Екатерина Садур
      Перелетные работы
      Светлой памяти моей прабабушки
      Сафроновой Зои Федосеевны.
      ГЛАВА 1 - ТРЕЩИНА
      Я проснулась и подумала: этот день я запомню.
      С улицы через окно вливался солнечный свет и казался блед-нее теплого воздуха комнаты. Он лился не сплошным потоком, а распадался на лучи, которые острыми указками протягивались от окна к моей кровати и упирались в стену. Они показывали, что позолота на обоях осыпалась и что кое-где обои отошли от стены. В щелях просвечивало что-то розовое в масляных пятнах серебра значит, раньше комната была светло-розовой. Я накрыла ладонью солнечный зайчик, но не поймала - он тут же заплясал на моей руке.
      - Этот день я запомню, - повторила я и села в постели.
      На подоконнике лежали ножницы с загнутыми краями, крючки для удочек в спичечном коробке, разноцветный пластилин, жестяная баночка из-под зубного порошка, наполненная мелочью, и театраль-ный бинокль, белый, с золотым ободком. Крючки для удочек принадле-жали дяде Кирше, потому что он был рыбак; все остальное было общим, то есть моим.
      Иногда тетя Груша складывала на подоконник лекарственные порошки, но они меня никак не интересовали: от них пахло ед-ким и кислым. У тети Груши или у дяди Кирши становились мутные глаза и вялая речь, как будто бы они не говорили, а притворялись; тогда они высыпали свои порошки в стакан с водой, залпом выпи-вали его и затихали. Я знала, что они старики.
      Я посмотрела в бинокль, и деревья, росшие за окном, мгно-венно приблизились вместе со всеми своими бугристыми ветками, трещинами в коре и дрожанием листьев. Я перевернула бинокль, и двор тотчас стал маленьким и далеким, и те же самые деревья, которые минуту назад протягивали мне в лицо листья, рассеченные бледными прожилками, и умоляли о жалости, - эти же деревья отшат-нулись от меня и горделиво ушли на дно бинокля. Теперь они стали тонкими, как выгоревшие спички, а их ветки, сплетенные в своды между собой, казались мне зеленой паутиной. Теперь деревья стояли вдалеке и холодно мне кивали.
      - А, Лелечка проснулась! - услышала я голос за спиной.
      Я обернулась и кивнула.
      В комнате стояла тетя Груша.
      - Лелечка, что тебе приготовить на завтрак? - ласково спро-сила она.
      У нее были крупные колечки кудрей, черных и седых. Если подряд шли две черные пряди, то третья оказывалась седой. Она любила подолгу стоять перед зеркалом и расчесывать по отдельности каждую прядь, и тогда я видела, что почти у всех ее черных волос белые поседевшие корешки. У нее было большое лицо с широкими бровями-дорожками. А глаза под бровями, карие у зрачка и светлые к краю, всегда смотрели удивленно и с любопытством. Когда она садилась, то под тяжелым подолом у нее тут же очерчивались толстые усталые колени. Мы с ней ходили в одинаковых сапогах из коричне-вого войлока на шнурочках. Эти сапожки назывались "прощай, моло-дость!". "Какая такая молодость?" - думала я, глядя на тетю Грушу, когда мы выходили гулять, и следом за нами бочком по ступенькам спускался старенький дядя Кирша...
      - Что тебе приготовить? - повторила тетя Груша.
      - Жареного поросенка, - ответила я, помолчав.
      - Леля, - вздохнула тетя Груша, - у нас сейчас нет поро-сенка. Может быть, ты хочешь что-нибудь другое?
      - Не хочу, - ответила я.
      - Про поросенка мы прочитали с тобой в книжке, - терпеливо начала тетя Груша.
      - Да, прочитали, - кивнула я.
      - Карабас Барабас крутил его на вертеле над огнем для себя и для Дуремара.
      - Крутил, - подтвердила я.
      - А что, ты хочешь быть как Карабас Барабас или, может быть, как Дуремар?
      - Не хочу, - сказала я, подумав.
      - Так что тебе приготовить?
      - Яичницу.
      - Яичницу, - облегченно повторила тетя Груша.
      - Да, - сказала я, - только чтобы она была без желтков!
      - Как без желтков?
