Философ. А что, скоро ли наготовят эти колбасы, друг Явтух?
      Явтух. Не знаю я, что за колбасы вам тут втемяшились, а новость моя вот вам, ребята - Панночка померла.
      Хвеська. Ой, лишечко!
      Пауза.
      Явтух. И померла она необъяснимым образом: вернулась сегодня на рассвете вся избитая и, еле дотащившись до своей светлицы, упала, цепляясь за все растрепанною косою, а когда пан сотник прибежал и поднял ее на свои отцовы руки, то увидали, что рот у Панночки был весь намазан кровью и она беспрестанно просила пить, но когда давали ей воду, то отталкивала воду и плакала. С тем и померла.
      Философ. Ну, до свиданья, ребята-товарищи! Я пошел!
      Явтух. Э, погоди, пан Философ, ты еще не отведал наших колбас. Потому как поминальные колбасы все же будут, как вы тут и говорили.
      Философ. Вот какое дело, друг Явтух. Вспомнил я, что осталось в Киеве одно очень важное дело, и такое хитрое, что требует неотложного моего присутствия.
      Явтух. Нет, пан Философ, не прощай пока. А скажи-ка лучше, где и при каких обстоятельствах ты познакомился с нашей Панночкой?
      Философ. Не знакомился, ей-богу, не знакомился. Еще никакого дела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы не сказать непристойного.
      Явтух. Этого теперь не узнать, только назначено тебе, пан Философ Хома Брут, три ночи читать молитвы.
      Философ. Я не буду.
      Явтух. Самолично от Панночки поступило такое предсмертное желание, а пан сотник все выполнит ради своей любимой дочки.
      Философ. Тут дьякон нужен, ребята, или в крайнем случае дьяк, они народ толковый и знают, как все это уже делается, а я... Да у меня и голос не такой, и сам я черт знает что. Никакого виду с меня нету.
      Явтух (оглядывает Философа). Это так. А вот мы тебя приоденем. Ребята, снимай, что есть лучшего.
      Козаки молча складывают к ногам Философа кто свитку, кто шапку, кто пояс.
      Философ. Дорош! Дорош! Зачем же ты свитку свою кидаешь! Ведь так мы с тобой сошлись было! А тебе не жалко... свитки?
      Дорош со вздохом отходит от Философа.
      Спирид, и ты! И не жалко тебе шапки? Козаки народ прижимистый, Спирид, жадный, а ты что ж не жалеешь своей шапки? Я ж к тебе всей душой, хлопец, думал я, что ты разумный человек, а в тебе, оказывается, нет сердца. Совсем нет. (Явтуху.) Эй, дядько, пожалей своего пояса. Видно, что лучший твой пояс. Эти ребята ладно, они молодые, они еще себе добудут и свитку, и шапку, но ты-то седой уж дядько, вон, даже брови у тебя седые, а добра не жалеешь. Грубый вы народ, ребята. Так католик не сделает, как вы сделали с пришлым человеком.
      Явтух. Отчего же Панночка не другому кому, а тебе назначила читать?
      Философ. Как же это растолковать, дядько? Известное уже дело, что панам подчас захочется такого, чего и самый наиграмотнейший человек не разберет!
      Явтух. Да не врешь ли ты, друг Хома?
      Философ. Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу! Забери свой пояс, Явтух!
      Явтух. Ну, значит, ты известен святою жизнию своею и богоугодными делами.
      Философ. Кто? Я? Я - святою жизнью? (Оглядывает всех.) Вы с ума сошли, ребята. Сами же вчера все вместе горилкой упились, а нынче... (Глядит на Хвеську.) Уходить ведь хотел уже, на красоту загляделся...
      Явтух. Это ничего, это совместимо, вполне. Одевайте его, ребята.
      Философ. Стойте! Да я, насчет святой жизни - хоть оно и непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга!
      Явтух. Ну... верно уж недаром так назначено. Одевайте.
      Одевают Философа.
      Хвеська. Ой, жалко хлопчика! (Плачет.) Красивенький, погубленный! Явтух. Уйди, баба! Принеси горилки да поесть! Ну что, ребята, приуныли? До ночи еще далеко!
      Хвеська уходит.
