Один из домиков стоял совсем близко от трамвайных рельсов. У него было раскрыто окно. Когда мы проехали мимо, то все, кто сидел в трамвае, и даже Харитон Климович, оглянулись и заглянули в комнату. В комнате был чистый блестящий пол. У стены стояла же-лезная кровать с кружевным покрывалом.
      - Зоя Космодемьянская ни слова не сказала немцам, - гром-ким шепотом говорила мне тетя Груша. - И тогда они решили ее каз-нить. Но сначала они хотели записать в протокол ее имя. Они спро-сили, как ее зовут, и она ответила им: "Татьяна!" Она ничего не выдала им, даже своего имени. Ее отвели на край деревни босиком по снегу и повесили, а на грудь прикололи табличку с надписью: "Партизанка"...
      Трамвай остановился напротив палисадника. Мы с тетей Грушей вышли. На дне палисадника желтела больница.
      - Не пугайся, - прошептала мне тетя Груша, когда мы подни-мались по лестнице. - Утром мне позвонили врачи и сказали, что дяде Кирше отрезали ногу, потому что у него началось заражение крови.
      - А как же он будет ходить? - спросила я.
      - На костылях, - ответила тетя Груша.
      Я вспомнила, как однажды на рынке мы встретили нищего гар-мониста. Он стоял у входа в мясной павильон и играл на гармони. Он был одет в телогрейку, и на телогрейке блестела кругленькая медаль. Одна нога у него была в сапоге, другая была деревянной. Он играл очень плохо, и поэтому его никто не слушал. Одна только тетя Груша кинула ему в кепку десять копеек.
      Дядя Кирша лежал на железной кровати у окна под зеленым одеялом с белыми полосками. На подушке у него не было наволочки, поэтому из нее торчали белые и коричневые перья. Одно перышко запуталось в его волосах. Когда мы вошли, он спал. Его темно--коричневые веки слиплись, тяжело наплыли одно на другое, и в склад-ках спрятали редкие ресницы, как будто бы он пытался увидеть что-то с за-крытыми глазами, но ничего не видел и его взгляд мучительно искал выхода под веками.
      Под одеялом вырисовывалась его немощная стариковская фигура: впалый живот и бесконечно длинные тонкие ноги. Я примяла рукой одеяло и с одной стороны почувствовала колено, а с другой - упру-гий матрац.
      Дядя Кирша открыл глаза.
      - Леля, - слабо улыбнулся он, и его взгляд заскользил по комнате. Он бесцельно цеплялся за рисунок на обоях, оконную раму, медный шпингалет форточки и вдруг уперся в тетю Грушу.
      - Прости, прости меня! - прошептал дядя Кирша. Когда он говорил, щеки глубоко западали внутрь, как будто бы он очень жадно пил. - Прости, прости меня, Груша!
      Тетя Груша кивнула.
      - Измучил тебя, - прошептал дядя Кирша, - ведь я же тебя из-мучил...
      - Да ничего, - ответила я за тетю Грушу, видя, что она медлит с ответом. - Ты лучше скажи, где твоя нога?
      И я указала на осевшее одеяло.
      - Больше нет, - и дядя Кирша закрыл глаза, прогоняя слезы.
      И вдруг я увидела под его кроватью маленькую куколку в синем платье с белым воротничком. Точно так же, как и у дяди Кирши, у нее не было одной ноги. Я наклонилась и заползла под кровать.
      И тут в палату вошел доктор. Я увидела его ноги в черных бо-тинках и черных брюках. Над коленями нависал белый халат.
      - Как вы сюда попали? - строго спросил он тетю Грушу.
      - Доктор! - возмутилась тетя Груша. - Я его жена!
      - Жена? - переспросил он и обидно захохотал.
      Я затаилась под кроватью.
      - Нам позвонили из больницы, сказали, что позавчера была опе-рация...
      - Пойдемте, я вам все объясню... И все же, как вы вошли, не понимаю...
      Черные ботинки доктора развернулись к двери, за ними засе-менили "прощай, молодость!" тети Груши.
      Я смотрела на куколку. У нее были круглые синие глаза и ресни-цы черными щеточками. Надо мной тяжело ворочался дядя Кирша, пружины кровати позвякивали и прогибались. Я не разговаривала с ним. Ждала, когда вернется тетя Груша.
