Хвеська. Ой, лишечко!
      Дорош. Я знаю, что ты ученый человек. Философ; с этим никто тут не спорит, но слов твоих я не понял. Что за младенцы и какой от них пепел? И что с ними стало, раз ты ищешь пепел от тех младенцев?
      Философ (напевает). Ой лю-лю, мое дитятко, спи-тко усни, дитя материно, все ласточки спят и касатки спят, куницы спят и лисицы спят. Первый Мишка, второй Гришка, третий Ванюшка-сынок, сынок, милый паренек... Ой лю-лю, мое дитятко... Где ж от них пепел-то?
      Пауза. Дорош пьет.
      А те деревья, с которых кровь льется. За что с них кровь льется?
      Дорош. Мы того не знаем, Философ.
      Хвеська. Мы, если б знали, мы бы сказали, пан Философ.
      Дорош. Но мы того не знаем.
      Хвеська. Мы такого даже не видали никогда, слава Богу.
      Дорош. Да, слава Богу.
      Философ (прислушивается к их голосам). Нет, это живые голоса. Это радостные голоса. Эти голоса никого не обидели. Отчего же тогда с деревьев кровь течет? Я же знаю, я видел, что течет...
      Дорош (Хвеське). Ну вот что, баба. Бабы народ глупый, но скажи ему ты, потому что Господь тебе дал нежный голос, а козаку дал голос грубый, так что скажи ему нежным голосом, что теперь утро, и солнце, и можно пойти купаться да половить рыбки, а все наши деревья хлопают листьями и славят Господа всеми своими птичками.
      Философ. Надо собрать пепел и слепить заново тех младенцев. А то нехорошо, что ночью они радуются и ласкаются, а днем рассыпаются в пепел. Пускай они тоже и днем играют и ласкаются к своим мамкам.
      Хвеська (плача). Нету тех младенцев, пан Философ. Те младенцы мертвые, но есть другие младенцы и еще будут те, что народятся.
      Философ. А что ж, пускай все живут на свете. Надо собрать тот пепел и слепить обратно людей, что не дожили своего века. Ой лю-лю, мое дитятко...
      Хвеська. Не можно такого сделать, пан Философ. Сколько люди ни живут на свете, а такого еще не делалось. Зато можно нарожать новых людей, это Господь разрешает.
      Дорош. Послушайся бабу, Философ. Не иди против закону. Пускай бабы народ никчемный; но если заболел козак, то сам делается, как младенец, тут баба очень даже помочь может. И нежный голос у нее, и обхождение соразмерное, и для болезни очень даже полезное.
      Философ. Да, эти. голоса живые и радостные. Да, я слышу. Это правда. Но отчего сквозь эти голоса слышится стон?
      Хвеська. Не слышится, пан Философ. Это в вашей больной голове застрял тот проклятый стон, а здесь его нету. Ведь нету, Дорош?
      Дорош. Нет, я не сльшгу стона.
      Философ. Я слышу стон. Я слышу, как радуется и лепечет жизнь, но сквозь нее я слышу стон.
      Хвеська. Знаю я. кто это стонет. О, я знаю, кто стонет и терзает вашу голову своим стоном! Это мертвец ворочается во мраке и стонет, что вас нету рядом с ним!
      Дорош. Философ, это стонет ведьма. Но ты ее не бойся. Ты выпей горилки и плюнь ей на хвост.
      Философ. А что может утолить тот стон? Что нужно сделать, чтоб одни только радостные голоса остались на всей земле и не пугались бы этого стона, который идет аж из сердца земли и скоро уже наверное расколет землю на кусочки?
      Входит Спирид.
      Дорош. Хорошо, что ты пришел, Спирид. Веселей стало.
      Философ. Ой лю-лю, мое дитятко...
      Дорош (потупясъ). Больно видеть, как сильный козак лепечет хуже младенца и плетет такое, что немудрено и расплакаться...
      Спирид. Что за кислые лица, ребята? То ли не кормили вас сегодня? То ли горилкой обнесли?