      - А вот так! - ответила я и, притопывая, побежала на кухню.
      На кухне за столом сидел дядя Кирша. Синий стол был накрыт белой клеенкой с красными ромбами. Дядя Кирша сидел на синем табурете, и синее пламя газа приплясывало над конфоркой.
      - Леля хочет яичницу без желтков, - вздохнула тетя Груша.
      - Ну и что? - ответил дядя Кирша. - Разбей яйца и отдели желток от белка.
      Я молча слушала. Дядя Кирша потянулся через стол и вклю-чил радио. "Мы передавали концерт", - сказало радио и замолча-ло. Тюлевая штора зацепилась за край подоконника и нависла над полом.
      - Выступает Анна Герман, - сказала я и завернулась в што-ру. - Один лишь раз цветы цветут, один лишь раз, один лишь раз... - громко запела я.
      Дядя Кирша улыбнулся. Между зубов у него застряла капуста из борща. Он любил борщ со сметаной. Он очень неаккуратно ел.
      Тетя Груша хлопотала над яичницей.
      - Смотри, чтобы желтого не попало ни капли, - сказала я.
      - Я очень стараюсь, Лелечка, - послушно ответила тетя Гру-ша, переливая яйцо из одной половинки скорлупы в другую.
      - Ты очень строга, - заметил дядя Кирша.
      - Ну и что? - удивилась я, скидывая с себя штору. - А сей-час выступает Алла Пугачева.
      Тетя Груша обернулась к окну, чтобы посмотреть на меня, но я не успела запеть, потому что она сказала:
      - Хулиганы, опять эти хулиганы! - и сморщила свое большое лицо.
      Тогда дядя Кирша встал со своего места, и даже ложку забыл положить в тарелку - она так и осталась в его руке, - и подошел к окну. По подбородку у него бежала розовая струйка борща, он ее сначала не замечал, а когда заметил, то ладонью растер по щеке.
      - Я люблю молодежь, - сказал он тете Груше. - Никакие они не хулиганы, просто вместе проводят время.
      - Держись от них подальше, - расстроилась тетя Груша.
      - А я с ними на равных! - выкрикнул он.
      Он стоял и улыбался, и мне очень не нравилось, что у него на щеке засохло пятно борща, а между зубами висит желтоватый клочок капусты. Я обдумывала, как это исправить.
      - Борщ остынет, - рассердилась тетя Груша. - Сейчас же садись за стол!
      И мне показалось, что она не хочет, чтобы те, на улице, заметили нашего дядю Киршу; как он стоит и некрасиво улыбается и держит мокрую ложку в руке. Дядя Кирша попятился назад, не отрывая глаз от окна. Я быстро перебежала кухню и, как только он собрался сесть обратно за стол, выхватила из-под него табу-ретку.
      - Яичница! - только и успела ахнуть тетя Груша. Дядя Кирша медленно осел на пол, и тогда она закончила: - Готова.
      - Готово, - слабо отозвался дядя Кирша, сидя на полу. - Лель-ка, ты зачем отодвинула табуретку?
      - Я не двигала, - тут же сказала я.
      - Ах ты! - замахнулся на меня дядя Кирша, тяжело поднимаясь.
      - Не сметь! - грозно вступила тетя Груша. - Ребенок по-шутил! - и поставила на стол яичницу без желтков.
      После завтрака я пошла посмотреть в окно, но уже без бинок-ля. Своды деревьев вздрагивали от ветра. Ветер выворачивал лис-тья так, что они прижимались друг к другу, склеивались и даже иногда переплетались черенками. А когда он наигрался и отлетел, они потянулись за ним следом, умоляя, чтобы он не оставлял их.
      Под деревьями стояли подростки и кидали в круг, начерченный на земле, перочинные ножи. Они заводили руку за спину и выкиды-вали нож из-за плеча так, чтобы он перевернулся в воздухе и по рукоять вошел в землю. Они кричали и толкались в грудь, потому что некоторые ножи вонзались в землю не полностью, а только кончиком острия. Подростки казались мне высокими, лохматыми, некоторые из них ходили в школьных формах с сумкой через плечо, небрежно сплевывали и ботинком наступали на плевок. Среди них вертелся один шестилетний коротышка. Я слышала однажды, как они называли его Паша-Арбуз. Они допускали его до себя, потому что он очень хорошо кидал ножи. А он вовсю пытался им угодить. Он докуривал их сигареты, караулил их портфели, если они куда-нибудь отходили, а когда они возвращались, он подбегал к краю тротуара и плевал на дорогу прохожим. Некоторые из прохожих ругались, некоторые не замечали. Подростки же в ответ дерзко хохотали и держали на-готове раскрытые перочинные ножи.