      Дорош. А и то хорошо сказал, Явтух! А что ж, Явтух неплохо сказал.
      Спирид. А к тому же, если ученый человек, то и... простоит как-нибудь три-то ночи!
      Явтух. А что ж не простоит, простоит! Вон козак-то какой! А и не стал бы Дорош тебе свою свитку давать, если б не желал ее назад получить!
      Дорош. Вот это хорошие слова! Не стал бы, друг Хома! Лучшая ведь свитка. Одна моя единственная свитка.
      Явтух. А и не стал бы тебе Спирид шапку давать, если б не ждал ее назад получить.
      Спирид. Нет, не стал бы. И Явтух пояса не дал бы. Он самый жадный здесь. Он уж точно не стал бы!
      Философ. Простоять-то, конечно, можно, да и дело-то это в общем плевое. Гот не козак и не мужчина, кто три ночи не простоит... над гробом.
      Явтух. Козак простоит.
      Философ. А и простою, пожалуй!
      Явтух. И простоишь.
      Дорош. Хорошо!
      Спирид. Так и Шептун говорил, а Шептун врать не будет, потому что он мой кум, что если б глупая Шепчиха не испугалась тогда и отдернула Панночку от своего горла, то и теперь бы жива была, и никто бы с нее кровь не выпил.
      Философ. Ребята, отпустите вы меня! Ведь я сирота!
      Визжат свиньи.
      Явтух. Что ж, что ты сирота. Я ведь сам сирота. Вот и свиней уже режут. (Входит Хвеська с закусками.) Так что и закусим. А до ночи еще где там... Она когда еще наступит, ночь-то! (Разливает горилку.) Станет козак целый божий день тратить, чтоб об ночи думать!
      Дорош. Не станет! Нет, не станет!
      Спирид. Он лучше пойдет и удавится, чем станет думать.
      Хвеська. Красивенький козачик получился, тоненький. Травиночка.
      Философ. А что ж, можно и выпить, пожалуй! Горилка добрая у нашего пана. Что да, то да!
      Визжат свиньи.
      КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
      "НОЧЬ"
      Церковь. Посредине черный гроб. Потемневший иконостас, почти без позолоты. Темные лики святых. Перед темными образами свечи.
      Философ. А что ж! Чего тут бояться! Если по науке, то мертвец, он и есть мертвец, можно сказать, предмет лежачий и ничего больше... да и Бог не допустит! А вот хорошо, что свечек много тут. Это очень хорошо. (Прилепляет свечи ко всем иконам, становится светло. Видно, как заброшена церковь, как глухо и мрачно в ней.) Эх, жаль, что во храме Божием не можно люльку выкурить! А тепло стало, однако, это от свечек тепло (глядит на иконы.) да от глазок Младенца Иисуса... Нет, Бог не допустит, и наука против мертвецов. Все на свете во благо живому человеку, так заведено с начала веков и так будет всегда... (Сам того не понимая, ходит все ближе к гробу.) И не нужно живому заглядывать во мрак этот, пускай он кипит себе за чертой жизни, пускай ему, у него свой закон, а у земли православной - свой. И не побоюсь! И посмотрю! (Решительно направляется к гробу, но замедляет шаги.) Хотя зачем смотреть? И что смотреть в этом лице? (Но подходит к гробу и смотрит, и жмурится, схватившись за сердце.) Глядит, в самое сердце глядит, не раскрывши очей... (И еще раз глянул и опять схватился.) Нет, не нужно больше глядеть. То от горилки смущение такое... то не живое лицо, нет.
      Философ отходит к крылосу, открывает книгу.