      - Где твоя ножка? - шепотом спрашивала я куколку.
      Куколка пронзительно смотрела на меня.
      Вскоре дверь раскрылась, и в палату снова во-шли черные ботинки с черными брюками, но тети Груши не было. Пру-жины звякнули в изголовье кровати: это дядя Кирша повернул голову к доктору и пронзительно закричал.
      Я выглянула: в палате стоял Харитон Климович. Он, как и в трамвае, был в черных очках, а нижнюю часть лица закрывал книжкой. В этот раз на красном переплете я сумела прочесть название: "Любовь и смерть"...
      - Да это же я! - раскатисто крикнул Харитон Климович, отбросил книжку на пол и рывком снял очки.
      - Харитон! - обрадовался дядя Кирша и захохотал.
      - Князь! - захохотал в ответ Харитон Климович.
      - Ой, ты меня напугал!
      - А ты меня! Как твои ноги?
      И тут голос дяди Кирши оборвался визгливым смешком. Он замолчал.
      - Как твои ноги? - осторожно переспросил Харитон Климович.
      - Ты ничего не знаешь, Харитон? - глухо прошептал дядя Кирша.
      - Ничего, Кирилл, - испуганно ответил Харитон Климович.
      - Мне отрезали ногу, потому что... потому что...
      - Да, неважны дела, неважны! - забормотал Харитон Климович.
      - У меня началась гангрена, заражение и еще что-то! Словом, они мне быстренько наркоз, и...
      - А знаешь, Князь! - и Харитон Климович с размаху хлопнул осевшее одеяло. - А ведь ты выглядишь, как сорок лет тому... - и натянуто засмеялся.
      Дядя Кирша выдавил из себя смешок. Смешок получился жалким и одиноким, как бульканье в пустом кране, когда на все лето отклю-чают горячую воду.
      - Мы, может, последний раз видимся, - задумчиво начал дядя Кирша. - Ко мне ведь никого не пускают. Груша с Лелькой пришли, а их выгнали...
      Я хотела крикнуть из-под кровати, что я здесь, но вовремя удержалась, потому что Харитон Климович сказал:
      - Может быть, ты и прав, Кирилл, насчет последнего раза. А ведь я пришел к тебе по делу.
      И тут надо мной зазвенели пружины. Дядя Кирша напряженно вытянулся на кровати и хрипло ответил:
      - Слушаю...
      - Узнаешь? - спросил Харитон Климович и положил на его ладонь маленькую коробочку. В коробочке лежали малахитовые запонки в сере-бре.
      Дядя Кирша поднес коробочку к глазам:
      - Как они попали к тебе?
      - А ты их кое-кому подарил ровно десять лет назад. Помнишь?
      - Нет, - покачал головой дядя Кирша. - Я не мог их никому пода-рить. Эти запонки носил мой отец...
      - И все же вспомни, - настаивал Харитон Климович. - Ровно десять лет назад!
      - Или я был пьян, Харитон, или у меня их украли...
      - А двадцать лет назад ты хотел их продать, помнишь?
      - Ну да, было что-то...
      - Ты еще принес их ко мне в мастерскую и попросил, чтобы я подыскал тебе покупателя...
      - Помню, - кивнул дядя Кирша.
      - А я продержал их у себя ровно три дня, а потом сказал, что покупатель от них наотрез отказался...
      - Ну да, - подхватил дядя Кирша. - Мы еще с тобой очень пережи-вали, и ты мне занял сто рублей... Ты был хорошим другом, Харитон!
      - А ведь у меня перед тобой грех, Кирилл, - перебил Харитон Климович. Ты, Кирилл, темный человек и поэтому вряд ли поймешь. Тебе все равно, что заводская штамповка, что старая работа. А ведь здесь все дело в работе... Когда ты принес их ко мне, я, конечно же, не поверил, что такую вещь мог носить твой отец. Я сразу же увидел, что это работа какого-то хорошего мастера, но не мог определить чья. Я ими пленился, Кирилл, и никакого покупателя тебе не искал...
      - Ах, подлец! - засмеялся дядя Кирша.