      Я часто качалась на качелях и видела, как Паша-Арбуз бе-жит к ним и тащит за собой огромные сумки, полные хлебных бато-нов, сигарет и бутылок с пивом. Тетя Груша не раз говорила, что все это он ворует в магазине. И я думала, что она презирает его и смеется над ним, но однажды увидела, как она подала ему булоч-ку с маком и погладила по голове. Он отстранил ее руку, вырвал булочку и побежал, но потом остановился через несколько шагов и печально посмотрел на нее. А тетя Груша сказала: "Кушай, маленький".
      - Как ты смела дать ему булочку с маком? - гневно спросила я, когда она вернулась домой.
      - С чего ты взяла? - удивилась тетя Груша.
      - Не отпирайся! - крикнула я. - Я смотрела за вами в окно!
      - Лелечка, - ласково начала тетя Груша. - Его же никто никогда не угощал!
      - Так ты любишь его, - догадалась я. - Вот в чем дело!
      - А кто же его еще будет любить?
      - Никто!
      - Так нельзя! - засмеялась тетя Груша.
      - Можно, можно!
      Но про себя я удивилась: оказывается, нельзя, чтобы тебя ни
      кто никогда не любил.
      Я пристально вглядывалась под своды деревьев за окном - и вдруг поняла, что по дороге мимо нашего дома кто-то идет, потому что широкоплечий коротышка Паша-Арбуз выбежал на дорогу и плю-нул. Прохожие (я их еще не видела) длинно заголосили.
      - Стыда у тебя нет! - кричал первый возмущенный голос.
      - Неть, совсем неть стыда! - подхватывал второй размягченный и веселенький голосок.
      По привизгиванию я поняла, что к нам в гости идут Натка и Аленка.
      Я не ошиблась. Через минуту они уже шли под моим окном. Толстая Натка в длинном черном плаще показывала кулак Паше-Арбузу и подросткам с ножами, а Аленка в маленьком красном плащике подпрыгивала и приплясывала. Я обрадовалась и побежала открывать дверь.
      - Куда ты? - спросила тетя Груша.
      - К нам гости, - сказала я и потянула замок.
      - Но мы никого не ждем, - удивился дядя Кирша.
      Он сидел на диване и смазывал суставы коричневой мазью.
      Вместо ответа я распахнула дверь, и все увидели, что на поро-ге стоят Натка и Аленка.
      - У вас обои в коридоре! - сказала Натка, переступая порог.
      - Обои, - кивнула тетя Груша.
      - А мне не нравится, - сказала Натка, снимая плащ. - Под обоями всегда клопы.
      И Аленка сняла свой маленький плащик. На ней было серое платьице с деревянной пряжкой на поясе.
      Натка была в широкой юбке и широкой кофте. Ее круглое лицо с крупным носом и лохматыми бровями белело в полумраке коридора. Она зачесывала волосы на затылке и сверху шпильками прикалывала накладную шишку. Аленка, притопывая, пробежала по коридору, Натка неторопливо пошла за ней. Дядя Кирша посмотрел ей вслед и сказал нам с тетей Грушей: "Какая женщина!" Мы покивали. Тогда он сложил пальцы щепотью, поднес их к губам и поцеловал.
      Натка вошла в нашу осеннюю комнату, и позолота на стенах тут же осыпалась на пол. Осталась вялая желто-серая бумага.
      - Белить все надо, белить, - сказала Натка, оглядываясь по сторонам. А потом валиком накат - раз, два! - от пола до по-толка!
      Мы робко вошли следом в нашу маленькую комнатку.
      - Зато кухня у нас покрашена, - тихо сказала тетя Груша.
      - А это хорошо, - кивнула Натка. - Это я люблю! - и грузно села на зеленый диван с серыми полосками.