      Ты во тьму провалилась, так и лежи. Ты хотела тьмы. К тому же ты теперь мертвец, тебя, конечно, зло берет, что ты не можешь шевелиться и светлого дня видеть, с живыми людьми говорить, и ходить, как будто простая девушка, и что надо тебе во мраке скрежетать с бесами, но значит так тому и быть - один в свете, а другой - во тьме. Ты сама подумай, Господь так сделал, что даже простой теплой летней ночи человек не может вынести, а ведь это даже не тьма, а лишь земной приятный сумрак, но человек не может вынести и сумрака и клонит голову, и смежает ресницы, и спит до самого утра, чтоб только утром начать жить аж до самого вечера. Один Христос может выносить мрак. Оттого у Младенца Христа глазки открытые и светлые, что он отгоняет мрак от света, вон, я же вижу, на иконе... Один Младенец и может вынести мрак, а простой человек не может... Так что выстою я эту ночь, и он мне посветит, а ты уж там сама будь, тебя туда кинуло другой волей. (Читает.) Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое. Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха... Чего бояться? Ведь она не встанет из гроба, потому что побоится слова Божия... от страха... не убоишися... Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши... Пусть лежит. Да и что я за козак, когда бы устрашился? Ведь вон же Младенец Христос, ведь он же дите, а не боится и смотрит своими глазками, и вдруг увидит, что здоровый дядько боится мертвой бабы! Тьфу! срам! чтоб перед дитем опозориться козаку! Да и... глядит же дите на меня ведь, на мне и свитка хороша, и пояс, и рубаха чистая. И смеется своими глазками мне лично, значит любит меня это дите и не даст в обиду. Ведь козак я неплохой, веселый, и уж нс хуже других живых людей, чтоб дите меня лично бросило на погибель... Мужчина я неплохой, это всякий знает, а понюхать табаку: эх, добрый табак! Славный табак! Хороший табак! (Нюхает табак. Читает вновь.) Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему... А если встанет? ...телеси твоему... яко Ангелом Своим заповесть о тебе... Что, если подымется, если встанет она?! ...сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступити, и попереши льва и змия.
      Панночка приподняла голову. Философ протер глаза. Панночка уже сидит в гробе...
      Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко нозна имя Мое.
      Панночка уже встала и идет к нему. Глаза закрыты у ней, а руками как будто ловит.
      Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби...
      Панночка пошла па голос. Философ очертил круг. Панночка наткнулась на черту. Пауза.
      ...с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.
      Панночка томится у самой черты.
      К кому возопию, Владычице?! К кому прибегну в горести моей, аще не к Тебе, Царице Небесная? Кто плач мой и воздыхание мое приимет, аще не Ты, Пренепорочная...
      Панночка зарычала.
      Пренепорочная!! Надеждо христиан и прибежище нам грешным!!
      Панночка пошла по церкви искать Философа.
      (Приободрился.) Кто паче Тебе в напастех защитит? Услыши убо стенание мое, и приклони ухо Твое ко мне... (Панночка погрозила в его сторону пальцем.) ...ко мне, Владычице Мати Бога моего, и не презри мене, требующаго Твоея помощи... (Панночка "потеряла" Философа.) Уф, пронесло пока что, аж живот свело. (Панночка безошибочно ринулась к Философу.) Верую!! во сдинаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым! (Панночка опять "потеряла" Философа.) Верую! Верую...
      Панночка легла в гроб.
      (Облегченно.) Верую... а живот однако сводит... чертова баба, не достою до утра...
      Гроб сорвался с места и со свистом начал летать по всей церкви в поисках философа. Почти над самой головой, Философ даже пригнулся.
      Да плачуся о гресех моих!! К кому бо прибегну повинный аз, аще не к Тебе, упованию и прибежищу грешных!
      Гроб грохнулся на свое место. Панночка выпрыгнула, вслушивается.
      О, Владычице Царице Небесная! Ты мне упование и прибежище, покров и заступление и помощь!
      Панночка у самой черты и скользит по "заслону" руками, всей собой, но незримый заслон не пускает ее к Философу, который закрылся руками, присел и кричит.
      Царю Небесный! Младенец Христос Пресветлый! Что делать, погляди! Дитя Пресвятое! Отведи ручками своими чистыми мрак этот. Господи, не знаю больше слов к Тебе! Господи, где взять слова к Тебе, чтоб Ты услышал меня? Иссякла душа, Господи! Слабеет мой крик к Тебе, Господи!
      Панночка бьется в "заслон".
      Защити меня! Защити меня! Защити меня!
      Панночка визжит, прижав кулачки к вискам. Философ кричит вместе с ее визгом.
      Защити меня! Защити меня! Защити меня!