      - Уволь, - махнул рукой Харитон Климович. - Это же было двадцать лет назад! Я заболел этими запонками и решил оставить их себе, а для тебя я изготовил подделки, и даже за сходством я не гнался - знал, что ты все равно не отличишь. Главное, что там было серебро с малахитом.
      - Так я ходил в поддельных? - удивился дядя Кирша. - Ну, так ты мастер, Харитон, я ничего не заметил...
      - Поддельная из них была только одна, - перебил его Харитон Климович. Мне, Кирилл, очень хотелось над тобой посмеяться, и я отдал тебе одну настоящую, а другую - фальшивку. Они отличались между собой точно так же, как живая нога отличается от протеза...
      - Но за что, Харитон? - засмеялся дядя Кирша.
      Но лучше бы он не смеялся. Его смех был тихим и страшным. Я думала, что гость не выдержит его смеха, и гость с минуту молчал.
      - Так за что, Харитон? - переспросил его дядя Кирша, но уже спокойно.
      - Я отвечу тебе, только ты сначала вспомни, кому ты подарил эти запонки.
      Дядя Кирша надолго задумался, но потом сказал:
      - Нет, не могу никак вспомнить!
      - Ты подарил их Натке! - торжественно сказала я и вместе с куколкой вылезла из-под кровати.
      Харитон Климович удивленно смотрел на меня.
      - Леля, - добродушно засмеялся дядя Кирша. - А ведь я и не заметил, как ты спряталась.
      - Эти запонки принесла ему Натка, - рассказала я. - Она была в красном платье с черненьким пояском. Они собрались танцевать тангоi, но Натка передумала и убежала.
      - Так это ты подглядывала! - крикнул мне Харитон Климович и сделал страшные глаза.
      - Да, я, - призналась я.
      Я его не испугалась, потому что знала: дядя Кирша меня защитит.
      - Послушай, Харитон, - снова засмеялся дядя Кирша. - Так Натка до сих пор к тебе приходит?
      - До сих пор, - кивнул Харитон Климович. И вдруг его лицо исказилось от злобы. - И ты знаешь почему?
      - Почему?
      - Да потому что ровно двадцать лет назад Аграфена Федосеевна отказалась!
      - Груша? Моя Груша? - воскликнул дядя Кирша.
      - Ну да!
      - Какой смешной у нас разговор! - сказал дядя Кирша. Я ведь давно замечаю, что надо мной все смеются, даже Лелька. Вот я и сам развеселился!
      - Я не смеюсь, я не смеюсь! - запротестовала я.
      Но дядя Кирша меня не услышал.
      - А ты помнишь, - обратился он к Харитону Климовичу, - ты пом-нишь, как мы с тобой рыбачили!
      - Какое было время! - воскликнул Харитон Климович, и его лицо просияло. - Утро, лес кругом, и мы с тобой в лодке ждем - клюнет-нет? А каких рыб мы с тобой вытаскивали! Лещи такие! - и он развел руками, показывая огромные размеры леща.
      - А сазаны! - подхватил дядя Кирша и развел руки еще шире.
      - А щуки! - закричал Харитон Климович. - Ты щук помнишь? Да и карасики, Кирилл, были маленькие, а что за чудо! А окуньки! Ты окуньковую уху любил!
      - А мои удочки... - крикнул дядя Кирша.
      - А спиннинги! - подхватил Харитон Климович и разулыбался.
      - ...они все, все валяются на улице Гоголя под моими окнами, растоптанные, сломанные пополам, с порванной леской!
      Оба замолчали.
      - Но почему, Кирилл? - тихо спросил Харитон Климович.
      - Да потому, Харитон, что надо мной опять посмеялись! - от-ветил дядя Кирша. - Последний раз в жизни, я думаю!
      - Как же так, Кирилл? - прошептал Харитон Климович. - Как же так?
      - Иди, Харитон, - попросил дядя Кирша.
      Харитон Климович неподвижно стоял на месте.
      - Ты прощаешь меня?
      Дядя Кирша промолчал.
      - Скажи, прощаешь или нет, - и Харитон Климович наклонился над его кроватью.
      - Прощаю, иди!
      И дядя Кирша отвернулся.
      Гость надел черные очки, поднял с пола книжку "Любовь и смерть" и на цыпочках вышел из комнаты.