      Дорош. Такого еще не бывало, чтоб обнесли горилкой, но только ты погляди, Спирид, на Философа. Какой он был и какой стал. Видишь, как он стоит перед нами, будто и не наш уже, а ведь такой человек был! Эй, Философ! Вот видишь, он молчит. И думаешь, он не слышит? В том-то вся и штука, что слышит, но ему мешают отвечать.
      Спирид. Как так мешают? Кто ж может помешать козаку отвечать?
      Дорош. Говоришь ты вроде бы хорошо, Спирид. Но вот стоит человек, и непонятно, что с ним происходит.
      Спирид. Что ж, это дело как раз понятное. Он обмерз.
      Хвеська. Ой, Спирид! Ты уж сам обмерз от рассуждений своих! Такая жара стоит на улице!
      Спирид. Цыц, баба! (Трогает Философа.) Руки, как лед. Волосы инеем подернулись, в очах ледок намерз. Обмерзлый человек.
      Дорош. Что ж теперь делать, Спирид? Если человек среди лета взял да и обмерз, то что теперь делать с ним?
      Спирид. А что вы удивляетесь, ребята? Человек может обмерзнуть и среди лета. Вот ты, Дорош, ты не замечал, что, когда твоя очередь бежать в погреб за горилкой, ты, когда спускаешься в погреб, возьмешь и помедлишь на самой первой ступеньке? Хоть тебя и жжет жажда, и зовет тебя горилка из погреба, но однако ж тьма погребная тебя пугает, и ты, конечно, не боишься спускаться в эту темень и холод, но на всякий случай постоишь на солнышке лишний миг... Скажешь, что с тобой такого не бывало?
      Дорош. А что ж, Спирид, ты правильно сказал. Такое со мной бывало. Но как только я выскочу из погреба, то и обмерзлость моя вся проходит, потому что на дворе жарит солнце, а под дубом на лавке сидят мои товарищи, и грозятся, и машут кулаками в нетерпении, чтоб я нес им скорее горилку... Тут уж некогда мерзнуть, Спирид, как ты ни старайся.
      Спирид. Вот я и говорю, примерно то самое и получается... (трогает Философа) ...как оно и должно быть. Он еле дышит и грудь холодная.
      Хвеська. Ну не рассуждай же ты, Спирид! Если ты знаешь, что надо делать, то и делай скорее.
      Дорош. Да, Спирид. Потому что не можно обмерзлому человеку стоять на таком солнцепеке, иначе с ним еще что-нибудь приключится...
      Спирид. А и что ж тут делать! (Сильно хлопает Философа.)
      Хвеська. Ну и что же это ты делаешь, Спирид? После всех своих рассуждений! Ты уже спятил совсем, вот что! Тебе бы только играться, как годовалому псу.
      Дорош. Да, Спирид, в этот раз баба хорошо сказала. Не можно с таким человеком играть.
      Спирид. Нет, пустите меня, ребята! Кровь закипела во мне, ребята! Не могу я его такого видеть! Я намну ему бока, и не держите меня, потому что у меня руки чешутся намять ему бока!
      Дорош. Спирид, не можно! Драться надо, если человек хочет, а он не хочет!
      Хвеська. Да он же и не понимает даже, что его бьют, Спирид! Это все равно что на дите руку поднять!
      Спирид. И пускай! (Хлопает Философа.) Возьму на себя грех, а бока намну, потому что это никакое не дите, а сосуля обмерзлая. А я знаю, как это может разогреть сосулю, если она задержалась в погребе... Я не знаю, как еще можно разогреть человека, если он обмерз среди лета, но этот драчливый способ самый старый и самый верный. (Со всей силы хлопает Философа.)
      Философ. Ой!
      Спирид. А вот тебе еще! И если ты настоящий козак, а не сосуля плаксивая, то иди бороться и посмотрим, кто кого повалит. (Хлопает Философа, тот ойкает.) Давай, давай, грейся. Философ, чуешь, как моя кровь горит и в кулаки отдает? (Хлопает Философа.) Иди, иди, на хороший мужской бой. Философ, потому что нет горячей козацкой жаркой силы и нет щедрее ее, друг Хома, на, бери, грейся. (Огрел Философа, тот закачался.)