      Конец первого действия
      ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
      КАРТИНА ПЕРВАЯ
      "С ЖИВЫМИ"
      Двор сотникова дома. Философ Хома Брут сидит на земле, обхватив себя и укачивая, ноет, словно от боли. Входит Хвеська.
      Хвеська. Пан Философ...
      Философ раскачивается и ноет.
      Пан Философ, уже ведь солнышко взошло, слава Богу. А вы целенький тут сидите, с нами.
      Философ раскачивается и ноет.
      А то, может, покушаете немного? Нехорошо, когда человек пустой сидит.
      Философ раскачивается и ноет.
      Коржики с салом хорошие есть... Варенички со сметаною... Жирные, сами в рот прыгают. Уже ведь опять день, светло, чего вы ноете? А вот птичка пикнула, слышали? Птичка вон какая маленькая, а не боится, ночь переночевала под листиком и уже снова веселая, скачет и пищит. А, пан Философ?
      Философ мутно глядит на Хвеську.
      Вот и лучше уже. Вот и глазки развеселились. Это я, Хвеська. Признали? Я вижу, что признали. И кушать хотите. Я по глазам вижу, что хотите. А ну-ка разевайте свой рот! (Сует ему в рот булку.) И не вертитесь, очень даже вкусная пампушка. Ах, какая же пампушка румяная, сладкая! Вот молодец! А ведь вкусно, да? Вкусно? Я вижу, что вкусно. Вот козак настоящий, вот как кусает много... вот и эту скушайте, горяченькую...
      Философ. Хвеська...
      Хвеська. А что, пампушка не нравится?
      Философ. Хвеська, ну-ка тронь... вот здесь, грудь мою...
      Хвеська (жеманно). Ой, вы скажете тоже... Мужчину чужого трогать...
      Философ. Не мужчину, дура, грудь тронь!
      Хвеська приложила руку к груди Философа.
      Ну?
      Хвеська. Горячо.
      Философ. Да стучит ли там, глупая баба!
      Хвеська. Так стучит же, аж в руке отдается! Стучит, куда ж оно денется!
      Философ. А то мне чудится, что замолчало.
      Хвеська. А вы, наоборот, покушайте, силы прибудут, оно еще пуще застукает! (Помогает ему подняться.)
      Философ. Земля прогибает...
      Хвеська. Так вы ногами-то упритесь, да сильнее же, и пятками пристукните, сапоги-то на вас хорошие, крепкие.
      Философ. Ноги гнутся, Хвеська...
      Хвеська. Да на что вам такие сапоги тогда? И какие такие у вас ноги особые, что гнутся? Ни на ком нету таких сапог, и то не гнутся, а у вас и сапоги наилучшие и все гнутся! Ну! Стойте же прямо! Это ничего! Это у вас переполох! Ночью застудились в церкви с мертвецом. Пройдет от солнышка, растает и сами не заметите. Снова будете веселый!
      Философ. Хвеська, я уж никогда не буду веселый.
      Хвеська. Ой, вам ли говорить такое! Такой видный мужчина с такими большими усами! И так грешно говорит! Еще такой веселый будете, что сами удивитесь.
      Философ. Застряло в груди...
      Хвеська. Так это понятное дело! Это хоть самого Явтуха засунь в темень к мертвецу, он и усы опустит! Так мертвеца ж скоро закопают да и все дела!
      Философ. Ох, Хвеська... такие там дела задаются... не расскажешь, в груди застряло.
      Хвеська (испуганно). И не рассказывайте! Мы тут живем, зачем нам?
      Философ. Мы тут живем, а оно ворочается, и скрипит, и чавкает. Оно шарит липкими усами, кого зацепить отсюда...
      Хвеська (трясется). Пан Философ, вы лучше пампушку покушайте... (Сует ему в рот булку.)
      Философ (отплевывается). Да задушишь меня, баба!
      Хвеська. Это хорошие пампушки, из белой муки... сладкие. Для вас пекла.
      Философ. Для меня? (Изумленно.) Хвеська, какие ж у тебя красивые дрибушки. Кудрявые.
      Хвеська (поправляет волосы). Тоже скажете, пан Философ. Да и волосы у меня совсем не хороши. Не такие уж черные и не блестящие.