      Я села на кровать.
      - Ты хочешь куколку, дядя Кирша? - спросила я.
      Но он промолчал. Он смотрел на стену и чему-то улыбался. "Наверное, вспоминает рыбалку!" - подумала я, спрыгнула на пол и выбежала в коридор. Я бежала по коридору, и мне навстречу нес-лись окна в стене, раскрытые в палисад. В каждом окне стояло по дереву и тянулись длинные трамвайные рельсы.
      На лестнице тетя Груша беседовала с доктором. Доктор что-то говорил ей и барабанил пальцами по подоконнику. Он казался худым, но его пальцы были толстыми в коротких черных волосках. Тетя Груша кивала головой. Когда я подбежала к ним, она сказала: "Спасибо, доктор!" Доктор кивнул и пожал ей руку. Я тоже протянула ему руку, он тоже пожал мне ее.
      - Все будет хорошо! - крикнул он нам, когда мы спускались по лестнице.
      Мы обернулись и повторили:
      - Спасибо, доктор!
      На обратном пути было холодно, и тетя Груша заметила, что больше окна открывать нельзя. "Жалко, - подумала я, - значит, больше нельзя будет подсматривать за Харитоном Климовичем!"
      Вечером, когда мы читали "Голубой цветок", нам позвонили из больницы и сказали, что дядя Кирша умер.
      Тяжелые веки дяди Кирши были мутно-белыми, и точно таким же мутно-белым было его лицо. Тетя Груша надела на него новую китайскую рубашку, которую при мне достала из упаковки. Когда она застегивала пуговицы на его груди, я удивилась, какая узкая у него грудь с мато-вой, картонной кожей, натянутой на ребрах. В рукава рубашки она вдела малахитовые запонки, и от близости к этим запонкам манжеты стали отливать зеленью и серебром.
      - Папа мой! Это мой папа! - закричала Аленка, увидев дядю Киршу в гробу.
      Ее левый глаз плакал под пластырем, правый плакал в открытую. Натка стояла в дверях, не решаясь войти в комнату. Она была в черном глухом костюме. Под глазами у нее лежала черная тень, губы казались серыми.
      - Так это твой папа? - спросила я Аленку.
      Аленка кивнула.
      - Такой старенький...
      - Какой есть! - крикнула мне Аленка и тут же поправилась: - Какой был! Зато сейчас у меня нет никакого!
      Дядя Кирша был закрыт покрывалом, и казалось, что под по-крывалом у него две ровных здоровых ноги.
      - Дядя мой! Дядя! Как же так? - приговаривала моя мама, стоя над гробом и покачивая головой.
      У нее были черные лаковые туфельки и серые колготки в серых упругих бородавках. Она опустила волосы прямо к покрывалу и закрыла лицо руками. В щель между средним и указательным пальцем смотрел мокрый глаз в завитых ресницах.
      У окна стояли тетя Груша и Вовкина бабушка Зорина-Трубецкая в черном берете с вуалью. Берет ополз на обе щеки. Вовкина бабушка держала за плечо тетю Грушу.
      - Его убили, убили... - шептала ей тетя Груша. - Ваш внук мне все рассказал. Он сидел в кустах и видел... Эти люди... - и она ука-зала в окно под деревья. Под деревьями было пусто. - Они завели Ки-рилла за дом и насильно напоили водкой. А когда он опьянел, они сняли с него ботинки и заставили танцевать на стеклах. А потом им на-доело, и они бросили его, бросили одного, чтобы он лежал в кустах на холодной земле среди разбитых бутылок, но он полз за ними и просил, чтобы они вернули ему гитару.
      - А где Вова? - громко спросила я его бабушку и потянула за рукав.Почему он не пришел?
      - А Вова...- и тут его бабушка сглотнула и замолчала. - Вову положили в больницу. Он все время плакал и не мог спать, и врач сказал, что ему нужно в больницу...
      - Что, что вы сказали? - переспросила Натка и, волнуясь, прошла в комнату.
      - Я сказала... сказала... - но тетя Груша не смогла повторить.
      И тогда Вовкина бабушка взяла Натку под руку, отвела в угол и что-то прошептала ей на ухо.