      Диван охнул, принимая ее. Тетя Груша легко присела на краешек, успокоив волнение пружин.
      Дядя Кирша встал у окна, скрестил ноги и небрежно облоко-тился на подоконник.
      Мы с Аленкой заскучали.
      - А давай походим, - предложила я.
      - А давай, - тут же согласилась Аленка. Мы несколько раз обошли овальный стол с зеленой скатертью в белых цветах. Сначала мы шли на пятках, пытаясь не ступать на носок, а потом побежали галопчиком.
      Дядя Кирша курил, далеко отставляя руку с папиросой. На стене рядом с радио висела семиструнная гитара в переводных картинках.
      - Натали, - начал дядя Кирша. И тут же с дивана на него взглянули две пары блестящих внимательных глаз. - Агриппина...
      Натка и тетя Груша неотрывно следили за каждым его движе-нием: как он тонким дрожащим пальцем стряхнул пепел с папиросы, как он устало поменял положение ног и как, наконец, он потерялся под их взглядами.
      Их глаза, как две бархатные бабочки - черная траурница, слетевшая на лицо гостьи, и темно-коричневая с бледными краями на лице у тети Груши повсюду преследовали его. В какую бы часть комнаты он ни отступал, они с легкостью его настигали.
      Я остановилась, убегая от Аленки, и подумала, что глаза живут отдельно от хозяев. Хозяева так увлечены собой, что за-бывают про глаза, предоставляя им полную свободу, и вспоминают о них только тогда, когда им нужно что-нибудь как следует рассмо-треть.
      - Вы какой пудрой пользуетесь? - немного развязно спросила Натка. Она была младше тети Груши на пять лет.
      - Конечно, "Кармен", - ответила тетя Груша и, сознавая Наткину молодость, прибавила: - А ты, Наточка?
      - А я бледно-розовой. "Лебяжий пух". Ее почти незаметно на коже, - и подставила тете Груше свое круглое матовое лицо. Тетя Груша приблизилась к ней, чтобы рассмотреть. Натка улыбну-лась. Но в это время черная бабочка Наткиных глаз облюбовала мой малиновый мячик, выкатившийся из-под стола.
      - А какими вы поливаетесь духами?
      - Раньше "Красной Москвой", а теперь флакон пуст. Видишь, стоит у зеркала.
      Желто-коричневая бабочка тети Груши слегка покружилась над моим малиновым мячиком, но потом перелетела на воротник дяди Кирши, потерялась на миг в клубах папиросного дыма, задела крылышком конец папиросы и отпрянула, ужаленная.
      - Трещина на стекле, - сказала Натка, случайно посмотрев в зеркало.
      Она поднялась с дивана, оправляя широкую юбку. Диван радостно звякнул пружинами и выпрямился.
      На столике стояли тети-Грушины помады, пустой флакончик для духов, румяна с широкой кисточкой, и пластмассовый гребешок валялся здесь же, неподалеку.
      - Трещина! - печально повторила Натка, но вдруг заметила принадлежности на столике и вскрикнула: - Какая красота!
      Она по очереди открывала тюбики с помадой, выдвигая красные, коричневые и розовые стержни, потом раскрыла румяна, но румяна ей не понравились, поэтому она их сразу же отставила в сторону и несколько раз понюхала флакон из-под духов.
      - Это давно, - и тетя Груша указала на трещину.
      - Это к смерти, - сказала Натка страшным сдавленным голосом и выпустила из рук пустой флакон.
      - А мы не верим, - тихо ответила тетя Груша, опуская глаза. Желто-коричневая бабочка перестала кружить по комнате. - Мы жи-вем себе и живем. Мы ничего не боимся!
      - А я боюсь! - тускло сказала Натка. - Я смерти боюсь. Вот вы представьте себе: мы жили, ходили по улицам, одевались, красились. И в один прекрасный день - все! Мы не проснемся. От-ходили, открасились. Все про нас забудут. Заколотят в гроб и уве-зут... А в гробу тесно, руки-то не раскинешь, как на полосатом диванчике.
      - Ты фантазерка, - печально сказала тетя Груша.