      Философ. И черные, и блестящие твои волосы, Хвеська, и стрички в них красные и голубые, будто жар и тень вперемежку.
      Хвеська (потрясенно). Пан Философ, как вы говорить стали?
      Философ. Как?
      Хвеська. Будто это не вы говорите, а настоящий важный пан.
      Философ. Сам не пойму, какая слабость пронзила все мои жилы и кости. Дрянь я стал совсем, не мужчина, не козак, нет. Вот, например, горшки, да?
      Хвеська. Какие? На плетне, что ли?
      Философ. Да. Вон те - синие и красные.
      Хвеська. Вижу. Я их утром повесила просушиться, а что горшки?
      Философ. Я на них смотрю, Хвеська, вроде это горшки и не горшки в одно и то же время.
      Хвеська. Как не горшки? Я вижу, что горшки.
      Философ. Так глазами-то и я вижу. Но вот скажи мне, станет ли нормальный человек с крепкой головой и чистой душой так радоваться горшкам, будто это по крайней мере золотые горшки?
      Хвеська. А вы что, так сильно им радуетесь?
      Философ. Я смотрю на них, и мне до боли приятно смотреть. Вот здесь вот у меня жжет от них, Хвеська. Они такие влажные и такие круглые... Понимаешь?
      Хвеська. Не понимаю я.
      Философ. И я не понимаю. Но они висят в рядок и на них солнышко светит... И вот тут вот в самой груди, внутри что-то жжет и ноет от тихой радости, и слезы, ей-богу, теплые, тихие слезы наползают на очи, раз все эти горшки висят тут в рядок...
      Хвеська. Я, пожалуй, пойду и сниму их...
      Философ. Нет! Пускай висят. Это не поможет ничему, Хвеська. Вот взять к примеру кур. Видишь, куры ходят?
      Хвеська. Как же не видеть, когда я сама только что насыпала им, а двух самых старых зарубила для кухни.
      Философ. И я то же самое говорю - куры такой глупый народ, что смотреть на них особенно нечего! А я все же смотрю и...
      Хвеська. Жжет?
      Философ. Жжет...
      Хвеська. От горшков жжет... от кур жжет...
      Философ. Все кругом ходит, гуляет, блестит, кудахчет... и на все на это светит солнышко.
      Хвеська. Так оно и на вас светит, пан Философ...
      Философ (подставляется солнцу). И на меня оно светит.
      Хвеська. А как же! Я сама вижу, что светит не меньше, чем на тех же кур и горшки. (Помолчав.) Если вы не рассердитесь, пан Философ, я вам скажу... как я это понимаю.
      Философ. Как ты это понимаешь, Хвеська?
      Хвеська. Вам надо жениться.
      Философ. Чего-о?
      Хвеська. Понимайте, как знаете.
      Философ. Жениться! Поменять козацкую волю на всю эту дребедень! Да какой уважающий себя бурсак самолично, по собственному желанию сунет голову в женитьбу! Нет! Я не знаю такого козака, если он, конечно, козак, а не баба, чтобы так вот взял бы да и женился безо всякого к тому сопротивления! Нет, я таких Козаков не видел на свете.
      Хвеська. Вольный козак может не жениться, только кто вам сказал, что вы-то вольный козак?
      Философ. А кто ж я тогда?
      Хвеська. Уж и не знаю. Только с чего это мертвец за вами стал гоняться? Ни за кем другим? И еще таких страхов напускает, что вы тут хуже дитяти малого, руками за землю цепляетесь и над горшками слезы проливаете?
      Философ. Нет. Я не женюсь!
      Хвеська. Тьфу на вас! И не женитесь!
      Философ. Ни за что не женюсь!
      Хвеська. И пускай мертвец закусает вас и защекочет!
      Философ. И пускай! А я не женюсь!
      Хвеська. Да и что в вас есть? Одни сапоги только у вас и есть, и то видно, что панские сапоги, случайно вам достались.
      Философ. Ну и пускай! А я не женюсь!
      Хвеська. Нет, где вы видели такого упрямого козака? Он еще упрямей, чем Явтух! А уж упрямее старого Явтуха нет нигде, хоть пройди до самого Киева! Но этот как раз и пришел с Киева, и всех переупрямил.