      - Ах вот как! - сухо отрезала Натка, и ее лицо скривилось от злобы.
      - О чем вы шепчетесь? - подошли ноги моей мамы в черных туфлях и серых чулках с бородавками.
      Вовкина бабушка натянуто улыбнулась.
      - О чем? - повторила моя мама.
      Все молчали.
      Потом пришло много незнакомых мне людей. Мужчины, в основном старики, называли дядю Киршу по имени и сдвигали столы для поминок, правда, иногда они говорили "Князь" и с трудом сдерживали усмеш-ку. Тетя Груша молча следила за ними и каждый раз вздрагивала, когда они собирались смеяться.
      Я ждала Харитона Климовича, но Харитон Климович не пришел.
      Одни высокие старики в костюмах грохотали стульями, растягивали скатерти на столах и расхаживали по комнате, не замечая лежащего дядю Киршу.
      - Да вы просто все завидовали ему! - громко выкрикнула Натка.
      Ее голос с гудением завис над столами.
      Тетя Груша часто закивала. Старики замерли, и только один из них осмелился поднять голову. У него было сморщенное лицо и синие полинявшие глаза.
      - И чему же, позвольте узнать, Наталья Андреевна, мы завидовали? - тихо и медленно спросил он.
      - Да вы же сами прекрасно знаете чему! - выпалила Натка. - Тому, что он говорил по-французски, тому, что у него детство было краси-вое - с елкой в свечах и богатыми подарками, тому, что он ходил в гимназию, тому, что он был не чета вам - князь!
      И тут другие старики подняли свои сухие легкие головы и в голос захохотали. Их смех шелестел, как серебряный дождь на елке.
      - Вы же сами никогда не верили в его благородство, - улыбнулся старик с полинявшими глазами.
      - Хватит! - попросила тетя Груша. - О чем вы все говорите? Он уже умер, и уже никому не важно, князь он был или нет.
      Тогда старики опустили к столам свои легкие головы и молча расставили хрусталь. Одни только черные локти мелькали.
      Мы вышли на улицу, чтобы отвезти дядю Киршу на кладбище.
      У подъезда стоял автобус. На ступеньках подъезда стоял подросток Валера в ботинках дяди Кирши.
      Когда Натка поравнялась с ним, она страстно прошептала ему в лицо: "Будь ты проклят!", тогда он молча показал ей нож, но она засме-ялась и повторила: "Будь проклят! Проклят!" И тогда подросток Валера ответил ей: "А ведь это не я!" - и рывком головы указал на гроб. "А по-чему же ты в его ботинках?" - не унималась Натка. "Это не я! - хрип-ло повторил подросток Валера. - А ботинки из универмага! Мне купил брат!" Натка хотела что-то сказать, но не успела, ее подтолкнул старик с полинявшими глазами, выходивший из подъезда.
      На кладбище у разрытой могилы тетя Груша осмотрелась по сторо-нам и с удовольствием сказала:
      - Места хватит на всех!
      На мгновение мне показалось, что где-то в кустах мелькнуло бледное лицо Харитона Климовича в черных очках. Он мерз. Воротник пиджака был поднят и обмотан шарфом. Из кармана торчал белый уголок платочка.
      Старик с полинявшими глазами говорил над гробом речь.
      - И если кто и виноват перед тобой, то ты, Кирилл Николаевич, прости...
      Харитон Климович опасливо шмыгнул в кусты.
      - Никто не знает причин твоей смерти...
      И тут тетя Груша зарыдала во весь голос.
      - Но если дальше, за смертью, есть жизнь...
      И тут зарыдала Натка.
      - ...то будь в ней счастлив, Кирилл Николаевич! Наш странный друг и веселый товарищ!
      И потом гроб опустили в могилу, и старик, произносивший речь, вяло бросил на дно комок грязи. Следом за ним потянулись другие руки с пригоршнями земли, и даже маленький Аленкин кулачок и желтая рука Харитона Климовича с розовыми ногтями.
      Потом мы уходили, садились в автобус. Я оглянулась: маленький бугорок за чугунной оградой, над бугорком сосна, и много-много места вокруг.
      На поминках мы с Аленкой взялись за руки и сели на диван. Мы раскачивались в разные стороны и смотрели в окно.