      - Какие здесь фантазии, - отмахнулась Натка. - Я вот о чем все время думаю: ну ладно, я умру, и меня увезут на кладбище. Ладно, оставят одну под землей. Но ведь сами-то они потом вернутся домой, а в шкафу висят мои платья, а на столике - губная помада и гребешок. Ведь у меня дома столик один в один как у вас! Что они будут делать с моими платьями и с моей губной помадой? Выбро-сят или оставят? А если оставят, то для чего - чтобы смеяться надо мной или чтобы вспоминать и печалиться? А что, если будут смеяться?
      Мы с Аленкой молча стояли посреди комнаты. Аленка рассмат-ривала красную пряжку на поясе своего платья, я прислушивалась.
      - Не будут, - твердо сказала тетя Груша. - Я все продумала. Я все унесу с собой. Может быть, только платья оставлю, - и она грустно улыбнулась. Меня страшит могила, что и говорить, но, чтобы не пугаться, хочу, чтобы мне завили кудри, - и она дотро-нулась рукой до своих черно-белых волос, - хочу, чтобы лицо при-сыпали пудрой, не бледной, а темной, как загар, - и она приложила ладони к своим широким щекам, - хочу, чтобы губы слегка подкра-сили помадой и на все лицо добавили румян!
      Дядя Кирша не слушал. Его мучила капуста из борща, застряв-шая между зубами. Он пытался поддеть ее мизинцем, но у него ни-чего не выходило. В одной руке он по-прежнему держал папироску, а другой нащупывал капусту, но, заметив острый взгляд Натки, сделал вид, что гладит себя по подбородку, проверяя, насколько чисто он выбрит.
      - Так и в жизни можно! - усмехнулась Натка на слова тети Груши.
      - Нет, только в смерти, - печально ответила тетя Груша.
      - Да ведь этого всего в смерти не нужно, ни платьев ваших, ни румян. Это все для жизни, для радости! - разгорячилась Натка. - Там все по-другому. То, чем мы здесь дорожим, там даже не за-мечают!
      - Замечают! - страстно выкрикнула тетя Груша. - Еще как замечают!
      - Вы еще вспомните мои слова, - холодно засмеялась Нат
      ка. - Много раз вспомните.
      - Каждому свое! - отрезала тетя Груша.
      - Так ведь это все и мое, - и голос Натки снова сделался тусклым и страшным. Она указала на столик с помадами, на свою широкую юбку и на шкаф с платьями. - У меня ведь тоже ничего дру-гого нет и уже не будет! Куда я без этого?
      И их лица оцепенели.
      Дядя Кирша затушил окурок в пепельнице и рядом с окурком положил длинную капусту из борща.
      - О чем беседуем, Грю-шень-ка? - сказал он, мягко растягивая слова.
      Когда к нам приходили гости, дядя Кирша нарочно тянул слова: "Грю-ша", картавил и курил и строго поглядывал на нас. Тогда мы с тетей Грушей говорили про него: "Большой курильщик!", а он говорил про себя "Ар-ристократ!" Я не знала, что такое аристократ, и тогда он объяснял: "Дворянин" - и показывал альбом со старыми фотографиями.
      - Я из дворянской семьи, - любил рассказывать он. - Раньше все было очень благородно. У меня была очень строгая и очень благородная мать. В девичестве ее звали Зинаида Зарай
      ских, а Куликов - это фамилия отца. Тоже очень благородная фамилия.
      И он показывал фотографию своей матери. Она была очень толстой, со злым и, несмотря на злобу, прекрасным лицом, и рядом стоял он в фуражке и шинели с блестящими пуговицами.
      - Мне здесь двенадцать лет, а матери тридцать два. Посмотри сюда, Грю-ша, - звал он. - И ты, Леля, тоже подойди.
      Иногда он путался в рассказах про свою прошлую жизнь и очень сердился, если я вдруг вспоминала, как он рассказывал раньше.
      - Агриппина, - медленно начал дядя Кирша. - Натали, я могу вам спеть...
      Они по-прежнему сидели с неподвижными лицами, и только бабочки глаз беспорядочно блуждали по комнате.
      Дядя Кирша снял гитару со стены. И тут же черная бархатная бабочка пролетела над ее грифом, а каряя закружилась и присела к нему на плечо. Он слегка повел плечом, чтобы ее смахнуть.
