именно он, и потому он решил на ют (задница корабля) не спускаться, а запузырить ее в воду прямо с мостика.

Вот тут-то и случилось то, что и должно было случиться.

Брошенная граната попала в одну из штыревых антенн, спружинила и, изменив направление, полетела не в воду, а на ют.

В это время, укрывшись за кормовой башней, там мирно курили трое: мичман, старшина второй статьи и матрос первого года службы Появление на юте гранаты стало для них большим сюрпризом, но они не растерялись. Мичман со старшиной второй статьи, не сговариваясь, прыгнули за борт, а матрос первого года, не успевший выпрыгнуть, просто пнул гранату ботинком, и она полетела вдогонку за мичманом и старшиной.

Все, ну просто все, обосрались.

Под словом «все» я понимаю: командира, комдива, старпома, штурмана и даже хмурого минера, не спущенного вчера. Граната взорвалась, не долетев до воды.

К этому моменту мичман и старшина уже вовсю под водой удирали подальше от борта.

Матроса наказали.

— За что? — спрашивал нас Кузанов и тут же сам отвечал:

— За проявленную инициативу. Видишь, начальник прыгнул за борт — прыгай за ним и нечего гранату пинать!

ИНДОНЕЗИЯ

Случилось это в те времена, когда мы дружили с Индонезией. Мы продавали Индонезии наши устаревшие корабли.

Отряд из трех сторожевиков стоял в порту.

Индонезийцы эти корабли принимали, а наши сдавали.

После сдачи советские экипажи должны были отправиться на горячо любимую родину пассажирскими судами. Корабли были под завязку загружены запасными частями и оборудованием. Шла разгрузка.

Индонезийцы народ мелкий, с ограниченной грузоподъемностью. Тащат четверо индонезийцев, мешая друг другу, один кислородный баллон в три погибели, пыхтят, путаются ногами, наши смотрят, смеются, потом не выдерживают:

— Кузнецов! Покажи им, как надо!

Выходит здоровенный кочегар и показывает: на каждое плечо по баллону и упругим шагом метров за двести до места складирования.

Посмотреть это зрелище сбегаются едва ли не все работники порта.

Потом они окружают смущенного матроса, похлопывают его по плечам, подпрыгивают, чтоб до него достать, потому как достигают ему только до пояса, радуются, как дети, смеются, и восторженно показывают большой палец: «Рус, карашё!» — и нашим похвала приятна, все довольны.

А женщины у них очень миловидны.

Вот этот Кузнецов во время очередного показательного выступления и познакомился с одной молоденькой и очень симпатичной индонезийкой.

Как уж они договаривались — никому неведомо. Кузнецов никаких языков, кроме русского, не знал, а она по-русски знала только «рус, карашё!», но это им не мешало.

Только заканчивается рабочий день в управлении порта, и она уже сидит на кнехте возле наших кораблей, Кузнецов к ней спускается, и они часами о чем-то беседуют, и он ее ладошку из своей лапищи не отпускает.

То есть время идет, роман углубляется, и все ему сочувствуют.

За неделю до отплытия на родину Кузнецов пришел к командиру.

— Товарищ командир! — с трудом подбирал матрос слова, обливаясь потом, — Давайте возьмем ее с собой!!!

Было очевидно, что переноска тяжестей давалась ему гораздо легче, чем эти несколько слов.

— Как ты себе это представляешь? — говорит командир, — Вывезти нелегально иностранку? Давай сделаем так: придем в Союз, уволишься и пробивай через посольство ее приезд. Я со своей стороны помогу. Здесь с послом поговорю.

Говорит все это командир и чувствует, что подчиненный его не слышит.

Говорили они еще долго, и разговор их проходил в узком пространстве фраз: «Давайте возьмем, товарищ командир!» и «Ты сам пойми: это невозможно!»

Через день к командиру уже явилась делегация от экипажа и комсомольской организации. Только теперь, для разнообразия, предлагали оставить в Индонезии Кузнецова, мол, забыли человека, вот!

Еще через день пришла сама девушка вместе с переводчиком, выслушала доводы командира и ушла.

Командир выпил стакан спирта, занюхал рукавом и подумал: «Вот так и сопьешься! До чего подлая жизнь! Двое хотят быть вместе. Что в этом плохого?»

Как только погрузились на корабль, командир лично запер Кузнецова в своей каюте и выставил перед дверьми вахту из четырех крепких матросов.

Девушка стояла на причале.

Чтобы выйти в море, пароход должен пройти по каналу около трех километров.

Пароход тронулся, девушка побежала.