      Напротив за столом сидели Вовкина бабушка и моя мама. Тетя Гру-ша с Наткой, обнявшись, плакали.
      Моя мама заложила ногу на ногу и, глядя на серые мурашки на колготках, спросила:
      - Это правда про Кирилла Николаевича?
      - Какая правда? - неохотно отозвалась Вовкина бабушка.
      Моя мама помолчала, прежде чем объяснить.
      - Это правда, что он был князь?
      - Кто его знает! - с облегчением ответила Вовкина бабушка. По--французски он говорил с трудом, но если языком долго не заниматься, его можно забыть. Это как в балете. Истории, которые он рассказывал о себе, были до того невероятны, что я ни минуты не сомневалась, что он их выдумал. А его альбом с фотографиями наполовину состоял из пе-реснятых почтовых карточек. Но вдруг неожиданно он добавлял в свои рос-сказни какую-то такую подробность, что сразу же становилась ясна его принадлежность к высшей жизни. Эти подробности... я не могу их вам пересказать, они сквозили в его интонациях, жестах, когда он не кривлялся, подражая актерам на открытках, в неожиданном развороте лица. Но почему вы спрашиваете меня? Ведь я же сама уже ничего не помню. Ничего... Так, обрывки из раннего детства!
      Вечером после поминок моя мама решила меня увезти. Она собрала мои вещи в клеенчатую хозяйственную сумку с синими ромбами на боках, и мы вышли на улицу. Я обернулась на окно. У окна стояла тетя Груша и махала мне рукой. Я помахала ей в ответ. Моя мама торопила меня и тянула за рукав. Ее черные туфельки были забрызганы грязью, и от холода она поджимала то одну, то другую ногу. Я увидела, что тетя Груша что-то говорит, но слов не разобрала. Я показала на уши, что не слышу. Она повторила. По движению губ я догадалась: "Утешение мое! Утешение мое!" Моя мама приложила ладонь к щеке и закричала: "Алле-алле!", что означало, что мы позвоним тете Груше. Тетя Груша согласилась. Она оставалась одна в пустой квартире со сдвинутыми столами, заставленными хрусталем с недопитой водкой, одной из участниц смерти дяди Кирши.
      Мы свернули за угол, и я в последний раз оглянулась на ее окно. Она по-прежнему смотрела нам вслед и что-то показывала руками. Я взглянула, куда она указывала: рабочие в синих брюках с широки-ми лямками в просвет между "е" и "л" в "Перелетных работах" прила-живали букву "п".
      ГЛАВА 5 - ТЕМНЫЙ НОЯБРЬ
      Вот уже месяц, как мы с мамой жили на Красном проспекте возле Оперного театра.
      - Тебе скоро в школу, - сказала моя мама.
      - Когда? - обрадовалась я.
      - Через два года.
      - Через два? - переспросила я и протянула ей два пальца.
      Мама кивнула, пожала мои пальцы и сказала:
      - Пора тебе заниматься английским.
      У нас играла музыка. Не такая, как у Харитона Климовича. Повесе-лее.
      Ее ноги, обутые в коричневые туфельки с золотыми пряжечками по бокам, слева и справа, подпрыгивали в такт музыке и перекрещи-вались. Когда ноги перекрещивались, пряжечки встречали одна другую и звонко целовались. Топ, чмок, дзынь! - поскакали к двери коричневые туфельки, и я побежала за ними.
      Мы вышли в подъезд. Музыка смолкла. Из подъезда мы вышли на улицу; пританцовывая, перешли через двор и остановились у соседнего дома. В просвете между домами мелькнули колонны Оперного театра и троллей-бусная остановка.
      Когда мы позвонили в дверь, нам открыла женщина с квадратным лицом в квадратных брюках на подтяжках.
      Моя мама что-то сказала ей и положила мне руку на плечо. Женщи-на с квадратным лицом кивнула ей и ответила. Я вслушивалась в их разговор, но ничего не понимала. Ноги моей мамы подпрыгивали и притопывали, выстукивая ритм беседы. Я вслушивалась: они переговаривались, не выпуская слова изо рта. Слова застревали в горле, ворочались там и булькали.