      Философ. Нет, я не женюсь, потому что я люблю волю.
      Хвеська. Ну и женитесь со своей волей, а я пойду на кухню. Некогда мне с таким вольным козаком разговор вести... (Хочет уйти.)
      Философ. Хвеська!
      Хвеська. Чего вам!
      Философ. Ты не уходи, пожалуй...
      Хвеська. Это почему? Меня кухарка заругает. Мне тесто надо поставить, курей ощипать...
      Философ. А ты не уходи и все. Ты побудь с человеком!
      Хвеська. Зачем? Вы уже на лицо хороший стали. Не трясет вас, не качает.
      Философ. А ты посиди со мной на солнышке да и все.
      Хвеська садится.
      Жужжит...
      Хвеська. То шмель.
      Философ. То шмель. Да, то шмель.
      Хвеська. Шмель сильнее пчелы и шуба побогаче.
      Философ. А что ж, а и женюсь, пожалуй...
      Хвеська. Хоть женитесь, хоть не женитесь, это ваше личное дело. Потому что я не знаю, что в голове у вас.
      Философ. Я сирота. А как женюсь, то буду уже с женой, мертвец и отстанет!
      Хвеська. Грешно православному человеку об мертвецах думать среди белого дня! Или вы живите с людьми, или мертвецом своим мучайтесь!
      Философ. А что ж... и женюсь, и вправду, возьму и - женюсь! А мертвецу кукиш собачий достанется, а?! А я женюсь! А ей кукиш! Ах, пропадай козак! А что, Хвеська, хорош с меня жених?
      Хвеська. А кто говорит, что плох? Мужчина вы заметный, это каждый скажет.
      Философ. Да тут и место славное! Можно рыбу ловить... Я люблю рыбу ловить...
      Хвеська. И ловите себе! Хоть в прудах, хоть в самом Днепре, рыбы тут много, рыба у нас большая, ленивая, нашу рыбу можно руками брать, посыпь ей хлебца, она сплывается со всей окрестной воды и голову высовывает, тут ее и бери.
      Философ. Можно охотиться. Я охотиться тоже очень люблю.
      Хвеська. Ружье мы вам купим.
      Философ. Баба! Ружье вещь солидная, мужская, ружье сам мужчина должен смотреть.
      Хвеська. А кто вам сказал, что я буду смотреть? Я этих ружей пуще грозы боюсь. Стрельнет само, хоть и висит смирненько на стенке. Я эти ружья знаю! Упаси меня Бог к ружью подойти! Вы и смотрите сами, какие у него части исправные или нет, а то оно стрельнет само, и глаз вышибет. Нет, ружье вы уж сами выбирайте, на ярмарку поедем, там цыгане ружья продают. Да только они все жулики.
      Философ. Ведь тут и сады богатые. Фруктов можно насушить и продавать в город. Или же, еще лучше - выкурить из них водку.
      Хвеська. Об этом даже и не думайте! Водку!
      Философ. Ты не понимаешь, глупая баба, что водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится!
      Хвеська. Может быть это так, только от водки мужчина становится совсем дурной и в науку ударяется, а как только он начинает разные свои ученые мысли на волю выпускать да обдумывать, то тут-то хозяйство и рухнет, потому что такой мужчина уже ничего делать не желает, а только все и думает, как да отчего устроен мир, да что где вертится, и какая тому причина, да что где спрятано, да как это найти... и разную другую дрянь. А об детях у него не болит голова.
      Философ. Об детях. Гм. Бабы народ въедливый, потому козак должен быть настороже все время.
      Хвеська. Да куда вам добра-то столько? Вы на себя поглядите! Вы же вон какой, сильный молодой мужчина, и кровь у вас густая козацкая! Зачем вам одному столько? А детишки, им же тоже пожить хочется, им же и на солнышко поглядеть, и все козацкие радости повидать, воздухом подышать им же хочется?
      Философ. Не смущай мое сердце, баба!
      Хвеська. Их же родить надо, детишек-то! А то они же нс рожденные еще и ждут, когда их в мир православный впустят!