Она бежала до самого моря, и пока берег не скрылся из виду, командир видел на нем девичий силуэт, или ему, может, только казалось, что он его видел.

Командир выполнил свое обещание.

Экипаж скинулся на билет Кузнецову, и вскоре матросы запросились в увольнение встречать индонезийскую гостью.

Эту историю Кузанов нам рассказал на практике, во время перехода на учебном корабле «Гангут» по маршруту: Севастополь-Куба-Кронштадт.

Из Кронштадта в Ленинград нас переправляли буксирами.

В Ленинграде на пирсе нас встречали двое. Он — высокий, с густой проседью, и она — миниатюрная, миловидная женщина с раскосыми глазами и нездешними чертами лица.

У них в руках был букет роз. Они сразу же подошли к Кузанову.

ФЕДЯ

При приеме-передаче корабля сдающий командир дает краткую характеристику своим подчиненным, чтобы вновь назначенный командир знал чего ему, значит, от них ожидать.

Я принимаю первый в своей жизни корабль. Принимаю сразу же после училища. Это такой эксперимент на выживаемость. Начальство интересуется, сколько я продержусь, не рехнувшись.

Вы представить себе не можете (я еще двадцать раз говорю — «не можете») состояние человека в одночасье из курсанта превратившегося в командира корабля. С одной стороны — это сгусток энергии, с другой — это даже не сгусток.

Двадцатитрехлетний мальчишка без опыта корабельной службы, лишенный иммунитета на начальственную дурь. Как меня угораздило? До сих пор не понимаю.

Сдающий командир рассказывает мне, что матрос Федоренко, по кличке «Федя», ни при каких условиях не способен выучить книжку «Боевой Номер», где изложено его бесконечное заведование, а так же обязанности по всем тревогам.

Знание этой книжки наизусть обязательно для всех.

— Только не для Феди! Не трать своих сил и нервов, — говорит мой предшественник.

— А как же вы задачи сдавали? — интересуюсь я.

— Федю все знают. Никакой теории у него не спрашивают. Но если понадобится, Федя жопой любую пробоину заткнет. Не сомневайся.

«Да, чтоб я не научил матроса книжке „Боевой Номер“, не бывать этому! — подумал я, — И медведя в цирке учат».

И начали мы с Федей учиться.

Должен вам доложить, что насчет медведя — это я погорячился.

Учимся мы по ночам, днем у меня просто времени нет, а вот ночью я сам готовлюсь к сдаче на допуск к самостоятельному управлению кораблем, а Федя рядом со мной бдит, осваивает эту проклятую книжку.

На сон — по два часа на брата.

Через неделю Федя взвыл, через две он уже плакал, и сквозь слезы говорил, что я над ним издеваюсь, через три пообещал повеситься, если я от него не отстану.

При этом знания его оставались такими же глубокими, как и в самом начале.

Я решил оставить его в покое и с этим своим решением отправился к замполиту капитан-лейтенанту Зуеву.

Он меня выслушал и сказал:

— Просто, вы, лейтенант, не умеете работать с личным составом. Давайте сюда вашего Федю и я вам покажу, как надо. А вы смотрите и учитесь.

И пришел Федя.

— Федоренко, вы комсомолец? — спросил его замполит. Ответ его ошеломил:

— Да идите вы все на хер! Да заберите от меня этот комсомольский билет! Не хочу! Только перестаньте издеваться!

— Ты что? Я совсем не то имел в виду! — сказал зам, когда пришел в себя от потрясения, — Я имел в виду... я хотел только спросить... как... как... расшифровывается ВЛКСМ?

Зам смотрит на Федю с надеждой, губами уже начинает произносить: «Всесоюзный, ленинский...» — и тут успокоенный Федя, почесав затылок, ему и говорит, размышляя:

— Я НЕ ПОМНЮ, КАК ТОЧНО РАСШИФРОВЫВАЕТСЯ ВЛКСМ, ТОЧНО ПОМНЮ, ЧТО ЭТО НАСОС ПО ПРАВОМУ БОРТУ!..

РУСТИК

— Хитер, коварен, блудлив, способен на любую подлость!.. — это начальные строчки выпускной аттестации скромно стоящего перед нами лейтенанта. Аттестацию зачитывает комдив. Видимо, он решил поделиться с нами своим восторгом.

Необычно во всем этом то, что лейтенанта представляют на совещании командиров кораблей и офицеров штаба.

Сам текст аттестации тоже необычен. Как правило, аттестации на выпускников пишутся безликие, почти под копирку: «Дисциплинирован, исполнителен, учится ниже своих возможностей...» — а здесь все сразу, без подготовки.

— Да-а! Чем вы, лейтенант, так достали своего ротного? — вопрошает комдив.