      - Дни бегут, печали умножая, - запел он тяжело и по-стариковски. - Мне так сложно прошлое забыть... - и вдруг он забыл слова. Его пальцы торопливо перебирали струны, но слов он все никак не мог вспомнить. Он с надеждой посмотрел на меня - не подскажу ли я, но я знала, как он сердится, когда я что-то ему напоминаю, поэтому я промолчала. - Как-нибудь однажды, дорогая, наконец вспомнил он, - вы меня свезете... - но здесь память снова отказала ему. - Вы меня свезете... - несколько раз подряд с переливами пропел дядя Кирша и вдруг неожиданно добавил: - Хо-ро-нить!
      И испугался собственных слов.
      Натка и тетя Груша напряженно молчали.
      - А давай играть в концерт, - предложила я Аленке.
      - А давай! - весело согласилась она, отрываясь от пряжки на поясе.
      - Выступает Куликов Кирилл Николаевич, - объявила я.
      - Гы-гы-гы! - засмеялась Аленка, подняв острый подбородок.
      - Веселья час и час разлуки, - громко запела я. - Тра-та-та! Тра-та-та-та! - Этой строчки я не знала, потому что дядя Кирша все время ее пропускал. - Давай пожмем друг другу руки - и в дальний путь на долгие года!
      - Лелька, вон! - топнул ногой дядя Кирша.
      - А пойдем на кухню! - тут же пропела я Аленке.
      - А пойдем! - крикнула Аленка.
      Дядя Кирша оттолкнулся от подоконника и сделал шаг к нам.
      - Лучше в туалет! - крикнула я на бегу.
      - А пойдем, - согласилась Аленка.
      И мы закрылись в туалете.
      Дядя Кирша несколько раз дернул дверь на себя, но она была заперта на щеколду.
      - Хоть попоем, - сказала Аленка, усаживаясь на унитазе, как большая.
      - Попоем, - согласилась я, усаживаясь напротив на горшке с ежиком.
      - Запевай! - кивнула мне Аленка.
      Я хотела запеть, но ни одна песня не приходила мне на ум.
      - Вот ты скажи, - спросила я, - ты ходишь в школу?
      - Хожу, - кивнула Аленка. - В третий класс.
      - И у вас там есть пение?
      - Есть.
      - И про что вы там поете?
      - Про портрет, - тут же ответила Аленка.
      - Ну-ка напой, - попросила я.
      - На войне однажды темной ночью, - шепотом запела Аленка, - словно вспыхнул свет, словно вспыхнул свет! Передал крестьянину рабочий Ленина портрет, Ленина портрет! - и затопала ногой в такт словам.
      - Хорошая песня, - похвалила я и тоже затопала. - Надо бы ее включить в выступление! А что вы еще там поете?
      - Да так, - махнула рукой Аленка.
      Мы помолчали. Задумались. Она на своем унитазе, я - на горш-ке с ежиком.
      - Меня скоро научат читать, - возобновила я разговор.
      - А, - ответила Аленка и засмеялась: - Гы-гы-гы!
      - Ты уже умеешь читать? - спросила я.
      - Нет, - ответила Аленка и опустила глаза.
      - Тогда давай я тебе почитаю.
      - Давай, - тут же согласилась она.
      Я встала с горшка и достала из-под ванны букварь.
      - "У", - прочитала я. - "Ше" да "у" будет "Шу", "рэ" да "ы" будет "ры". У Шуры... - на картинке стояла Шура в школьной форме со скромным букетиком астр и связкой желтых шаров - "Шэ" да "а", - продолжала я, - будет "ша", "рэ" да "ы" - будет "ры"... - и вот наконец предложение было готово.
      - У Шуры шары! - радостно выкрикнула я.
      Аленка взволнованно выхватила у меня букварь и поднесла его к самым глазам.
      - "Ры"! - громко прочитала она и стала внимательно разглядывать изображение Шуры и что-то шептать, шевеля гу-бами.
      - А сколько тебе лет? - спросила я.
      - Десять, - ответила Аленка, не отрываясь от букваря.
      - А мне четыре, - и я протянула ей руку с загнутым большим пальцем.
      Аленка пересчитала мои пальцы.
      - Ну и что?