      - Входите, - неожиданно сказала женщина с квадратным лицом, перестав булькать.
      Она отступила в глубь коридора и щелкнула подтяжками.
      Коричневые туфельки перескочили через порог. Я вошла следом.
      Женщина с квадратным лицом посадила нас за стол и поставила перед нами чашки с золотыми стенками.
      - Чай с молоком и без сахара, - сказала она. - Так пьют только в Англии. Печенье "Лимонное", - и высыпала в вазочку желтые квадрати-ки из зеленой пачки.
      Тетя Груша никогда не покупала такое печенье. Оно было самым дешевым в магазине и самым невкусным.
      Моя мама довольно булькнула горлом. Я задумалась и булькнула следом.
      Женщина с квадратным лицом внимательно прислушивалась.
      - А ну-ка повтори, - сказала она.
      Я повторила.
      - А она способная, - обратилась женщина с квадратным лицом к моей маме и послала ей квадратную улыбку.
      Коричневые туфельки ловко перескочили одна через другую и по-целовались пряжечками. Над туфельками нависали расклешенные штаны с проглаженными стрелками.
      - Ты умеешь читать? - спросила меня женщина.
      - Да, - булькнула я.
      Она очень обрадовалась и предложила:
      - Возьми печенье...
      - Нет, - отказалась я.
      - Почему?
      - Я такое не ем.
      - Вот как! - нахмурилась женщина. - Что ж, мы сейчас проверим, как ты там читаешь!
      И она развернула передо мной большой лист с красными буквами.
      - "А, вэ, эс, дэ..." - прочитала я.
      - Очень плохо, - перебила она.
      Коричневые туфельки недовольно заерзали.
      - Это "эй, би, си, ди..."
      Я поправилась.
      - К следующему уроку выучи все буквы! - приказала женщина с квадратным лицом.
      Коричневые туфельки запрыгали к дверям. На столе рядом с не-тронутой чашкой чая остались лежать зеленые три рубля.
      На другой день учительница английского научила меня словам "окно", "стул" и "чашка" и очень обрадовалась, когда мы оставили три рубля за гитарой на подоконнике.
      Через день она объяснила мне, как спрашивать про погоду и как отвечать, что погода никуда не годится. Когда мы уходили, она осталась довольна: на полочке рядом с телефоном снова лежали три рубля.
      Потом было воскресенье, и женщина с квадратным лицом позвонила и сказала нам, что у нее выходной. Тогда моя мама спросила меня по-ан-глийски, не хочу ли я есть. Я ответила, что хочу чаю с молоком и бу-терброд с сыром. Потом она спросила у меня про погоду, я ответила, что погода - хуже не бывает.
      На ногах у моей мамы были зеленые тапочки в черную клетку. В комнате играла музыка, и ее ноги во время завтрака ходили ходуном. Стол сотрясался. Чай подпрыгивал в чашках и вот-вот должен был перелиться через край, но делал усилие и удерживался.
      В дверь позвонили. Мы подумали, что женщина с квадратным лицом отменила выходной, но на пороге стояли Натка с Аленкой.
      - Очень, очень рады вас видеть! - сказала моя мама.
      Я подтвердила.
      Натка сурово вошла в прихожую и за руку втащила Аленку. Натка была в красном пальто с каракулевым воротником и белой шали. Аленка была в маленьком коричневом пальтишке, из рукавов торчали руки в черных перчатках, пришитых на резинку. Левый глаз без наклейки смотрел ровно и тревожно.
      - Вот уже месяц, как вы ни разу не были у Аграфены Федосеевны и ни разу ей не позвонили, - сухо сказала Натка.
      Зеленые тапочки в черную клетку виновато завозились:
      - Чашечку чаю?
      Натка согласилась и размашисто шагнула в столовую. Маленькая чашечка утонула в ее руке.
      - Аграфена Федосеевна совсем одна! - рявкнула Натка, и ложка жалко звякнула о края.
      Ноги в зеленых тапочках робко подпрыгивали и скучали.
      - А я вот как раз собиралась ей звонить! - сладко жмурясь, призналась моя мама.
      - Когда? - грозно спросила Натка, сжимая чашечку в кулаке.
      Моя мама захлопала завитыми ресницами и тихо ответила:
      - Вчера...