      Дорош. Ставлю эту чарку, что Философ тебя повалит, Спирид!
      Спирид. Когда эта сосуля могла повалить козака? (Теребит и хлопает Философа, который слабо ойкает.) Нет, она может только ойкать, эта слабая сосуля, а повалить козака она не может, нет!
      Философ хлопает Спирида, тот падает. Дорош выпивает свою чарку.
      Дорош. А хорошо Философ тебя повалил, Спирид!
      Спирид. Он меня неправильно повалил! И ты проспорил чарку!
      Дорош. Нет, Спирид! Я видел, как ты хлопнулся, и за это я и выпил!
      Спирид. А я говорю, что он меня неправильно повалил, потому что я в тот миг не заметил, как он меня хлопнул! И это не считается!
      Хвеська. Тьфу!
      Спирид. Нет, надо бороться по-честному, а не хлопать, когда человек мирно стоит рядом и ни о чем не догадывается! А ну. Философ, давай снова бороться!
      Философ. А что ж, пожалуй, давай. Только повалил я тебя правильно. (Борются.)
      Хвеська. Тьфу! Такую подняли пыль, что до вечера теперь не уляжется. И что за народ эти мужчины! Ведь и нравится же им ломать друг другу руки и ноги и еще валяться в пыли, будто это не люди, а кабаны!
      Дорош. Что ты можешь понимать, баба! А ну, поддай ему, Спирид! Эй, Философ, это ж пузо Спирида, это место ты ни за что не пробьешь, потому что оно нечувствительно к кулакам. Ага, ага, Спирид, если ты отвертишь голову Философу, то и не будет уже ученого человека! Вот это славная битва! Вот это видные мужчины меряют свою силу!
      Хвеська. Сил-то сколько, сил! Боже ж мои, сколько могучих сил, и все это в игру вбивают! А хозяйство стоит и стоит неухоженное, а эти здоровенные силы валяются в пыли и гогочут! Тьфу! Срам! Стыдно глядеть на такое!
      Входит Явтух. Борющиеся поднялись.
      Философ. Уф, ну и увесистый же кабан ты, брат Спирид! Однако я тебя повалил.
      Спирид. Нет, брат Хома, ты хоть телом и посуше, и увилистей, а все ж таки повалил тебя я. Это каждый скажет.
      Философ. Что ж тут такого говорить, если я сам сидел на твоем пузе, а Дорош это видел!
      Дорош. Видел!
      Спирид. А что ж, что сидел! Сидел ты совсем недолго, потому что я тебя скинул и придавил.
      Дорош. Придавил.
      Философ (потирая шею). Однако ты крепкий мужчина, Спирид. Это да.
      Спирид. А что ж, и ты ведь ловкий мужчина, Хома. Это видно.
      Дорош. А хорошо вы, ребята, боролись. Жаль, Явтух, что не видел ты, как они боролись. Я тебе говорю, что такой борьбы ты давно не видел. А что. Философ, сможешь ты побороть самого Явтуха?
      Философ (оглядывает Явтуха). Что ж... Явтух еще толще, чем Спирид. Пожалуй, что мне его не охватить. Но если подойти с хитростию, то пожалуй, что и можно изловчиться. (Обходит вокруг Явтуха.) Однако такого увесистого мужчину я бы не решился побороть, здесь нужен соразмерный человек, например, богослов Халява, или уж, на худой конец, другой, тоже богослов. Копыта... Эти люди сами размеров ужасных, эх, славная вышла бы борьба, если б всех этих мужчин столкнуть в одну кучу!
      Явтух. А что, есть ли еще горилка?
      Дорош (разливает горилку). Выпьем, ребята, потому что хорошая была драка, мужская была драка!
      Все пьют.
      Философ. А что, ребята, а хорошо на свете жить!