Молчание, топтание, невинный взгляд исподлобья.

— Поздравляю, товарищи офицеры, со вступлением в наши ряды личности неординарной во всех отношениях. — говорит комдив, — Думаю, нас ждут приключения, и лейтенант уже в ближайшее время скрасит наши серые будни, — и добавляет, — Командир тридцать шестого, распишитесь в получении лейтенанта Сухова, ныне командира БЧ-5 среднего десантного корабля СДК-36! Не благодарите!

Через неделю Сухов бесследно исчез. В его каюте была найдена телеграмма: «Рустик тчк скучаю тчк целую тчк твоя Надюха» — след вел в Севастополь.

Пока начальство уродовало свои извилины и строило планы (кстати, совершенно людоедские) отлова и посадки, лейтенанта, как минимум на губу, прошло трое суток.

Через трое суток по уставу идет дезертирство.

— Да я его с потрохами съем! — орал командир тридцать шестого, — Я этого пидора съем! С потрохами!

— Боюсь, говном подавишься! — замечал ему комдив и добавлял:

— А пока этого не произошло, ты жопу себе намыль, а заодно и нам с замом мыла пришли.

— Мы тут мечемся, как штурман в узкости (поговорка: «Слева буй, справа буй, штурман мечется, как хуй»), а этот мудак со своей блядью по Севастополю гуляет! — никак не может успокоиться командир, после чего он кричит:

— ВЫЕБУ И ВЫСУШУ!!! ГУЛЯЕТ!!! ОН ГУЛЯЕТ!!!

— Уже не гуляет! — говорит вошедший начальник штаба. — Уже сидит! Вот телеграмма из Севастополя. Грамотный он насчет уголовного кодекса. На третий день сам на губу сел. На пять суток.

По прибытию лейтенанта Рустика переводят на звено десантных катеров с понижением.

Решение мудрое, потому как от катерников удрать ничего не стоит.

Теперь день командира звена начинается с поисков доблестного лейтенанта, при этом он непрерывно, даже во сне, ругается матом.

А Рустик Сухов в это время оборудовал в заброшенной казарме себе конуру и впал в спячку.

Там его и обнаружил командующий, которого в эти развалины привела страсть к строительству.

Все без исключения командующие обуреваемы этой страстью. Построить ничего путного они не могут, а избавиться от жгучего желания увековечить себя в монументальном строении не хотят.

Вице-адмирал Касымбеков, наш командующий, полнейший мудак и недоумок, например, построил на месте гидродрома площадь героев, представляющую из себя плац, с одной стороны которого воздвигли бетонную стену и укрепили на ней бронзовые барельефы каспийцев, Героев Советского Союза, отлитые на нашем СРЗ — проще говоря, заводе, и потому эти рожи мало чем напоминают человеческие лица.

Из середины плаца слепым отростком выступает пирс нашего дивизиона, у основания пирса — рубка дежурного, на нее без слез не взглянешь.

Сам командующий своим творением доволен, и когда речь заходит о площади, бормочет: «Площадь имени меня!»

Вот этот строитель и обнаружил спящего Сухова в развалинах казармы.

— Мы вам не мешаем? — спрашивает командующий

— Нет, нет, товарищ командующий, можете продолжать, — сразу же засыпает Рустик.

— Ну, спасибо! — говорит командующий и величаво удаляется. Не адмиральское дело с лейтенантом разбираться.

Через несколько минут весь наличный офицерский состав с ломами и баграми наперевес несется к логову Сухова. Возглавляет забег лично комдив. Все включаются в работу по сносу казармы.

— Не будите эту сволочь, — шепотом командует комдив, — Может его стеной завалит? — в голосе его слышится надежда.

Казарму снесли быстро.

Под обломками Рустика не нашли.

ТУМАН

Туман был потомственным моряком. Его отец, корабельный пес Бом, жил на борту со щенячьего возраста, был полноценным членом команды, а разумностью превосходил большую часть экипажа. Он даже несколько раз спасал корабль. Однажды он обнаружил поступление воды внутрь корпуса и приволок к месту течи командира, а потом корабль загорелся у пирса, и Бом позвал на помощь соседей.

Так что умом Туман пошел в папу, а статью — в маму, настоящую овчарку.

Посторонних он на корабль пропускал только по особому распоряжению, но, что интересно, когда я пришел знакомиться с кораблем перед назначением, пропустил меня — сразу понял, это новый хозяин.

Я несколько ограничил его свободу: он теперь не мог завалиться просто так на командирский диван или зайти в кают-компанию во время обеда, а еще при желании подняться на мостик, он спрашивал разрешения, то есть вопросительно лаял.