      Философ. А что ж! И впущу! И пускай! Тогда на что я такой сильный мужчина, и кровь у меня горячая, здоровая, пускай и мои детишки в мир придут. А ведь я сирота... а так... Боже ж мой! Прощай бурсацкая жизнь! (Поет.) Полно азбуке учиться, букварем башку ломать, не пора ли нам жениться, книги в печку побросать. Женюсь!!
      Хвеська. Но только фрукты я не дам выжимать!
      Философ. Женюсь!
      Хвеська. Ну разве что самые лежалые. Мятые или битые...
      Философ. Я мужчина крепкий. Я хозяйство так поставлю, что богаче меня тут никого не будет, даже сам Явтух и тот крякнет да почешется, когда мое хозяйство увидит!
      Хвеська. А я верю! Я ведь сразу сказала, ученого человека сразу видно!
      Философ. А бурса, черт с ней, с бурсой. Женатому человеку бурса ни к чему...
      Хвеська. Да и сколько учиться можно? Здоровый мужчина, все учится.
      Философ. На черта она нужна, наука эта, одна болезнь от нее... Эх, заживем же мы, Хвесюшка!
      Хвеська. И не хуже других!
      Входят козаки.
      Философ. Здорово, братцы! А что вы пришли? Я вот говорю - хороший сегодня день, длинный и до вечера еще далеко, солнце-то вон стоит, высоко, крепко. И все очень хорошо и тихо в нашем божьем мире. А что, ребята, что вы молчите?
      Явтух покашлял.
      Что, дядько, в горле запершило? А ты возьми, выкури люльку, спешить тебе некуда, солнце высоко стоит, денек очень хороший, светлый. На вот, возьми моего табаку. Эй, Спирид, а хороши пуговицы на твоем поясе! Я скажу, так хороши, так горят, жаром горят! Видишь, как солнышко в них играет, днем-то солнышка много, оно играет на твоих пуговицах. Да и медные бляхи тоже очень хороши! Ни в одной киевской лавке не увидишь сразу столько медных блях и пуговиц, как на твоем поясе, Спирид. И как же они блестят все, сердце радуется, Спирид! Полыхают пуще самого солнышка! Дорош, ведь я правильно говорю? А что, ребята, что вы так смотрите?
      Явтух. Пора идти, Философ.
      Философ. Что ты, Явтух, что ты!
      Явтух. Увильнуть здесь уже некуда. Идем.
      Философ. Что ж увиливать... Бурсак вилять не станет... бурсак не баба... Рано еще, Явтух!
      Явтух. Самое время. Пока дойдем, стемнеет. А там, возле церкви сам черт ногу сломит. Так заросло все, что ежели сейчас не выйдем, то и переломаем себе шеи в тех дебрях.
      Философ. А давай, Явтух, я один пойду.
      Явтух. Не можно.
      Философ. А зачем вам ходить, ребята? Там и вправду деревьев навалило с тех еще бурь, что за сто лет до нас отгремели, да и новые наросли, а лопухи вот такие, а я знаю дорогу, я там был...
      Явтух. Не можно.
      Воют волки.
      Философ. Волки...
      Явтух (слушает). Нет, это не волки, это что-то другое воет. (Казакам.) Что ж, Философа проводить надо под руки...
      Казаки подступают к Философу.
      Философ. А еще я очень люблю плясать! Эх, плясать-то я люблю, ребята, если бы вы знали! (Начинает плясать.)
      Казаки слегка отступают.
      Сами ноги пляшут, не поверите, ребята? Эй, Явтух, тебе с твоим пузом не понять! Каждая жилочка пляшет, други вы мои милые!
      Хвеська (кричит). Пан Философ, я траву знаю. Я поищу траву хорошую. От мертвецов сильная трава.
      Философ. Каждая жилочка, каждый пальчик пляшет, люди вы мои милые! Аж сердце трепака выбивает, очи дрожат, волосы, весь я пляшу, ребята!
      Свет меркнет, Философ пляшет во тьме, пляшет долго в полной тьме, только топот его ног и дыхание. Пока не высветится пустой мрак, пляшущий Философ и стоящая перед ним Панночка.
      КАРТИНА ВТОРАЯ
      "ПРОЩАНИЕ"
      Двор сотникова дома. Философ стоит посреди двора один. Входит Хвеська.