      Дорош. Ты хорошо говоришь, Философ!
      Философ. Нет, вот что я вам скажу, ребята! Хоть я и сирота, а жить и мне нравится.
      Дорош. Что ж, сирота ведь тоже от отца с матерью, так что ты правильно говоришь, Философ.
      Философ. А ведь и птичка та же сирота, потому что не помнит отца с матерью, однако ж не унывает птичка-то? И скачет себе!
      Хвеська заплакала.
      Зачем ты плачешь, женщина? Птичка и та не плачет.
      Хвеська. Нет, я не плачу, пан Философ, а только так вы говорите, что даже о самой никчемной птичке хочется плакать. (Плачет.)
      Философ. А что, Спирид, что ты так странно глядишь на меня?
      Дорош. Да. Скажи нам слово, Спирид! Раз уж пошла такая гулянка, скажи и ты слово! А потом скажет Явтух.
      Спирид (пристально Философу). Сам не пойму, что со мной, друг Хома. Неможется как-то мне. Будто вытянул кто-то силу из моих жил, и грустно стало на сердце и тяжело.
      Философ. Что ж, Спирид, когда ты огрел меня, то и дух вновь вернулся в мое тело.
      Спирид (отвернулся от Философа). Так ведь вот же - оно и есть - как будто силы ушли от меня после нашей битвы с тобой. Философ. (Качается.) Томно мне, томно, будто бы кровь вытекает из жил...
      Философ. А что же, а мне так напротив - опять весело стало и силы возродились.
      Все отступают от Философа.
      Что вы, ребята?
      Спирид. Томно мне, братцы, ушло от меня, пока мы барахтались: как в черную яму ушло... будто вытянул кто-то жадными устами из жил.
      Философ. Что ты говоришь такое, брат Спирид? Не можно говорить такое на крещеного человека.
      Спирид. Я и не говорю, брат Хома. Я ж и сам разогреть тебя хотел, когда мы боролись, потому что одна плоть может своей силой поделиться, если другая плоть обмерзла... да только видишь, как ненасытен ты стал. брат Хома, что качает меня, видишь, как качает.
      Явтух. Да, друг Философ. Сильно тебя потянули там, во тьме. Видать, так сильно, что одному Спириду тебя уже не разогреть... а хлопчика вон как закачало... Нс знаю я, что там у вас делается во мраке, когда весь честный крещеный мир спит, а только мы тут люди простые и дышим светом.
      Философ. Ты, Спирид, ляг, полежи на лавке. Или нет - на земле, от нес к тебе силы прибудут. А ты, Явтух, не пугай меня непонятными своими намеками, потому что вот вам - все глядите, люди крещеные, и судите, насколько я чист перед миром. (Осеняет себя крестом.)
      Хвеська уходит.
      Явтух. Никто и не говорит. Философ, что повязался ты с нечистью.
      Дорош. Никто не говорит! Явтух хорошо сказал! Явтух. А только так хитро устроено, что несешь ты теперь сюда мрак и холод, от которого раскачало аж самого Спирида.
      Спирид (слабо). Ох, томно. А травка мягкая, все ж таки и хорошо на ней грудью лежать...
      Философ. Моя ли в том вина, друг Явтух.
      Явтух (покашляв). Выходит такое дело, друг Хома, что осталась тебе одна последняя ночь.
      Пауза.
      Философ. Вроде как последняя, дядько.
      Явтух. Отдай мой пояс.
      Философ. Зачем? Вернусь с ночи и отдам...
      Пауза. Воют волки.
      Явтух. Этот пояс мне дружок подарил, другого такого пояса у меня нету.
      Философ снимает пояс.
      Вишь, как замотался в мой пояс...
      Философ. Ты ж толстый, дядько...
      Явтух. Нет, это ты истаял весь, и пояс мой стал тебе велик.
      Спирид. А шапку мою ты тоже верни, Философ, потому что эту шапку я люблю.
      Философ (отдает шапку). Возьми, брат Спирид.