      - И что же вам помешало? - наступала Натка.
      - Английский... - пролепетала моя мама. Тапочки весело заплясали. Моя мама строго посмотрела на них, и они ненадолго притихли. - Мы с Лелечкой занимались английским.
      - Лелька способная! - смягчилась Натка и загрустила. - Пусть учится! Но неужели вы не нашли времени, чтобы навестить Аграфену Федосеевну? Только не подумайте, что она меня к вам подослала. Напро-тив, она умоляла меня: "Наточка, не беспокой их!"
      - О, - булькнула моя мама. - У нас с Лелей такое плотное распи-сание...
      - Не беспокой... - тихо повторила Натка и вдруг крикнула: - А вот я беспокою! - и с размаху ударила кулаком по столу. - Или, может быть, ты забыла, Нюрка, кто всю жизнь помогал тебе? Забыла?
      Зеленые тапочки взвизгнули, поскользнувшись на зеркальном полу.
      А я так обрадовалась Натке с Аленкой! Я так обрадовалась им!
      Позавчера, когда мы с моей мамой шли к учительнице английского и на ней были бордовые ботинки с желтыми каблуками, в просвет между домами я увидела, как Натка с Аленкой садятся в троллейбус. Я хотела вырваться и подбежать к ним, но двери троллейбуса закрылись, и он поехал в сторону тети Груши прямо, все время прямо - и вдруг исчез.
      - А я тебя видела, - сказала я Аленке.
      - Ну и что? - таинственно улыбнулась Аленка. - Я теперь здесь очень часто бываю...
      - А пойдем ко мне! - позвала я Аленку.
      Аленка усмехнулась и взяла меня под руку:
      - А пойдем!
      Мы побежали по коридору.
      Мы пробежали мимо стеклянной двери.
      - Вот это называется кабинет, - сказала я.
      - Ка-ни-бет! - повторила за мной Аленка, и мы захохотали.
      За дверью виден был длинный письменный стол с креслом и круглой табуреткой. Над столом висел портрет черноволосого юноши. Юноша держал папироску в тонких пальцах. У него были длинные глаза, но из-за папи-росного дыма невозможно было понять их цвет.
      - Это молодой дядя Кирша, - сказала я на бегу.
      - Похоже! - испуганно вскрикнула Аленка, остановилась и опустила длинные глаза.
      - Пойдем, - позвала я.
      Но она стояла, окаменев.
      Я открыла дверь в детскую: голубые стены в розовых сполохах, столик с зеркалом, сразу же за столиком - моя кроватка в кружевах, аквариум с золотыми рыбками. Они плавали по кругу, длинно прогибая хвосты, и длинно отталкивались от воды плавниками. В углу, в кресле-качалке, сидел плюшевый мишка в вязаных тапочках и кукла в цветной накидке. Перед креслом стоял столик с красными чашечками на белых блюдцах, под столиком проходила железная дорога. На рельсах неподвижно застыли вагончики. Из одного вагона выглядывал контролер в черной куртке с сумкой через плечо. Рядом с железной дорогой стоял грузовик. Раскинув руки и вытянув ноги, в кузове лежал пупс. Его глаза были широко раскрыты и смотрели в потолок.
      - Подумаешь, - сказала Аленка, робко входя в комнату, - а я зато в новой школе лучше всех учусь читать.
      Я завела железную дорогу. Состав вздрогнул и тронулся. Аленка вскрикнула и отскочила. Контролер с сумкой через плечо выпал из ваго-на...
      Но тут в дверях показались зеленые тапочки и черные расхлябан-ные сапоги.
      - Пойдем! - рявкнули сапоги и притопнули на месте.
      Зеленые тапочки суетливо пританцовывали.
      Аленка с Наткой одевались в прихожей. Моя мама услужливо пода-вала пальто Натке. Натка ворчала и скрипела сапогами. Аленка одевалась с трудом. Сжав кулаки, она просовывала руки в рукава и пыхтела.
      - Что у тебя в руке? - строго спросила Натка.
      - Ничего, - ответила Аленка и, моргая, посмотрела на ее плечо.
      - Что у тебя в руке? - грозно повторила Натка и потребовала: - Ну-ка смотри мне в глаза.