      Хвеська. Вернулись! А я говорила, что вернетесь. А я знала, что ничего вам не будет! Ведь знала? Вот и слава Богу. Вот и... мама моя. (Плачет.)
      Входит Дорош.
      Дорош. Что ты, глупая баба, сырость разводишь?
      Хвеська. Помолчи хоть ты, Дорош! (Философу.) Пан Философ, вы совсем седой стали. Хуже Явтуха... Что он так стоит чудно, Дорош? И уже давно я разговариваю с ним, а он как не слышит.
      Дорош. Какой козак станет слушать глупую бабу? Здорово, Философ! (Ответа нет.) Э-ге-ге... видно, много ты навидался, пан Философ, если стал уже почти как кол осиновый, не слышишь и не видишь ничего. Да только все это дрянь и глупость, на-ка, выпей горилки... (Философ не может взять чарку и Дорош сам вкладывает ему в руку. чарку и подносит ко рту.) Пей, друже, разгони свою кровь, выжги тоску и плюнь на все это дело. (Философ безмолвствует.) Впрочем, может быть, он оглох. (Кричит ему в ухо.) Философ!
      Философ (слегка отстранился.) А? А? Кто зовет меня? И откуда?
      Дорош. Так то ж я зову тебя, Дорош я! Да и вот баба тоже стоит рядом, разинув рот, и таращит на тебя мокрые глаза, а сама хнычет, что ты совсем как пень стоишь, да еще и седой...
      Философ. Кто ты есть, человек ли? Или кто хуже?
      Дорош. Э-ге-ге... на-ка, выпей еще, промой свои очи. Я Дорош и никем другим никогда не был. (Глядит Философу в самое лицо.) Узнаешь? Я ведь Дорош.
      Философ. Дорош. А что ж, Дорош ночью спит. Ты кто-то другой...
      Дорош. Нет, я есть самый настоящий Дорош, потому что сейчас не ночь. а день, и нет мне никакой особой нужды спать.
      Хвеська. Да Дорош он, пан Философ, уж вы мне поверьте. Я его всю жизнь знаю и ни у кого нет такого длинного висячего носа и таких обвислых усов. Это есть Дорош, пан Философ.
      Дорош. Видишь, даже глупая баба признала, что я есть Дорош. А это значит, что и в глупую голову Господь вложил искру разума.
      Философ. А что, кто вы есть и как живете? Что мучает вас и гоняет из конца в конец ночной земли, когда все спит, а одни вы летаете, и визжите, и плачете, и смеетесь в ночном мраке?
      Дорош. Нет, пан Философ, я тебе говорю, что я Дорош, и ничем другим быть не желаю. Это уж ты сам как хочешь, а я есть Дорош! А вот баба, она есть Хвеська, и сколько я себя помню, помогает кухарке на кухне, только больше торчит тут, слушая умные мужские разговоры, потому что и в самую пустую голову Господь вложил искру разума, и та искра ищет умного разговора.
      Хвеська. Тьфу на тебя, Дорош. Тут человек вот-вот развалится на наших глазах, а ты раскричался - Дорош, Дорош, как глупый кочет на заре. Все знают, что ты Дорош, но никто так сильно этому не радуется, как ты сам.
      Дорош. А что ж, я есть Дорош, и уж точно, что нигде я не летаю по ночам и не плачу, я только то и хотел сказать, что не плачу потому, что я не баба, а козак. Однако ж надо Философа обратно в чувства приводить, потому что он опять обмер весь и затвердел, как кукла. Философ? (Тот молчит.) Послушай меня, Философ. Вот я, Дорош...
      Хвеська. Дорош!
      Дорош. Цыц, баба! (Философу.) А вот горилка. И я лью ее тебе. Возьми и выпей. (Молчание.) Это горилка добрая, Философ, и испокон веку ее пьют живые люди, чтоб им веселей было разговаривать со своими товарищами и чтоб ночью им крепче спалось. Так что выпей, Философ, и не обижай людей отказом.
      Философ. А что, те младенцы, что ночью смеются и плескают прямо в очи теплым молоком, где же от них пепел? Я б собрал его...