      Спирид. А что кровь мою выпил, прощаю. Тем более не по своей вине. И тем более - я себе новую нагуляю.
      Философ. Спасибо, брат Спирид.
      Спирид. А, чего там!
      Философ. А что ж, Дорош, забери и ты свою свитку. Потому что незачем добру пропадать.
      Дорош. Ты хорошо говоришь, друг Хома. Свитка ведь у меня совсем новая.
      Философ остается в белой рубахе, портках и сапогах. Входит Хвеська.
      Философ. Что ж, ребята... вот я и стою перед вами, весь, какой есть. Налейте-ка мне горилки, да и себе по полной чарке, ребята, потому что не может козак... (Закашлялся.)
      Дорош. Не может козак!!! (Разливает горилку.)
      Философ (пьет). А если и пропадать козаку! (Топнул ногой... и увидел свои новые сапоги.) Ах, какие сапоги у меня!
      Дорош. Хорошие!
      Философ. Тонкие, гнутые сапоги у меня! Будто лебеди черные сапоги у меня.
      Дорош. Хорошие! И мысок гнутый, а голенище узко, и носок остер, хорошие сапоги! Видные сапоги!
      Философ. А что, ребята? А если подумать, то на что мне теперь и сапоги? Дорош, а хочешь ты мои сапоги?
      Дорош. Не хочу, друг Хома. Потому что сапоги эти тонкой кожи, и носок у них узок, специально для панской ноги.
      Философ. А может ты, Спирид, захочешь мои сапоги? Хорошие сапоги!
      Спирид. Куда мне, друг Хома, брать с тебя сапоги. Хоть и хорошие сапоги! Очень хорошие! Как живые.
      Философ (Явтуху). Что ж, дядько, ты мужчина хладнокровный, жадный, а сапоги, погляди сам, как блестят на солнце, такие хорошие. Возьми.
      Явтух. Не на нашу ногу сапоги, пан Философ Хома Брут. Сказано уже, панские сапоги и носок у них узок.
      Философ. Да, ребята, эти сапоги важного происхождения, а стилибонил их дружок мой, богослов Халява, только на его ногу они не полезли, и он в необъяснимом припадке щедрости отдал их мне. А поскольку я мужчина на вид небольшой, хотя вы знаете, что силы во мне все равно много, то я и носил эти сапоги... хорошие очень сапоги. (Снимает их.) И незачем пропадать таким сапогам. А что, ребята, я и жил дрянно, мелко, вы сами видели. И человечишка я, значит, был никчемный, сирота, раз ко мне такая нечисть прилипла.
      Хвеська рыдает. Казаки на нее цыкают.
      Ну так и что ж, у каждого ведь своя судьба, ребята. Вот если научно поглядеть, то, значит, где-то в наш божий мир пробило черную дыру, из которой хлещет сюда мрак гнойный и мерзость смердящая, а мир - это ведь такое, ребята, хитрое устройство, из него не выдернешь какую-нибудь важную штуку, чтоб заткнуть ту дыру, а то и устройство все рухнет. Нет, из устройства этого выдернуть надо маленькую, дряненькую, совсем пустяковую и незаметную частицу и ею-то заткнуть проклятую бесовскую рану, чтоб и устройство мира не рухнуло и свет мира не омрачился бы от той дыры. Что ж... я и пойду... пускай... и не побоюсь, раз так назначено... а что же я хотел сказать?! Значит, выбрали самого никчемного человека и кинули во мрак разъяренный, чтоб пожрал и поутих до другого разу тот мрак, напившись теплой человеческой крови... что ж, я ведь все понимаю... Господь все мудро решил, он не кинет крупного человека, он важного большого человека сбережет для хорошего и нужного дела, а самого неуместного выберет, вроде меня... коли уж приходится бесовский мрак ублажать... Я ведь и пьяница был, и поста не соблюдал... и красоту любил... да что там говорить! А сапоги очень хорошие!.. А вот будет время, и так же будет лето стоять жаркое, вдруг пойдет человек какой-нибудь по дороге, а? Может, ему сапоги нужно?