      - А то, - объяснила я, - что я скоро тоже пойду в школу.
      - Ничего там в этой школе хорошего нет, - вздохнула Аленка.
      - Да ладно, - не поверила я.
      Мы замолчали. Стало слышно, как дядя Кирша рассказывал за стеной:
      - У меня был гувернер. Гувернер - это тот, кто говорит по-французски. А рубашки я носил с золотыми запонками, и на всех носовых платках было вышито: "Куликов".
      - О чем они говорят? - встревоженно спросила Аленка.
      - Они говорят по-иностранному, - махнула я рукой и хотела продолжить чтение, но Аленка взволнованно попросила:
      - Пойдем послушаем!
      Мне пришлось спрятать букварь обратно под ванну и вернуть-ся в комнату.
      Сделав благородное лицо, дядя Кирша по-прежнему стоял у окна.
      - Парле ву франсе? - спросил он, увидев нас. - Уи или нет?
      Аленка замерла в дверях. Она не знала, что можно говорить на каком-то другом языке. Тетя Груша печально слушала, думая, что ответить дяде Кирше. Натка энергично листала альбом с фотографиями. Все лица на фотографиях были благородными, и дядя Кирша, чтобы на них походить, выпячивал вперед нижнюю челюсть, опускал глаза и высоко поднимал голову, чтобы хоть что-то разглядеть.
      - Батюшки! - воскликнула Натка и засмеялась. - Да ведь это же открытки! Самые что ни на есть настоящие открытки!
      И она протянула нам раскрытую страницу альбома. К странице была приклеена черно-белая открытка, изображавшая маленького, прехорошенького мальчика, стоявшего на коленях перед елкой. На ветке сидел ангел, свесив вниз крошечные разутые ножки, и что-то читал ему по книге. На мальчике была шелковая ночная рубашка, а завитые волосы почти доходили ему до плеч. И несмотря на то, что открытка была черно-белой, кто-то раскрасил ему щеки красным карандашом.
      - Богом клянусь! - развеселилась Натка. - У нас дома точно такая же висит на зеркале. Иди, Аленушка, посмотри!
      Мы с Аленкой подошли.
      - Это я покрасила мальчику щеки, - призналась я. - Тетя Груша недавно купила мне цветные карандаши...
      Но что было дальше, я не успела рассказать, потому что мне показалось, что одним глазом Аленка глядит на открытку, а другим - на выключенное радио на стене. Мне стало весело, что у нее так разъехались глаза. Я захохотала.
      - Напакостила и рада, - мрачно сказал дядя Кирша.
      Тетя Груша торопливо привстала с дивана, чтобы заступиться за меня, но дядя Кирша снова сделал благородное лицо и смущенно обратился к Натке:
      - И все же это фотография, Натали. Мой гувернер как-то сфо-тографировал меня и отослал снимок в один модный журнал. Там с него напечатали открытку, а к рождественской елке пририсовали эту смешную фигурку.
      - Сомнительно, - пожала плечами Натка.
      - Слово дворянина, - небрежно усмехнулся дядя Кирша и захлоп-нул альбом. - C'est tout!
      - А я могу по-английски, - сказала я.
      - Врешь, - засмеялась Натка.
      - Врешь, - подхватил дядя Кирша.
      И даже тетя Груша удивленно на меня посмотрела.
      - Эге-гей! - сказала я. - Так по-английски будет Аленка. - (Аленка подняла голову, и оба ее глаза съехались к переносице.) - Гуо! - засмеялась я. - Так по-английски будут глаза.
      - Откуда ты знаешь? - спросила притихшая Натка.
      - А меня мама учит, - ответила я. - Она прошлой зимой приезжала из Ленинграда и говорила со мной по-английски... Энгел, - сказала я. - Так по-английски будет ангел. Два этих слова похожи.
      Потом я назвала по-английски все предметы в комнате, деревья за окном и широкую одежду на Натке - юбку с кофтой и сапоги.
      Натка с Аленкой вышли в прихожую - собираться.
      Дядя Кирша учтиво подал ей плащ, и этот черный шелестящий плащ я тоже безжалостно назвала по-английски.
      - А мой плащ как называется? - спросила Аленка, застегивая свой маленький плащик.
      - Так и называется, - ответила я. - Плащ-чик!