Вы думаете, что я занимался его дрессурой? Вовсе нет.

О своем решении я ему просто сказал, он выслушал, и за те семь лет, что мы с ним служили на одном борту, ни разу не пытался нарушить этот запрет.

Он прекрасно понимал человеческую речь, чем выгодно отличался от многих военнослужащих.

Как-то ко мне зашли приятели, и мы пили чай в каюткомпании.

Туман подошел к комингсу перед дверью и остановился, его привлек запах рыбных консервов в томате — его любимое лакомство.

— Держи, — выставил я в коридор банку.

Он быстренько расправился с рыбкой и собирался уже повернуться и уходить.

— Эй, Туман, — сказал я, — что о тебе народ подумает? Ни тебе спасибо, ни до свидания! А банку кто за тобой убирать будет?

Туман вернулся, кивнул всем, взял в зубы пустую банку и удалился. Ребята обалдели. Они никак не хотели верить, что это не показуха и Туман понимает человеческую речь.

Правда, он не всегда сразу исполнял то, что ему говорили другие, а подходил ко мне и смотрел в глаза: мол, повтори, должен ли я это делать.

Если я повторял все слово в слово, то он делал, а я ему говорил:

— Видишь, Туман, до чего дошло, я при тебе переводчиком состою!

И Туман кивал головой.

Больше всего он любил купаться в море. Стоило нам только прийти в район работ и встать там на якорь, как он занимал место у фальшборта, где мы устанавливали водолазный трап, и ждал разрешения купаться.

В воду он прыгал с трехметровой высоты, ему бросали спасательный круг, на который он немедленно взбирался.

Глубина под килем семьдесят метров, вода — как слеза, прозрачная.

Экипаж купается посменно, чтоб за всеми было удобно наблюдать.

Главное, чтоб матросы не столкнулись, прыгая в воду один за другим.

Вот почему запрещалось прыгать очередному, пока предыдущий не вынырнет, и только Туман нарушал запрет. Перед купанием он утрачивал способность хоть что-то понимать, скуля и повизгивая, устремлялся за первым же прыгнувшим за борт и зачастую оказывался у него на спине, молотя лапами.

У фальшборта у нас дежурят обычно два хороших пловца, а на рострах восседаю я, вертя башкой во все стороны — мне так всех видно.

Сам я купаюсь последним, когда экипаж уже сидит за столами и гоняет чаи, и мне не о чем волноваться.

А потом я пью чай на ростах.

Если вы никогда не пили густой, черный, обжигающий чай из матросской эмалированной кружки, сидя посреди моря, когда тишь вокруг, то вы меня не поймете.

Красота же, только море, как шелк, дышит — эх-ма!

Не любил Туман только крыс и кошек.

Скажешь ему: «Крыса!» — у него шерсть дыбом и в глазах огонь. Крыс он на ходу перекусывал, а кошек гонял.

Однажды я подобрал в городе котенка и принес его на корабль.

— Смотри, Туман, — сказал я ему, — это теперь НАШ котенок, так что прошу любить.

Вначале Туман просто терпел присутствие ненавистного племени, а потом они подружились.

Котенок падал пару раз за борт, его доставали, и Туман его вылизывал.

Когда мы встали в ремонт, то рабочие завода стали жаловаться и требовать, чтобы собаку с корабля убрали, и Туман отправился в ссылку.

Мы пристроили его на Баутинский дивизион, уходивший до осени на восточный берег. Я ему все объяснил, и он там исправно нес караульную службу по охране складов, пока в Баутино не зашло гидрографическое судно, следующее в Баку.

Туман подождал времени отхода и, когда уже убирали трап, пулей проскочил на борт, убежал, забился куда-то в самых низах и не вылезал до входа в базу.

Но как только показался родной порт, он вылез наверх, устроился на носу, где смотрел, не отрываясь, на приближающийся берег, скулил и оглядывался на людей, мол, скорей же!

Судно еще не ошвартовалось, как он стремглав спрыгнул на пирс и помчался к нам на корабль.

Ворвавшись на борт, он визжал, вертелся и всех обслюнявил, а потом очень долго что-то рассказывал, подвывая: вот, значит, несладко мне пришлось.

Тумана, как и настоящего моряка, сгубила любовь.

На старости лет он влюбился в одну собачью дамочку и стал к ней бегать.

Как-то он не вернулся.

Говорили, что видели, как он погнался за машиной, желая произвести впечатление на подружку, и попал под колеса.

Мы его искали, чтоб похоронить, но не нашли.

Хочется думать, что все это враки, и живет он где-то в совершенной любви.