      Козаки. Сбережем.
      Философ. Нет, ребята. Ведь он пойдет же по дороге и ему сапоги очень захочется! Так вот же они и есть! И стоят! Он всунет в них ноги, и охватит его моя жизнь и пронзит аж до самых костей! И! поймет! он! что! хороший! я! был! парень!..
      Хвеська. На, травку возьми, родненький. Поможет, она чистая травка, она сбережет тебя там. Сильная очень травка. (Вкладывает ему в пальцы стебель.)
      Философ. Что ж, ребята, вот я и пошел.
      Философ идет в белой рубахе, портках, босиком, с травинкой в руках. Козаки сопровождают его.
      КАРТИНА ТРЕТЬЯ
      "БОЙ"
      Церковь. Очень светлый Лик Младенца Иисуса. Все остальное в церкви мертво, черно, с острыми искрами облупившейся позолоты.
      Философ (в круге, долго читал и решил отдохнуть). Я знаю, где ты стоишь, но я не буду смотреть.
      Панночка стоит безучастно в стороне от Философа. Вид у обоих усталый и измотанный. И оба босиком и в белом - она в сорочке, Философ в рубахе...
      Экая ж ты гадость, мерзость... (Панночка начинает слегка покачиваться, словно ей обидно.) Экое ж ты нелюдское низкое явление! И какой подлой необъятной и черной страстью тебя к нам выбросило. А вот закопают тебя в землю, и все в мире вздохнут и рассмеются счастливо. И как же это можно так радоваться, что мрак есть, и тащить его к нам сюда, в наш светлый, милый мир! Тьфу! Прости, Господи, что плюнул в Твоем храме, душа не стерпела! А что ж... а ведь уже и полночи прошло... а я живой. А может...
      Панночка (жалобно). Паныч...
      Философ (вздрогнул, потупился, чтоб не увидеть ее). Отойди от меня.
      Панночка (у самой черты). Паныч...
      Философ (в ее сторону, но не глядя). Я не паныч, я простой хлопец.
      Панночка (тянется к нему мизинчиком). Паныч, мне пальчик больно...
      Философ (растерянно). Пальчик?
      Открыто глянул на Панночку, и в тот же миг она с когтями бросилась на него. Философ взревел молитву: "Царю Небесный! Заступись за раба Твоего, защити от напастей и бесов!" Панночка ушиблась о "заслон".
      Пальчик ей больно! Господи, отведи искушение, избави от лукавого, укрепи душу нищую, в Тебе одном надежда и упование мое!
      Пауза. Далекий вой волков. Философ крестится. Панночка вслушивается в вой. Начинает тихонечко подвывать, мотая головой. Философ молится молча, одними губами. Панночка воет. Молитва Философа разгорается, хоть он и молча творит ее - это видно по той ярости, с которой Панночка, воя, падает на четвереньки и начинает бегать по кругу, вокруг Философа, ища "пролаза" к нему. Она скребет когтями, как бы подкапываясь к нему снизу. Философ вытягивается в струну, молитва его к Лику Младенца Иисуса, который высвечивается все сильнее. У Философа слезы на глазах. Панночка не смогла подкопать "лаз" к Философу, выдохлась и легла калачиком у черты, у самых ног Философа, жалобно скуля.
      Пауза. Совсем тихо. Только тяжелое дыхание двоих и треск свечей.
      Панночка (резко вскочив, кричит дико и страшно). Тяжко мне! Тяжко!
      Философ (рухнув на колени и закрыв лицо руками). Тяжко мне! Тяжко!
      Панночка. Грудь давит!
      Философ. Грудь давит!
      Панночка. Сгинь! Сгинь!
      Философ. Сгинь! Сгинь!
      Панночка. Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!
      Философ (заткнув уши). Гадя! Гадя! Гадя, уними свой яде!
      Панночка. Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!