      Потом я смотрела в окно, как они уходят.
      - Вон Лелька-то как тебя, дуру, обскакала, - услышала я. - А ей только четыре года! - и Натка широкой рукой отвесила Аленке подзатыльник. Аленка заплакала. Потом они свернули за угол, и их стало не видно. Паша-Арбуз выбежал на край тротуара и плюнул им на дорогу. Натка закричала проклятия. Аленка громко рыдала.
      ГЛАВА 2 - ТЕЛЕГА С ЛОМОВОЙ ЛОШАДЬЮ У ЗООПАРКА
      Мы с тетей Грушей собрались в магазин. Тетя Груша вынесла из кухни сумку из синего кожзаменителя, положила в нее плетеную сетку, два прозрачных полиэтиленовых мешочка и белый с красными буквами пакетик из-под молока.
      - Мы прочитали "Питера Пена", - напомнила я.
      - Ах да! - сказала тетя Груша и подошла к столу.
      Каждый вечер мы садились с ней за овальный стол, включали настольную лампу, и тетя Груша читала мне книжки, принесенные из библиотеки. Когда она читала мне книжку про золотой ключик, то, подражая дяде Кирше, говорила Буратиноi и картаво произносила букву "р". Дядя Кирша молча лежал на диване и слушал.
      Я любила перелистывать страницы и притворяться, что читаю сама; единственное - мне не нравились квадратные фиолетовые штампы, безжалостно проставленные в каждой книге. Перед настольной лампой лежали "Лев, колдунья и платяной шкаф", "Малахитовая шка-тулка" и "Голубой цветок".
      На обложке "Голубого цветка" были нарисованы два брата, и оба они протягивали руки к какому-то простому хлипкому васильку. И я знала, что один из них умер из-за этого василька, и умоляла тетю Грушу поскорее мне про них прочитать.
      - Но ведь мы еще не закончили "Питера Пена", - удивлялась она.
      - Быстрее, быстрее, - подгоняла я ее каждый вечер. - Сколько там осталось до конца?
      - Тебе неинтересно, Леля? - спрашивала тетя Груша.
      - Интересно, - томилась я. - Ну читай же, читай!
      И дядя Кирша нетерпеливо ворочался на диване.
      Тети-Грушина сумка проглотила "Питера Пена", дядя Кирша зашну-ровал ботинки, и мы наконец-то вышли на улицу. Под деревьями подростки играли в "ножички". Один из них сбросил школьный пид-жак, расстегнул рубашку и концы завязал узлом на животе. У него была тонкая длинная шея с глубокой ямочкой под кадыком, и на шее, на цепочке, висела бритва с тупыми краями. Дядя Кирша сделал благородное лицо и остановился.
      - Пойдем, - подтолкнула его тетя Груша.
      Но он даже не пошевелился.
      - Не ходи к ним! - приказала тетя Груша.
      Он дернул плечом, что сам знает, и мы пошли без него. Тетя Груша шепотом ругалась на дядю Киршу и не оглядывалась. Я хотела повернуться, но она шлепнула меня по плечу, чтобы я так же гордо шла. Паша-Арбуз заметил нас и подбежал к краю тротуара, чтобы плюнуть нам на дорогу. Он очень смешно бежал - быстро-быстро пере-бирал толстенькими ножками, как катился. Добежав до края тротуара, он нагнулся, чтобы плюнуть, но не плюнул, а весело и взволнованно посмотрел на нас. Я думала: он помнит про булочку и поэтому не смеется над тетей Грушей. Но оказалось, что в это время к подросткам подошел дядя Кирша. Они обступили его плотным кольцом и не обращали внимания на Арбуза.
      - Здравствуйте, господа, - сказал дядя Кирша и поклонился. Подростки захохотали. И тут тетя Груша снова шлепнула меня по пле-чу, чтобы я не оглядывалась. - Именно господа... - продолжил дядя Кирша, но дальше я не расслышала.
      - Хочешь, я еще поговорю по-английски? - спросила я.
      Но тетя Груша не ответила. Она шла и смотрела На носки своих войлочных сапожек. Я дернула ее за руку.
      - Что? - спросила она.
      - Я знаю, как по-английски будет "грустить", - сказала я.