      Философ. Гадя! Гадя! Гадя! Вылезай, змея, из волосьев. (Как бы выбрасывает змею из своих волос.) Вылезай, змея, из шкуры. (То же со шкурою.) Вылезай, змея, из мяса. (Тот же жест.) Вылезай, змея, из крови. (Тот же жест.) Вылезай, змея, из сердца. (Ударил себя в грудь.)
      Панночка. Упокой, господин сатана, его душу в теле живущую. Боли его сердце, гори его совесть, терпи его ярая кровь, ярая плоть, легкое, печень, мозги. Мозжитесь его кости, томитесь его мысли, и в день, и в ночь, и в глухую полночь, и в ясный полдень, и в каждый час, и в каждую минуту!
      Философ. Помоги мне, Спаситель мира! Красота ангелов, утешение мучеников, зеркало божественных тайн, Младенец Пречистый, помоги мне в последний час через веру! Верую всему тому, чему научаешь меня Ты, верую, потому что Ты повелеваешь мне это уметь.
      Светлее стало в церкви. Панночка заплакала.
      Пусть плачет! Пусть умрет еще раз! Раздави ей мертвую грудь, Спаситель! Порви ей гнойные жилы, Младенец! Вырви ее черное сердце, Пресветлый! Плачь! Плачь! Плачь!
      Панночка (страшным голосом мертвеца). Бог злой, демон злой, демон пустыни, демон горы, демон моря, демон болот, гений злой, громадный Уруку, ветер сам по себе худой, демон злой, охватывающий тело, волнующий тело, клянись небом, клянись землей. Демон, овладевающий человеком, Гигим, причиняющий зло, происходящий от злого демона, клянись небом, клянись землею.
      Страшно тихо стало в церкви. Со стуком упала икона. И еще одна.
      (Как бы точит саблю.) Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!
      Тонкий далекий свист стал приближаться и как бы вливаться в окно церкви.
      Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!
      Тонкий пар начинает сочиться в окно вслед за свистом.
      Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!
      Пар стелется по низу церкви. Панночка качается в нем, творя свое заклинание, а Философ стоит неподвижен, как бы окаменев, обратив мокрое лицо к Младенцу.
      Государь сатана! Пошли ко мне на помощь, рабице твоей, часть бесов и дьяволов. Заследер, Пореастон, Коржан, Ардун, Купалака с огнями горящими и с пламенем палящим и с ключами кипучими, и чтоб они шли сюда и зажигали его душу и тело и буйную голову и слух и ясные очи и белое лицо и ретивое сердце и бурую печень, горячую кровь и все телесные жилы и суставы и чтоб от сего пламени не мог бы он остудиться и упал бы ко мне на похотенье, на мое утоленье: и сгорел бы от моего черного жару во славу твою господин сатана и одним только погляденьем на мое белое лицо, изувеченное им, и на синие очи, остуженные им, и на черные косы, порванные им, чтобы разорвалось его сердце, а душа зарыдала бы и вылетела вон и убилась бы, расшиблась бы в твоей великой бездне, о государь сатана. И тогда слепи нас обоих в одно и брось в свое дивное пекло, о государь, чтоб не остыло бы оно никогда во веки веков, чтоб дымило оно костями и плотью нашими и полнился бы мрак великий и вставал бы над светлым миром смердящею завесою, и в великой битве одолел бы тот мрак самого Царя Небесного!
      Пар уже клубится высоко и густо. Философ стоит с закрытыми очами. И ясно виден только Лик Младенца.
      (Философу, нежно.) Погляди на меня.
      Философ. Не погляжу. Именем Пресветлого Младенца Иисуса я защищен от тебя.
      Панночка. Погляди на меня.
      Философ. Нет!
      И тут же глянул. В тот же миг Панночка прыгнула к нему и впилась. Но и сама "обрезалась" об "заслон". (Как бы бьется стекло.) Так они оба и стоят, сцепившись какой-то миг, потом медленно оседают вниз и рушатся на них балки, доски, иконы, вся обветшалая, оскверненная церковь. Один только Лик Младенца сияет почти нестерпимым радостным светом и возносится над обломками.
      Занавес